Выглядывая из вагона, Симаченко насвистывал песню:

Слова ее, уже давно забытые многими, напомнили детство. С этой песней уходили через его городок на войну отряды красноармейцев в будёновках. Их вели безусые командиры с «разговорами» на груди. Как завидовал тогда им выглядывавший из подворотни маленький шкет Никита. А вот сейчас наступило и его время. Теперь он сам, в форме лейтенанта, уезжал на большую войну. Уезжал из Ленинграда, с которым тяжело ему было расставаться.

...Под узеньким мостиком, переброшенным через рельсы, уже посапывал в конце перрона паровоз. По перрону бежали военные с вещевыми мешками, с чемоданчиками. Соседние платформы, у которых стояли другие поезда, были заполнены женщинами и детьми. Оттуда доносился ребячий плач. Те составы уходили за Москву, в тыл. Поезд Симаченко отправлялся далеко на север, к фронту. К вагону, из которого выглядывал лейтенант, задыхаясь подбежал пожилой человек в кожаном пальто с блестящей никелированной пряжкой.

— Разрешите, — попросил он, подымаясь на ступеньку.

У причала в Мурманске, ожидая переезда на другую сторону залива, стояли новобранцы. На их плечах топорщились неумело скатанные шинели. Новые гимнастерки еще были в складках. На винтовках блестела жирная смазка, а вокруг слышался запах новых сапог, нафталина, лежалой одежды.

Еще издали Симаченко заметил угрюмые, подавленные лица бойцов. Ни одной улыбки, ни одного смешка. Поравнявшись, Симаченко увидел, что к причалу медленно подходит санитарный бот. Он тащил за собой на буксире огромную баржу. На палубе бота и баржи лежали раненые. Их лица, обращенные к небу, и белые окровавленные перевязи ясно выделялись на зелёных носилках. С бота шлепнулся на причал мокрый канат, и парень в брезентовой робе поспешно закрепил его на деревянной тумбе. Все услышали стоны раненых. Они неслись отовсюду, вперемешку с руганью, со скрипом зубов — страшные спутники людских страданий.

И многие из стоявших на причале бойцов, будучи не в силах оторвать своего взгляда от этого первого горького видения войны, здоровые, крепкие люди с винтовками в руках, поневоле растерялись. Слишком недавно ещё началась война, и к ней не успели привыкнуть. И почти всякий думал: «Кто знает, а может, и мне уготована такая доля?»

Симаченко чувствовал, что это состояние молчаливой растерянности передается и ему. А тем временем на палубу бота, а затем и баржи спустили трапы и по ним побежали вниз молоденькие сестры и санитарки. Среди собравшихся здесь военных Симаченко был старшим командиром. И сообразив это, он крикнул звонким, дрожащим голосом:

— А вы чего стоите? Разве это чужие для вас лежат? А ну, помогать!

Вагонные встречи и разговоры забываются быстро, но тем не менее доктор Карницкий запомнил вопрос своего попутчика молодого веселого лейтенанта, который сперва не хотел пускать его в вагон, а потом спросил: «Вы кто, хирург или по внутренним?».

Еще и тогда, в поезде, в этом вопросе доктор Карницкий почувствовал маленькую, едва уловимую обиду. Почему лейтенант не спросил: «Вы кто, физиотерапевт или по внутренним?» Очевидно, это было не случайно. Очевидно, были такие специальности врачей, которые занимали на войне первые, основные места и были медики таких профессий, применение которых будет возможно, когда всё утрясется и войдет в привычный ритм войны. Он понял это особенно ясно, когда прибыл на фронт и получил назначение в часть.

— Ничего, доктор, не горюйте. Принимайте пока санитарный поезд, а там видно будет, — сказал ему начальник отдела санитарных кадров армии, — но обещаю вам твердо: наклюнется подходящее место — переведем на грунт и будете вы снова физиотерапевтом, как в Ленинграде. Вы там лечебницей водников заведывали?

Карницкий утвердительно кивнул головой.

— Обидно, конечно, мне на рельсы вас переводить, —добавил участливо начальник отдела кадров, протирая круглые очки в роговой оправе, — но что поделаешь? Всему виною война. Она спутала карты многих из нас. Возьмите, лично я — венеролог. А теперь, видите, всякие тут отчётности, писанина. Надо. А раз надо, следует примириться и потерпеть. Желаю удачи...