Вы правы: это настоящее чудо!

Морозини положил на ладонь тяжелый браслет эпохи Великих Моголов, на котором оправленная в золотую чекань россыпь изумрудов и жемчуга, как дикая трава, окружала букет, составленный из сапфиров, изумрудов и бриллиантов. Он погладил его, затем, положив сокровище перед собой, одной рукой пододвинул мощную лампу, стоявшую на углу его рабочего стола, и зажег ее, а другой поднес к глазу лупу ювелира.

Ярко освещенный браслет начал искриться огоньками, отбрасывающими голубые и зеленые лучи во все углы комнаты. Казалось, миниатюрный вулкан ожил вдруг посреди крохотной лужайки. Несколько долгих минут князь созерцал драгоценный браслет, глядя на него глазами влюбленного. Он покрутил украшение, чтобы понаблюдать, как играют на свету камни, затем, оторвавшись наконец от этого занятия, положил браслет на бархатную подушечку, погасил лампу и вздохнул:

– Настоящая роскошь, сэр Эндрю, но вы должны были знать, что моя мать не примет его.

Лорд Килренен пожал плечами, и ему стоило большого труда разместить свой монокль под зарослями надбровной дуги.

Погода стояла ужасная. Когда Альдо Морозини вышел из здания вокзала в Варшаве, с неба, затянутого тучами, сыпал мелкий, холодный дождь со снегом. Неказистый фиакр по шумной Маршалковской, исполосованной световой рекламой, довез его до гостиницы «Европейская», расположенной в одном из трех-четырех местных дворцов. Номер для него был заказан, и Морозини, которому были оказаны самые изысканные знаки внимания, удостоился огромной комнаты с помпезной обстановкой и роскошной ванной комнатой; однако отопление было значительно скромнее убранства номера, и Альдо с сожалением вспомнил об узком купе в спальном вагоне Северного экспресса, отделанном красным деревом и с ковром на полу. Варшава еще не успела вновь обрести ту утонченную элегантность и комфорт, которыми отличалась до войны.

Хотя Морозини умирал от голода, он все же не стал спускаться в ресторан. Поскольку в этой стране обедали между двумя и четырьмя часами, а ужин никогда не подавали раньше девяти вечера, Альдо решил, что у него в запасе есть необходимое время для встречи с Ароновым, и потому ограничился водкой и кое-какой закуской из копченой рыбы, заказав их в номер.

Согревшись и подкрепившись слегка, он надел шубу, водрузил на голову меховую шапку, которой снабдил его предусмотрительный Дзаккария, и вышел из гостиницы, предварительно попросив уточнить ему дорогу, оказавшуюся не слишком дальней. Дождь перестал, к тому же Морозини ничего так не любил, как пешие прогулки по незнакомому городу. Он считал, что это лучший способ освоиться на новом месте.

Миновав Краковское предместье, он вышел на Замковую площадь, не очень гармоничный ансамбль которой подавлял массивный замок – королевский дворец с заросшими зеленью башнями. Альдо, не задерживаясь, с интересом взглянул на него, пообещав себе осмотреть дворец позже, и пошел по тихой слабо освещенной улице, которая вывела его к Рынку, большой площади, где испокон веков билось сердце Варшавы. Именно здесь до 1764 года польские короли, одетые в специальные костюмы для коронации, принимали золотые ключи от города и затем посвящали в рыцари воинов своей Золотой гвардии.

Площадь, где до сих пор располагался рынок, выглядела благородно и красиво. Ее высокие дома времен Ренессанса, с обитыми железом ставнями и высокими косыми крышами, при всем своем удивительном изяществе хранили кое-где следы минувших эпох. Hекoтopыe из этих жилищ польских вельмож когда-то были раскрашены, о чем свидетельствовали цветовые пятна на стенах.

На следующее утро, когда Альдо выглянул в окно, он не поверил своим глазам. Под волшебными лучами яркого солнца вчерашний город с его промозглой, унылой и пасмурной погодой превратился в оживленную, бойкую столицу, пленительное пространство для молодой и пылкой молодежи, с восторгом празднующей объединение своей древней, прославленной, неукротимой, но с давних пор растерзанной земли. Уже четыре года Польша дышала живительным воздухом свободы, и это чувствовалось. И приезжий вдруг почувствовал, что эта страна, к которой он еще накануне был совершенно равнодушен, стала неожиданно дорога ему. Может быть, причина крылась в том, что в это утро она напомнила ему Италию. На большой площади, раскинувшейся между гостиницей «Европейская» и казармой, жизнь била ключом, почти так же, как на итальянской Пьяццетте. Здесь было полно детей, кучеров, стоявших у фиакров, молодых офицеров, прогуливающихся с громоздкими саблями на боку и с таким же важным видом, как их собратья на Апеннинском полуострове.

Горя нетерпением присоединиться к этой милой его сердцу суете и вскочить в один из фиакров, Морозини быстро закончил свой туалет, проглотил легкий завтрак, который показался ему, увы, слишком европейским, и, презрев вчерашнюю меховую шапку, устремился навстречу яркому свету.

Спускаясь, он сначала решил прогуляться пешком, но потом передумал: для того чтобы увидеть город во всей красе, лучше взять фиакр, поэтому, объяснив портье, что он хочет осмотреть Варшаву, Морозини уточнил:

– Найдите мне хорошего возницу.

Служащий с нашивкой отеля поспешил выполнить поручение и подозвал красивый фиакр с пузатым веселым и усатым кучером, который ответил Альдо беззубой, но лучезарной улыбкой, когда тот на языке Мольера попросил его показать ему город.

– Odjadz!.. Odjadz!

[19]

Начальник вокзала громким голосом, усиленным рупором, предлагал пассажирам подняться в вагоны. Северный экспресс, дважды в неделю совершавший рейс Берлин – Варшава и обратно, готов был, выпустив пар, умчаться вперед и прочертить в центре Европы голубую стальную линию. Тысяча шестьсот сорок километров за двадцать два часа двадцать минут!

Один из самых роскошных скоростных поездов довоенного времени вновь начал совершать этот маршрут только два года назад. Раны оставленные войной, были неисчислимы и очень тяжелы, но общение между людьми, связь с городами, странами должны были возродиться.

Поскольку вагоны сильно пострадали, очень скоро стало ясно, что их надо заменить, и именно в этом, 1922 году Международная компания спальных вагонов и европейских скоростных поездов с гордостью подарила своим пассажирам новые длинные вагоны темного цвета с желтой полосой, только что сошедшие с конвейеров английских заводов; комфортабельность нового Северного экспресса вызвала всеобщий восторг.

Забившись в угол у окна своего одноместного купе и глядя в щель между занавесками, Морозини наблюдал за обычной в последние минуты суетой на перроне. Призыв начальника вокзала расставил все по своим местам. Люди еще махали руками и платочками, но в их глазах уже появилась некая печаль, всегда сопровождающая бурное прощание. Никто уже ни о чем не говорил – за исключением отдельного слова или наставления! – и постепенно тишина воцарилась на перроне. Так же, как в театре после того, как распорядитель ударил три раза.