– Вы что молчите?

– Согласитесь, шеф, это задание – более чем неожиданное…

– Это ваша работа.

– Я могу проститься с родными?

– Нет.

Мегре чувствовал себя неважно. Осень натужно ломала погоду, сердце побаливало, ноги ныли, и на утреннем обходе профессор Перен попросил его до обеда остаться в постели. Из одного лишь чувства противления комиссар встал – суставы в коленях противно хрустнули, – включил приемник, послушал замогильный голос старшей медсестры Вюрмсер: «…прошедшей ночью в предгорных районах нашего департамента прошли продолжительные ливни… дороги во многих местах размыты, перекрыты обвалами и оползнями… семь населенных пунктов остались без электричества. Общий материальный ущерб по подсчетам соответствующих органов достиг пятидесяти двух с половиной миллионов франков…»

После новостей и прогноза погоды на вечер – плюс десять, ветер юго-западный, влажность девяносто девять процентов – запел бархатный Дасен. Выключив динамик, Мегре на непослушных ногах пошаркал к окну, посмотрел на бетонную химеру, прилепившуюся к стене справа. Любопытная помесь льва с козлом или бараном как всегда высматривала что-то в парке.

Парк… В нем он помнил каждый кустик, каждую дорожку, каждую скамейку, не говоря уж о статуях греческих богинь, насмотренных им до блеска. За парком поднимался сосновый лес, гревший взор комиссара, потому что заслонял ограду…

«Почему она, вовсе не видная из этого окна, так гнетет меня, почему я всегда чувствую ее сердцем? – задумался он, потирая ноющую грудину. – Потому что я отгорожен ею от всего света?

…Нет. Мне он, что уж говорить, давно безразличен…

Спустя некоторое время Мегре, заложив руки за спину, рассматривал труп молодого человека лет тридцати-тридцати двух. Кроссовки, видавшие виды джинсы, ковбойка с оторванной пуговицей нараспашку, крепкие руки…

– Волосы русые, хорошо сложен, смазливый. Без сомнения, пользовался успехом у женщин, – продолжил его мысли Люка, записывая наблюдения в блокнот.

– Хорош, – продолжал комиссар, отмечая остальное, то есть мертвенно-бледное лицо, вздувшийся живот, снизу вверх пересеченный швом, схваченным светлой швейной ниткой, частью пропитавшейся кровью.

– Ну и картинка… – покачал головой профессор. – Последний репортеришка сделал бы из нее не одну сотню франков.

– Псих работал, точно, – буркнул Люка, продолжая писать.

Вернувшись к воротцам – они были уже закрыты профессором, при помощи ключа, разумеется – Мегре попросил появившегося кладовщика определить тело Делу в морг, и направился к 1-му корпусу.

Здесь необходимо отметить, что территория санатория, в котором лечилось около ста человек, в те времена имела правильную прямоугольную форму, вытянутую с севера на юг. Северную половину территории занимал окультуренный лес, в нем мы только что побывали. Южная же часть представляла собой просторный парк, где французского регулярного «покроя», где экзотического японского, а где и русского, основным отличием которого были не прямые углы или со вкусом разбросанные камни, но березки, потомки берез, высаженных российскими гренадерами для банных нужд.

В центре парка размещался главный корпус лечебницы – трехэтажный особняк в псевдоготическом стиле, то есть украшенный высокими башенками, стрельчатыми окнами, вимпергами, массой горгулий и химер. В нем обитало большинство пациентов (общим числом около семидесяти). По углам территории располагались четыре г-образных в плане двухэтажных корпуса кирпичной кладки. Эти строения напомнили бы наблюдателю бастионы, если бы не окружавшие их картинные палисадники с аккуратными разноцветными оградками, да крыши, крытые веселой светло-коричневой черепицей. В ансамбле с «бастионами» главный корпус смахивал на старинный таинственный замок, может быть, потому санаторий и прозвали Эльсинором. Корпуса соединялись друг с другом и с главным корпусом мощеными дорожками, их окаймляли клумбы, десять месяцев в году радовавшие глаз яркими цветами. Первый корпус, называемый также «Тремя Дубами» благодаря возвышавшимся рядом могучим деревьям, располагался на северо-западе парка, остальные нумеровались от него по часовой стрелке. О Втором корпусе или «Доме с Приведениями» речь впереди, Третий же и Четвертый, на дюжину номеров каждый, были центрами VIP-гетто с собственными лечебными базами, бассейнами и спортивными площадками. Обитатели их по большей части существовали обособленно, предпочитая общаться между собой, либо одиночество.

Вернемся, однако, к Первому корпусу, к «Трем Дубам», в котором произойдут многие действия нашего повествования.

Перен ушел, они остались втроем. Мегре, все еще напитанному воспоминаниями об улице Соваж, захотелось присесть на это притягательное канапе, в живом ожидании застывшее у ног мадмуазель Жалле-Беллем. Он уже двинулся к нему, привлекаемый нотками меда и полевых цветов, но тут в нос ударил недвусмысленный аромат сырой земли – вспомнился Мартен Делу, который, судя по всему, закончил земной путь если не на этом канапе, то где-то с ним рядом…

– Вы были знакомы с Мартеном Делу? – прямо спросил комиссар, остановившись на полпути к канапе.

– Видела мельком. Он обитал в главном корпусе, пока не поссорился с профессором Переном.

– По какому поводу?

– Присядьте, пожалуйста, – указала глазами на скамью напротив.

– Вы что молчите, Дзета?

– Согласитесь, вы поставили передо мной более чем неожиданную задачу…

– Я ставлю ее не в первый раз.

– Вы ходите сказать, на объекте есть наши люди?

– Возможно.

Эркюль Пуаро самозабвенно ровнял усики маникюрными ножницами, когда в палату проник Гастингс, угловатый от новостей.

– Говорите, Артур, я же вижу, что-то случилось, – сказал Пуаро отражению Гастингса в зеркале.

– Мадемуазель Генриетта подверглась нападению… Ночью. В своих апартаментах.

– Она жива?! – смерчем повернулся Пуаро. Ножницы в его руке устрашили бы и головореза.

– Да… Но…

Моника Сюпервьель лежала на операционном столе в пронзительном свету софитов. Лицо ее и грудь покрывали вафельные полотенца, тело ниже пояса и ноги – простыня. Отметив (механически), что девушка весьма неплохо сложена, Пуаро занялся делом.

– Так… Шея дважды рассечена, – констатировал он в полголоса, – три или четыре нисходящих разреза брюшины, несколько – поперек. Сквозь разрезы просматриваются органы пищеварения, кишечник.

Багровевшая под грудями девушки филигранная надпись «Шлюха», сделанная по-английски, заставила сыщика поморщиться, другая, над лобком, также на английском – «Jack RIP.

[39]

», осудительно покачать головой. Подышав полной грудью для оживления своих серых клеточек, Пуаро еще раз осмотрел поражавшую воображение картину.

– What is it?.. – пробормотал он удивленно, добравшись до лобка Моники. – Змея…

– Мне кажется, это стилизованная цифра «пять», – сказал Гастингс, рассматривая черную змейку, неспешно ползшую по гладко выбритому лобку девушки. Как известно, Ист-Эндскому Джеку Потрошителю инкриминируется пять жертв, называемых каноническими.

Да, Моника Сюпервьель, любимица санатория, была жива и невредима. Относительно, конечно, невредима. Относительно, потому что дважды рассеченная шея, разверстая брюшная полость, внутренние органы, включая кишки, подернутые жирком, а также две надписи, упомянутые выше, были искусно вытатуированы на бело-бархатной коже ее животика. Закончив осмотр «картины маслом», сыщик попросил девушку одеться и пройти в кабинет профессора, где он, Эркюль Пуаро, спустя пятнадцать минут будет ее ожидать, дабы задать несколько вопросов по существу дела.

В указанное время симпатичная полька, немало смущенная недавней презентацией своих органов пищеварения, предстала перед глазами Пуаро; тот предложил ей сесть за стол лицом к окну, сам с Гастингсом устроился напротив. Профессор Перен прямо сидел в своем кресле. Он выглядел удрученным.

– Итак, мисс Моника, я хотел бы узнать от вас, как это произошло, – масляно посмотрел Пуаро на девушку, когда та села.

– А я не знаю, как все это случилось, – виновато сморщила Моника носик. – Вечером шестого января на меня опять

это

накатило. Я приняла таблетки, попыталась заснуть, но ничего не вышло. Поднялась, походила по комнате взад-вперед, пытаясь думать о другом, и тут нашлась… Ну, вы знаете, что

[40]

. Придя в себя, полежала на полу, потом умылась и легла спать в одиннадцать с чем-то. Спала как убитая. Утром Жерфаньон даже стучался в дверь, крича, что опоздаю на процедуры, и вы, профессор, – посмотрела на Перена трепетно, – меня взгреете. Около десяти часов потащилась, полусонная, в ванную принять душ, сняла ночную рубашку и, нате вам! увидела это. Вы не поверите, поначалу я подумала, что все на самом деле, что животик мой распорот, и все наружу, и все вот-вот выпадет на пол. В глазах у меня потемнело, я бы упала, если бы не схватилась за край ванны. В общем, устояла кое-как, пришла в себя. Потрогала печень, желудок, горло, рассмотрела поближе татуировку, и… и засмеялась. Вы не поверите, но со второго взгляда она мне очень даже понравилась. Синяки на шее скрывает – можно без нашейного платка ходить и носить открытые платья. А надписи? «Шлюха» под грудью, согласитесь, очень даже пикантно выглядит, а «Джек Пот» над этим самым местом, так это же уписаться можно, как уморительно…

Профессор Перен недовольно постучал серебряной коробочкой с пилюлями по стеклу, покрывавшему стол. Девушка недоуменно посмотрела на коробочку.

– А теперь, я думаю, вы хотите осмотреть мадемуазель Лиз-Мари Грёз? – вопросил профессор Перен, когда дверь за Моникой Сюпервьель затворилась.

– Certainly, doctor, Но не в морге – я сыт им по горло, – рассеянно ответил Пуаро. По его лицу невозможно было понять, о чем он думает – о предстоящем ужине или деяниях Потрошителя.

– К сожалению, должен вас покинуть, – встал с места Гастингс. – Через десять минут я должен быть у диетолога.

– Конечно, конечно, идите, – разрешил профессор, сосредоточенно крутивший телефонный диск.

Смущенный Гастингс ушел, осторожно притворив за собою дверь. И Перен, и Пуаро знали о нежных его чувствах к мадмуазель Лиз-Мари. И сообразили, что причиной ухода со сцены верного оруженосца Пуаро было нежелание лицезреть девушку в составе следовательского консилиума.