Ванна полна алой крови, смешавшейся с водой. Из этой страшной смеси виднелись полголовы с темно-русыми мокрыми волосами и круглая женская коленка, белая, словно из могильного мрамора.

Шаламов постоял в дверях, впервые почувствовав себя не в своей тарелке, беспомощно оглянулся, косолапо переступил с ноги на ногу, кашлянул подавленно, оттер назад напиравших оперативников.

— Кузя! — позвал он. — Глотов скоро там? Позвони еще раз. Я без него начинать не могу.

— Щас, щас! Я мигом! — крикнули сзади.

— И пусть санитаров не забудет. Ее вытаскивать из ванны после осмотра придется. Заглушка под ней. Так воду не спустить.

На кухне их уместилось пятеро. Раньше никогда такой гурьбой не собирались. Все как-то двое, трое. Заскочат на минутку: «Ты как?» — «Я нормально. А ты?» — «Путем». А тут сбежались все. И повода, вроде, никакого.

Раньше и объемами все были аккуратнее, одно слово — студенты, а теперь — сплошь врачи и сплошь габаритные. Откуда что взялось за какие-то год-полтора? Одна Инка Забурунова все еще светилась насквозь, только грудь выдавалась, а так — тонкие ручонки в обтягивающем белом свитере и ножки — длинные ходульки в голубых продранных на коленках джинсах.

Лаврушка Фридман и Семен Поленов обосновались на роскошном диване из гарнитура чуть ли не дореволюционных времен. Благородная кожа под ними тяжко хрустнула, но выдержала и в дальнейшем скрипела, не переставая, при каждом их движении, тоскливо и безнадежно. Оба от удовольствия закрыли глаза, но Инка все же втиснулась между толстяками, отвоевывая пространство острыми локотками и довольно повизгивая, для полной комфортности расширяла территорию, покалывая то одного, то другого острыми ноготками.

Димыч Гардов оседлал единственный стул, приняв от Фридмана его увесистую модерновую сумку с провиантом, а Эдик Мартынов, пощипывая гитару, блаженствовал на своем когда-то любимом месте — выше всех, на широком удобном подоконнике, потеснив Светкину драгоценность — крохотный цветок с васильковыми глазками в глиняном горшке.

Сам Вадим остался стоять на пороге кухни и, когда гости — приятели благополучно разместились, потолкавшись и поутихнув, хлопнул в ладоши, будто подавая команду, вопросил:

От Варьки вреда никакого, но и пользы особой ни на грош. Мало, что с уборкой квартиры стала лениться, на нее порой находит черт-те что, и тогда без спроса забирается к нему в постель и остается на всю ночь.

А с ней ночь — не ночь, сон — не сон. Лаврушка вставал утром весь разбитый, белый свет не в радость, вроде и не ложился; прогуливал институт, а ей хоть бы что! Халат на голое тело, а то и без него, бессовестная шалашовка, и по квартире шастает, песни горланит под грохот пылесоса, только задница сверкает. Мало того, что всю ночь спать ему не давала, — чуть свет торчком и уборкой квартиры занимается. Отрабатывает за пропущенную неделю.

А это известно что — шум на всю квартиру да ее взбалмошный сумасбродный концерт, песенки нескладные. И ничего ей не скажи! Ты ей слово, она в ответ — два. Как встанет — сразу про сон забыть. Нарочно все устраивает. Вот и на этот раз.

Лаврушкина голова гудит, раскалывается после вчерашнего бодуна у Туманского, а ей наплевать. Вскочила едва засветились окошки и носится по комнатам. Лаврушка с боку на бок перевернулся, закашлялся, сообщая для глухих и невоспитанных о своем пробуждении — никакого эффекта; он в туалет, как был в трусах, сбегал, — может, одумается глупая дева и уберется восвояси, однако та, узрев, что он глаза продрал, опять к нему сунулась под одеяло. Голая, жадная, мягкими титьками притиснулась, обхватила сзади, он, не зная куда деться, уперся в стену головой, начал храп изображать, да уж опоздал, теперь куда там! Развернула она его к себе…

Вот так. Однажды маху дал, позарился, узнать захотелось, что с женщиной в постели делают. И узнал на свою шею. Похоже, Варвара от него надолго не отстанет. Теперь возвращения родителей «из-за бугра» придется ждать. И что-то придумывать…

Мать позвала ее к телефону и, как-то странно неловко сунув трубку, будто та жгла ей руки, заспешила на кухню, где с утра колдовала над «наполеоном». Майя приводила глаза в порядок у зеркала над умывальником, растерялась, но все же успела спросить:

— Кто?

— Тебя.

— Кто же, мама?

— Володя, Володя! Ну кто же еще?

Он старался здесь не бывать. И уж когда никуда не деться, когда припекало, заглядывал к Наталье в приемную, хватал необходимое, потом к начальству поздороваться и назад. Все стесняло здесь, все давило и напрягало, веяло каким-то потусторонним холодом, хотелось на солнце, на воздух. Вот и теперь.

В просторном помещении с низким потолком, в дальнем углу близ окна стояли два длинных прямоугольных тяжелых стола. Возле них в каком-то мерцающем сером свете маячили две фигуры. Одна — мужская и кряжистая, пригнувшись, копошилась над столом. Вторая, похоже женская, полнилась, расползалась на стуле юбкой, вроде как отдыхала.

На обоих столах темнели, отливаясь синевой, трупы. И запах витал характерный, который Шаламов не терпел и, не признаваясь сам себе, боялся.

Труп, над которым колдовал мужчина в несвежей шапочке и коротковатом не по росту халате, был располосован по грудной клетке, второй еще не тронут.

Женщина, развернув на коленях сверточек с бутербродами, лениво ела. До этого она записывала, что ей монотонно диктовал мужчина, но когда гулко бухнула дверь за Шаламовым, отложила бумаги в сторону. Верткий сухой мужчина тыльной стороной руки в резиновой перчатке сдвинул совсем на макушку шапочку, отвел взор от стола и долго внимательно вглядывался в приближающегося Шаламова, подняв в ожидании вопроса лохматые брови. Был это известный авторитет среди судебных медиков, эксперт Варлаамов.