Слушание дел в Судебной палате города Тулузы было назначено на 27 мая 1667 года. Как только заседание было открыто, генеральный прокурор Ле Мазюйе встал и попросил слова:

– Господа заседатели, я обязан сообщить вам, что совершено самое страшное преступление, которое когда-либо приходилось расследовать нашему суду. Жертвой его стала мадам де Ганж, убитая своими деверями – шевалье де Ганжем и аббатом де Ганжем. О совершенном злодействе известили сенешаля и прево Монпелье, которые, к сожалению, были не вправе начать расследование, так как обвиняемые принадлежат к знатному семейству. Дабы преступники не остались безнаказанными, необходимо как можно скорее исправить положение. Вот почему я прошу суд назначить по этому делу исполнителей, которые смогли бы отправиться на место преступления, воочию во всем убедиться, вынести постановление об аресте виновных и немедленно начать процесс, чтобы справедливый приговор…

Окончание речи генерального прокурора потонуло в шуме голосов потрясенных сообщением судей. Тотчас для проведения расследования были отряжены двое судейских советников, Гийом де Массно и Амабль де Кателан. В сопровождении двенадцати жандармов города Тулузы они без промедления отправились в путь.

Между тем в самой Тулузе возмущение ужасным убийством стремительно нарастало.

– Убили Прекрасную Провансальку! Убили Прекрасную Провансальку! – кричали на всех перекрестках.

Солнышко, которое обычно так радует путешествующих по дорогам Прованса и Лангедока, и на этот раз светило вовсю, однако для супругов де Ганж поездка проходила в зловещем, сумрачном молчании. Надвинув шляпу на самые брови, маркиз сидел в углу кареты и за всю дорогу не произнес ни слова, а жена даже не пыталась смягчить его злобное настроение.

За несколько часов до отъезда между супругами состоялось бурное объяснение, причиной которого стало завещание, составленное и обнародованное Дианой. Узнав о поступке жены, Шарль пришел в ярость и обрушил на нее поток проклятий и упреков.

– Вы что же, решили меня погубить и опозорить? Да вы, сударыня, положительно с ума сошли!

– С ума сошла? О, это было бы слишком просто! Нет, сударь, я не сумасшедшая. Знайте же, мысль о завещании пришла мне в голову не без помощи известного вам ванильного крема, от которого я чуть не погибла. Вам следовало бы поблагодарить меня за то, что я не дала разгореться скандалу. Согласитесь, я была весьма сдержанна.

Она ожидала взрыва гневного возмущения, но ничего подобного не произошло. Напротив, ярость маркиза, похоже, улеглась. Презрительно пожав плечами, супруг покинул поле брани, и Диана, оставшись одна, почувствовала, как ледяная рука сдавила ей сердце. Он даже не почел за труд отрицать обвинение, не счел нужным удивиться! И пока экипаж катился по дороге, бегущей среди оливковых плантаций, маркиза, забившись в угол, с горечью думала о том, что человек, сидящий рядом с ней, наверняка желает ее смерти…

Карета въехала в Шайо и, проезжая мимо монастыря Святой Марии, принадлежавшего монахиням-визитандинкам, замедлила ход. Этого оказалось вполне достаточно для того, чтобы седоки ее смогли услышать доносившийся снаружи детский голосок:

– Смилуйтесь над бедными сиротками из рода Валуа!

Ответ последовал незамедлительно: женская головка в напудренном парике высунулась из окошка кареты.

– Стойте, Баск!

Элегантный экипаж остановился, и маркиза де Буленвилье поманила к себе юную нищенку. Это была хорошенькая девочка, на вид лет семи-восьми, со светлыми каштановыми волосами, огромными голубыми глазами и на удивление обольстительной улыбкой. Однако нищета ее была поистине кричащей. На спине она несла малышку, которой явно было не больше двух лет, но и эта ноша была нелегка для такого малолетнего ребенка.

В Париже граф и графиня де Ла Мотт поселились на улице Нев-Сен-Жиль, где сняли трехэтажный дом. Одновременно они сняли еще две комнаты в Версале, в доме на площади Дофины.

Решив на сей раз соблюсти приличия, Рето де Виллет устроился отдельно: в доме под номером 53 на улице Сен-Луи, то есть неподалеку от сообщников. Разместившись, дерзкая троица приступила к осуществлению своих планов.

Прежде всего Жанна отправилась в Версаль. Проникнуть в переднюю одного из принцев или даже самого короля труда не составляло – для этого достаточно было всего лишь быть прилично одетой. Ловко жонглируя своим именем и своим положением «обедневшей наследницы рода Валуа», молодая женщина сумела пробудить к себе некоторый интерес.

Желая разжалобить чувствительные души, Жанна одевалась на редкость просто и иногда симулировала обмороки, вызванные, как она потом объясняла, суровыми лишениями, которые ей пришлось претерпеть. Разумеется, всегда находилась добрая душа, готовая помочь, и после таких спектаклей ловкая особа почти всегда уносила с собой в сумочке горсть луидоров.

Однажды она упала в обморок в покоях принцессы Елизаветы, сестры короля, в другой раз – у графини д'Артуа, и, наконец, посреди Зеркальной галереи – в тот самый момент, когда в ней должна была появиться королева. К несчастью, Мария-Антуанетта не пришла, а падать в обморок в четвертый раз графиня де Ла Мотт не решилась.

6 апреля 1814 года Наполеон был низложен, и Сенат призвал во Францию Бурбонов. Пока тучный Людовик XVIII, отёчный и страдающий от подагры, готовился въехать в Париж, а император прощался с гвардией в Фонтенбло, враги хлынули во Францию.

21 числа сего трагического месяца пять походных карет, покинувших на рассвете Париж, двигались к Сансу; путь их лежал в Швейцарию, по дороге им предстояло проехать Дижон, Доль и Понтарлье. В этих громоздких каретах в сопровождении слуг ехала золовка Наполеона Екатерина Вюртембергская, королева Вестфалии и жена юного вспыльчивого Жерома.

Королева была пухленькая, с розовыми щечками, некрасивая, однако милая и добрая, что делало ее вполне привлекательной. Главное очарование Екатерины заключалось в том, что она постоянно улыбалась, – это было ее естественное состояние. Но сегодня утром мысли королевы были отнюдь не веселы. Исполняя распоряжения супруга, который обещал присоединиться к ней в Швейцарии, последние дни она вела жизнь чрезвычайно утомительную: продала всю мебель и экипажи, а затем собралась и уехала из дома, откуда уже сбежали все слуги. Членам императорской семьи перестало быть уютно в Париже, и Екатерине пришлось поступить так же, как и всем остальным. К счастью, ее кузен, царь Александр I, выказал королеве свое дружеское расположение и передал ей пропуск, позволявший пересечь границу вместе с имуществом и домочадцами.

Она увозила с собой меха, столовое серебро, драгоценности и платья, разместившиеся в семи сундуках, а также три большие холщовые сумки с золотыми монетами на общую сумму в восемьдесят пять тысяч франков – эти деньги должны были позволить ей и ее близким некоторое время вести безбедную жизнь. Однако на сердце у Екатерины было тяжело. Она любила Париж, любила мужа и даже любила Наполеона, который всегда относился к ней по-дружески. Несчастья, обрушившиеся на голову императора, повергали ее в отчаяние.

Рядом с королевой дремала ее фрейлина, графиня фон Фуртенштайн, а на скамеечке напротив граф фон Фуртенштайн предпринимал поистине героические усилия, чтобы не последовать примеру жены: он устал и чувствовал себя совершенно разбитым – столь стремительные переезды были противопоказаны как его возрасту, так и его ревматизму.

Вечером в одной из гостиных павильона де Марсан господин де Витроль в присутствии фрейлины королевы Екатерины мадам Мале де Ла Рошет, префекта полиции и соизволившего явиться маркиза де Мобрея приступил к вскрытию похищенных сундуков. Точнее, лишь хотел приступить, поскольку обнаружилось, что нет ключей. Барон повернулся к Мобрею:

– Не хотите ли вы, сударь, вернуть мне ключи?

Губы маркиза искривились в саркастической усмешке.

– Но у меня их нет. Я не считал для себя возможным открывать сундуки, поэтому ключи остались у королевы.

Пришлось посылать за слесарем, который со всеми предосторожностями, необходимыми при вскрытии царственного багажа, атаковал замки. Первым на очереди был огромный сундук из красного дерева – в нем, по словам фрейлины, находились драгоценности Екатерины. Однако замки на сундуках оказались особенными, и пришлось идти за швейцарцем-краснодеревщиком, изготовлявшим такие сундуки. Он прибежал с улицы Сент-Оноре, прихватив с собой специальный инструмент, чтобы открыть их, не испортив работы.

Однажды майским утром 1839 года барону Полю Гара, члену генерального совета Французского банка, доложили о приходе необычного посетителя. Барон кивнул, и лакей ввел незнакомца под роскошные своды старинного особняка Тулуз, где располагался банк и проживал вышеуказанный член генерального совета.

Прибывшего звали месье Фуа, и в Париже он был известен как весьма тактичный и компетентный руководитель солидного брачного агентства.

Разумеется, барон Гара призвал месье Фуа не для себя. Давно женатый на добродетельнейшей женщине, отец семейства и обладатель прочного положения в обществе, член генерального совета тем не менее нес свой крест – подобно любому простому смертному в этом бренном мире. Этим крестом была его собственная племянница Мари Капель, сирота, оставшаяся без отца и матери. Мари было двадцать три года, и, судя по всему, она не имела склонности к заключению брачных уз. Нельзя сказать, что девушка была непривлекательна – тоненькая, темноглазая, с пламенным взором и молочно-белой кожей, она обладала великолепными черными, как смоль, волосами и дивной фигурой. Все обозначенные качества заставляли забыть об ее излишне заостренном носе и слишком тонких, в ниточку, губах. Кроме всего прочего, Мари была прекрасно образованна, наделена острым умом и вдобавок получила превосходное воспитание и весьма солидное приданое (около ста тысяч франков золотом). Но тем не менее она отталкивала всех, кто, соблазненный ее привлекательной внешностью, пытался за ней ухаживать.

Подобное положение объяснялось определенной свободой поведения и высказываний, а также тем, что девушка привыкла фантазировать и отдавалась своим фантазиям целиком. Это была прирожденная выдумщица, существовавшая более в мечтах, нежели в действительности: в конце концов она принималась сама верить в свои сказки. Мари выдумывала виртуозно, с удовольствием, можно даже сказать – с наслаждением. Недостаток сей служил причиной рождения всевозможных слухов, в частности, о ее предках по материнской линии. Говорили, что ее бабушка, Эрмини Кантон, якобы была незаконной дочерью герцога Орлеанского и мадам де Жанлис – самой знаменитой ученой женщины своего времени, наделенной вдобавок богатейшим воображением.

Но текла или не текла в жилах Мари Капель королевская кровь, жизнь ее дяди и тети от этого не становилась легче. Они смертельно устали существовать в атмосфере вечных фантазий, царившей у них в доме из-за присутствия в нем племянницы.

Несмотря на решение во что бы то ни стало сохранять спокойствие, новоиспеченная мадам Лафарж чуть не взвыла в голос, очутившись в отведенной ей комнате – огромном помещении с голыми стенами, единственным украшением которых являлись пятна плесени от сырости. Мебель была крайне убогой: грубо сколоченная крестьянская кровать, колченогий стол и два стула. Разумеется, никакого ковра, чтобы защитить ноги от холода, который исходил от пола, криво выложенного красной плиткой. В окнах часть стекол отсутствовала, и вместо них была натянута промасленная бумага.

– Это самая красивая комната в доме, – услышала Мари у себя за спиной самодовольный голос свекрови.

Старая мадам Лафарж, очевидно, ожидала благодарности и восхищенных возгласов, но Мари лишь спустя некоторое время убедилась в правдивости ее слов. Между тем это действительно была самая красивая комната. Старуха, к примеру, делила свою спальню с индюками, которых она выращивала, и с козьим сыром, вызревавшим в плетеных лотках.

Молодая женщина не смогла даже солгать во спасение: ей слишком хотелось плакать. После хорошенькой уютной спаленки в доме тетушки эта берлога казалась настоящим издевательством. Нет, поистине для одного дня неприятностей было слишком много…

– Я устала, – пробормотала она, постаравшись улыбнуться. – Прошу меня простить, но сегодня вечером я не составлю вам компанию: мне хочется отдохнуть и как следует выспаться. Если можно, принесите мне, пожалуйста, письменный прибор.

Однажды осенним вечером 1607 года Франсуа де Гэро, судья Президиального суда города Тулузы, покинул Дворец правосудия позже обычного. Погода была теплая. Стояли те последние благодатные ноябрьские деньки, когда природа, смирившись с увяданием, все еще дарит нам свои поблекшие, однако по-прежнему волшебные краски, преображающие все вокруг. И мы инстинктивно испытываем потребность освободить немного времени, чтобы просто пожить для себя.

Честно говоря, судья любил пожить для себя и делал это с большим вкусом. Чтобы убедиться в этом, достаточно было лишь взглянуть на него: высокого роста, краснолицый, с седыми волосами и довольной физиономией, он обладал округлым брюшком, которое красноречиво свидетельствовало о пристрастии его владельца к хорошему столу.

Покинув свой кабинет, судья, помахивая тросточкой, неторопливо направился к мосту Комменж, пересек его и углубился в удаленный от центра города квартал Сен-Сиприан, который отнюдь не являлся подходящим местом для прогулок. Этот квартал пользовался дурной славой, и высокопоставленному чиновнику появляться здесь было небезопасно – тем более поздним вечером.

Однако, судя по виду Франсуа де Гэро, сомнительная репутация этих мест ничуть его не смущала. Он уверенно шагал по темной улочке, вдоль которой тянулись сплошные развалюхи, и даже что-то напевал себе под нос. Впрочем, в глубине улочки можно было заметить небольшой, но опрятный двухэтажный дом, украшенный изящными балкончиками; именно в этот дом и направлялся судья. Но едва он взялся за дверной молоток, как дверь отворилась, и из нее вышел маленький худой человечек, весь в черном; не успев отскочить, судья так и остался стоять, сжимая в руке молоток.

Столкнувшись буквально нос к носу, мужчины уставились друг на друга, и вдруг ошеломленный судья понял, что уже не раз видел этого человечка в черном. Более того, это был его давний приятель, занимавший не менее почтенную должность, нежели его собственная. Приятеля звали Пьер Бюрде, он возглавлял кафедру в Тулузском университете и носил звание доктора теологии. Бюрде слыл столь же добропорядочным человеком, как и Гэро, тем удивительнее было встретить его в подобном месте.

Отъезд прелестницы Виоланты вместе с супругом чрезвычайно опечалил Франсуа де Гэро и Пьера Бюрде. Как только наступал урочный вечер – для каждого почтенного мэтра свой, – обоим становилось ужасно тоскливо. Они привыкли к красавице-португалке, и без нее в жизни их образовалась ничем не заполнимая пустота. До отъезда Виоланты они даже не подозревали, что успели так к ней привязаться, и теперь, сделав сие открытие, оба чувствовали себя брошенными.

Пытаясь обрести утешение во взаимном общении, они часто встречались и убеждали друг друга, что отсутствие мадам Сен-Ромэн не будет долгим – она скоро вернется, и для них начнется новая жизнь, полная неизведанных доселе наслаждений…

Однако прошло две недели, затем три… затем целый месяц, но из Жимона не было никаких известий, и ничто не говорило о том, что парочка собирается возвращаться.

Постепенно беспокойство охватило не только судью и доктора теологии, но даже секретаря суда Эсбальди, который стал задаваться вопросом, не оказался ли Сен-Ромэн хитрее их всех. Что, если он вовсе не такой простак и любит не только деньги? Чем дальше, тем труднее становилось Эсбальди отвечать на упреки обоих почтенных старцев.

– А может быть, нам следует послать кого-нибудь в Жимон, чтобы разузнать, что случилось? – дерзнул предложить как-то вечером Пьер Бюрде. – Этот Сен-Ромэн явно зарвался! Он должен был вернуться уже две недели назад. Что могло произойти?

Когда туманным осенним вечером 1626 года руанский арматор Огюстен Мьери вернулся домой, всем показалось, что он сразу постарел лет на десять. Этот пятидесятилетний плотный мужчина с круглым и добродушным лицом больше привык улыбаться, чем хмуриться; однако когда в тот вечер он добрался до своего дома, расположенного на улице Алаж, он походил на древнего старца. Лицо его посерело и стало почти одного цвета с волосами.

Необычный вид арматора поразил слугу, открывшего ему дверь, но хозяин, не сказав ни слова, сразу удалился в свой рабочий кабинет. Вскоре туда же скользнула очаровательная молоденькая женщина с белокурыми волосами.

– Ради всего святого, скажите, друг мой, что случилось? – воскликнула юная красавица. – Вы заболели?

Огюстен Мьери, уронив голову на руки, сидел за рабочим столом, заваленным картами и реестрами. Услышав обращенный к нему вопрос, он поднял свое бледное, заострившееся лицо со следами недавних слез и рассеянным взором окинул жену.

– Боже милосердный! – воскликнула молодая женщина, заламывая руки. – У вас такой вид, будто вы столкнулись с призраком!

Приятные загородные прогулки вошли в привычку Элен Мьери и Леонара Гризье. Огюстен все чаще отсутствовал, а так как супруга его оставалась одна, любезный сосед счел своей обязанностью доставлять ей невинные радости, внося приятное разнообразие в ее жизнь, с недавних пор ставшую весьма суровой. Эту парочку стали встречать на прогулках, в зале для игры в мяч, в театре; видя их вместе, почтенные руанские буржуа удовлетворенно хмыкали: они находили вполне естественным, что такой хорошенькой молоденькой женщине наскучил ее старикашка-муж.

Однако все эти развлечения никак не отражались на имущественном положении супругов Мьери, и наконец муж дал жене понять, что настала пора подумать о вещах более серьезных. На следующий день Элен явилась на свидание к Леонару с покрасневшими и опухшими глазами – ярким свидетельством недавних горьких рыданий. Разумеется, Гризье забеспокоился, даже разволновался и попросил ее поделиться с ним своими горестями.

– Ведь мы друзья, не так ли? – воскликнул он.

Элен, смутившись, заставила довольно долго себя упрашивать, но в конце концов, беспрестанно вздыхая, все же рассказала ему о своих печалях. Оказывается, она была очень несчастна: Огюстен заставлял ее вести жизнь, полную лишений. Он дошел до того, что стал брать ее платья и продавать их старьевщику.

– У меня осталось единственное платье – то, в котором вы меня сейчас видите!