Я вам скажу, мистер Баскин, вся жизнь — это большая дорога. И не имеет никакого значения, носишься ли ты по миру, или сидишь в своем Краснополье, и читаешь всю жизнь а бихул, книжку. Как говорил ваш дедушка, умный человек в Краснополье, ин вос фар а вэг дэр мэнч вил гэйн, фирт им Гот!

[1]

И имею я ввиду, конечно, не просто дорогу, а жизнь. Вот я из нашего местечка никогда никуда по своей воле не уезжал. А пришлось. До Америки доехал! Как говорил Шолом-Алейхем, у кого скрипач на крыше играет, а у кого сверчок за печкой! Шпилн дэ грилн, играют сверчки! Так вот этот грил всегда со мной, куда бы я ни подался в жизни. Вот сейчас разговариваю с вами, и слышу, как он сверчит. Такая моя дорога. И еще хочу добавить, что это не просто сверчок, а еврейский сверчок. У него свои еврейские заходы. Реб Гриля, как я его зову.

А началась дорога, как у всех, с рождения. И с имени. Долго мне выбирали имя. Папа был из простых, из бологолов, и имя мне хотел простое: Марк, Мордухай. В его роду это имя передавалось со времен Есфирь, как говорил папа. Вот, как вас назвали. А мама была из ихэс, знатного рода, в их семье были провизоры, адвокаты и вообще неизвестно как они попали в Краснополье. И она решила назвать меня Эммануилом. И кем вы думаете, меня назвали? Конечно, Эммочкой! Вот как назвали, Гриля и зацокал.

Сверчок на печке спал, а я возле печки. Папа сделал козлы из березы, положил на них доски, матрас мама пошила из старой занавески, и в него сено положили. А подушку бабушка принесла. Она три года гусиный пух для нее собирала: гусей у нас только на пасху покупали.

— Приданное, для Эммочки, будет, — говорит. Как будто я не будущий жених, а будущая невеста.

Натерпелся я с этим именем в детстве изрядно. На нашей улице были три девочки Эммочки! И я четвертой стал. Да, что говорить, когда даже моэл, человек, который делает обрезания, шутил, что Эммочка очень красивая девочка! Вы спросите, откуда я это знаю, и я не буду вам майсу придумывать, что папа рассказал! Знаю и все. Гриля сказал.

В Минске я сдал свой чемодан в камеру хранения, купил на вечер билет на Краснополье, и налегке поехал в Молодечно. Мама сказала, что бы я купил торт, но на торт у меня денег уже не было.

Жила Роза не далеко от вокзала, в самом центре, в многоэтажном доме напротив кинотеатра. На первом этаже дома был большой магазин. Я наскреб последние деньги и купил коробку конфет. Был будничный день, но предупрежденные маминым звонком, вся семья Розы была в сборе. Со Сморгони приехала Розина старшая сестра Голда с двумя пятилетними мальчишками — близнецами, которая виновато сообщила, что муж то же собирался приехать, но не отпустили на работе, какая-то проверка в школу приехала. Мальчики, обрадованные моей солдатской формой, буквально повисли на мне. И Голда одобрительно заметила, что меня любят дети, и я буду хорошим папой.

Как и положено, в еврейской семье накрыли праздничный стол. Пошли застольные разговоры. Стали все расспрашивать меня о будущем: где я намерен жить, у вас же в Краснополье радиация, собираюсь ли я пойти учиться, и куда, ибо без образования сейчас трудно. Я отвечал какими-то обтекаемыми фразами, мол, жизнь покажет, конечно, надо выбираться из Краснополья, а к чему руки приложить не знаю, может на строителя выучиться, стройбат все-таки прошел. Обо всем говорили, только не о прошлом. Мама строго — на строго, предупредила меня, чтобы я не заикался, о том, что был в Чернобыле:

— Зуналэ, сейчас про радиацию мегилу говорят. Они испугаются и шидех не состоится. Помолчи! Хватит того, что они знают, что в Краснополье радиация!

И я молчал. Но мне очень хотелось поговорить об этом. Ибо это мучило меня и не давало покоя. И напоминали об этом племянники Розы, которые разместились на моих коленях и ни за что не хотели слезать. Да и мне не хотелось их отпускать.