Гортензия уже и забыла, что Париж такой шумный город. Ровно в семь под звуки рожков на почтовый двор, что на бывшей улице Платриер, гремя копытами, влетел тулузский почтовый дилижанс, на который она пересела в Кагоре. Лошади были все в мыле. В Орлеане случилась задержка – потерялся мешок с почтой, его долго искали, потом лошадям задали овса, вот и пришлось до Парижа гнать во весь опор. Спрыгнув на землю, всадники разминали затекшие ноги, конюхи с попонами стали перепрягать лошадей, почтовые служащие побежали за почтой, а разные комиссионеры и носильщики накинулись на пассажиров в надежде заполучить клиентов. Поднялся невероятный гомон, все кричали, перебранивались, а тут еще зазвенели лошадиные колокольчики и ко всему добавилось скрежетание ручных тележек.

Оглушенная, с разболевшейся головой, Гортензия на не гнущихся от усталости ногах сделала шаг к выходу. Руку ей подал один из молчаливых попутчиков, не старый еще человек, лет сорока, не более. Военная выправка выдавала бывшего офицера, но офицера небогатого, видно, жил на половинное содержание отставника. Над верхней губой его красовались гусарские усы, а в петлице старого, лоснящегося на локтях редингота, как цветок, алела розетка кавалера Почетного легиона.

С тех пор как он сел в Лиможе, они с Гортензией не перемолвились и словом. Не то что двое других пассажиров, супружеская чета из Тулузы. Вот уж кто болтал без умолку! Но офицер, видимо, чтил, как святую заповедь, глубокий траур этой молодой светловолосой дамы, едва отвечавшей на вопросы попутчиков, так что в конце концов тулузцы даже перестали обращаться к ней. А он лишь приветствовал ее утром и вечером, да еще, как сейчас, подавал руку, помогая выйти из экипажа. Правда, за время долгого пути Гортензия не раз ловила его взгляд на своем лице, скрытом густой черной вуалью.

На этот раз незнакомец опять молча протянул ей руку в поношенной черной кожаной перчатке, но, когда она уже ступила на землю, он, поклонившись, вдруг отважился задать вопрос:

– Вас кто-нибудь встречает, мадам?

Видя, как Гортензия, словно задыхаясь, ловит ртом воздух и, привалившись к перилам, захлебывается в рыданиях, Фелисия не растерялась. Она обхватила подругу за талию и, оторвав от перил, где та рисковала свалиться вниз, повлекла в небольшую комнатку, обитую зеленым велюром. Фелисия ногой толкнула дверь, уложила Гортензию на диван, сняла с нее шляпу и вуаль, расстегнула плащ, воротничок платья и бросилась к звонку. Подергав за шнурок звонка, она вернулась к Гортензии, села рядом и взяла ее руки в свои, пытаясь их согреть. Мгновение спустя в комнату вихрем влетела смуглая худенькая женщина невысокого роста в крохотном муслиновом чепчике и шуршащих крахмальных юбках.

– Принеси скорее одеколон, нюхательной соли и свежей воды, – приказала Фелисия, – потом поможешь мне расшнуровать графине корсаж.

– Еще одна графиня! О, Мадонна, где вы их только находите? Она хорошенькая, но уж очень бледная… Такая красавица, а несчастная, ну разве можно?

– Ты еще успеешь поделиться своими воззрениями о прекрасном. Сейчас, Ливия, ей срочно нужна твоя помощь. Делай, что тебе сказано!

Не успела она договорить, как та уже подала ей стакан воды, а сама смочила одеколоном виски Гортензии и, сняв с нее плащ, укутала в мягкую кашемировую шаль.

Узкая и прямая улица Гарансьер с аристократическими особняками и несколькими зажиточными мещанскими домами тянулась от Сен-Сюльпис к Люксембургскому саду. Хоть на ней и располагалась мэрия одиннадцатого округа, она была тихая и спокойная, с хорошей, не разбитой мостовой, так как большого движения здесь не было. Улица проходила в самом центре христианского квартала, рядом с возвышающейся громадой церкви с круглыми башнями, крышами семинарий в двух шагах от Сен-Жермен-де-Пре и тремя церквами холма св. Женевьевы, и злые языки поговаривали, что аромат ладана и святой воды перебивал здесь запах конского навоза.

Гортензия, отправившаяся в путь пешком по случаю теплой погоды, сочла, что место вполне подходит для человека в отставке, хотя никак не ассоциируется с господином Верне, тем любезным, элегантным денди, каким она его запомнила.

Дом десять, который и был ей нужен, находился между мэрией, располагавшейся в бывшем особняке Сурдеак, и красиво оформленной водоразборной башней, некогда построенной по приказу принцессы Палатинской для снабжения водой всех окружающих домов. В глубине широкого двора за высоким крыльцом стоял трехэтажный дом белого камня с изумительной черепичной крышей и стенами, увитыми плющом.

Не успела Гортензия войти во двор, как навстречу выбежал привратник, снимая шапку при виде такой высокой, статной дамы в трауре, явно принадлежащей к высшему обществу.

– Чем могу служить?

Дни, промелькнувшие затем, показались Гортензии передышкой после долгого изнурительного пути. Погода в мае стояла в тот год теплая и солнечная. В саду Фелисии распускались ранние розы, под тяжестью цветов сгибались глицинии и жасмин, и в этом оазисе Гортензия даже не жалела, что приходится сидеть дома. Вокруг нее Париж начинал принимать свое летнее обличье…

В преддверии лета все строили тысячи разных планов, запирались особняки, их обитатели выезжали в загородные замки или на воды. Кто-то еще не решил, куда поедет, выбирали между Виши и морским курортом Экслебеном, куда завела моду ездить герцогиня Беррийская, а иные, надеясь сэкономить, избегали столь престижных мест и предпочитали старенькие деревенские домики; там они переводили дух после зимних празднеств и чрезмерных трат. Как бы то ни было, светская жизнь пошла на убыль, и на еженедельные приемы графини Морозини являлись теперь только близкие друзья. Ведь немало из тех, кто не располагал средствами для поездки на воды и не имел замка за городом, запирали все ставни и сидели затаившись, чтобы все подумали, будто они уехали.

На улице Бабилон все еще ничего не было слышно от Бюше и его друзей. С другой стороны, если бы префекту полиции Манжену, люто ненавидевшему карбонариев и постоянно за ними охотившемуся, удалось арестовать нескольких из них, газеты бы непременно подняли вокруг этого шум, но пока ничто не давало повода предположить, что «братья» Фелисии чем-то озабочены.

Итак, жизнь обеих дам протекала размеренно и спокойно, между вышивкой, чтением, музыкой и беседой с друзьями. В числе их был и художник Делакруа. Он взял обыкновение заходить к ним, чтобы посидеть в саду с чашечкой кофе или чая. Делакруа нравилось работать с Тимуром, хотя турок оказался весьма капризным натурщиком. Как-то, когда нужно было позировать для портрета верхом, он категорически отказался взгромоздиться на лошадь из папье-маше, требуя натурального скакуна…

Приходы Делакруа были радостью для Гортензии. Образованный молодой художник был вхож (тут постарался Талейран) в лучшие дома Парижа и Лондона, где у него со многими завязалась дружба. Он мог остроумно рассказывать о множестве вещей, но, как только разговор заходил об искусстве, здесь вспыхивал настоящий фейерверк, и обе дамы просто приходили в восторг.

Придя в себя, Гортензия обнаружила, что лежит, словно утопая в море мягких подушек. Однако в сознание ее привела пара хлестких пощечин.

– Прошу прощения, – извинился Делакруа, – но у меня здесь нет нюхательной соли. Те, кто приходит сюда позировать, обычно в обморок не падают. Вот, пожалуйста, выпейте…

Она увидела, что он сидит рядом и протягивает ей полный стакан какой-то золотистой жидкости.

– А что это?

– Ром. Лучшее средство от всякой хвори. Выпейте. А то вы такая бледная…

От набережной Вольтера до площади Людовика XV, при въезде на которую высился особняк Талейрана, путь был недолог, но госпожа де Дино все-таки успела кое о чем рассказать Гортензии. Оборвав на полуслове поток ее благодарностей, она заявила:

– Вы мне ничего не должны. Наоборот, помогать друг другу – долг всех порядочных людей, недовольных проклятым режимом. Так что благодарить вам надо лишь Провидение. Если бы главный камергер не покинул на несколько дней Балансе из-за визита Неаполитанского короля, я не смогла бы вам помочь. Впрочем, завтра мы уезжаем. Кстати, я даже не спросила, не хотите ли вы поехать с нами. Графиня Морозини убеждена, что вы ни за что не согласитесь…

– Она права, ваша светлость. В Париже у меня есть два важных дела. Я должна раскрыть тайну смерти родителей и получить обратно отнятое у меня состояние. Очень трудно будет сделать это, живя в замке, который даже неизвестно где находится.

– В Берри. Не скрою, то, что вы задумали, кажется мне почти немыслимым. Вам надо прятаться, чтобы не попасть в лапы маркиза, вашего дяди, и с двором у вас отношения сложные. Может быть, все-таки лучше уехать отсюда подальше?

– Маркиз не останется в Париже навсегда. Ему нужно возвращаться в Лозарг. Что касается второй опасности, то достаточно лишь отыскать для меня укромное место, чтобы все решили, будто я уехала. Там можно переждать. С тех пор как я здесь, только и слышно, что грядут события.

В тот же вечер, ближе к ночи, обе дамы, переодевшись в мужское платье, как уже случалось в подобных обстоятельствах, отправились на узкую и темную улицу Кристин, выходящую на улицу Дофин. Там жил Руан-старший, и там же располагался генеральный штаб карбонариев. У Руана Фелисии назначил встречу Бюше, организатор предприятия, в которое они собирались пуститься. Кроме того, ему надо было сообщить, что с ними едет Гортензия. Это ее очень беспокоило.

– Вы думаете, он согласится? Боюсь, как бы я не оказалась помехой…

– Волноваться еще рано. Если он не захочет, то так прямо вам и скажет, поэтому лучше подождем до встречи с ним.

В доме Руана Гортензия скоро успокоилась. Главный карбонарий очень тепло ее встретил и не только не возражал, а, напротив, был очень рад ее участию в деле. Он подумал немного и сказал:

– Вы отнюдь не помешаете, сударыня. Наоборот, от вас может быть существенная польза. Вы знаете, наш друг Руан, сидящий здесь, считает, что первоначальный наш план никуда не годится. Если вокруг тюрьмы будет постоянно сновать много людей, это неминуемо вызовет подозрения. То ли дело дама, путешествующая открыто, среди бела дня!

Догадавшись, что вновь пришедший был одним из товарищей полковника Дюшана, Гортензия вступила в игру. Слегка повысив голос, она заговорила с легким британским акцентом, который теперь уже давался ей без труда:

– Меня зовут миссис Люси Кеннеди. Я из Парижа. Путешествую по Франции ради своего удовольствия. А это мадемуазель Ромеро, моя компаньонка и художница, – добавила она, указав на мольберт. – Вы нисколько нас не напугали, просто ваше появление было несколько неожиданным… Вы также путешествуете, чтобы развлечься?

– Увы, нет. Я здесь по делам. Ищу наследников человека, скончавшегося на острове Бурбон. Сейчас как раз шел к сторожу маяка, видите, вон он там стоит…

– По-вашему, он и есть наследник?

– Пока не знаю. Это очень запутанное дело. Однако прошу вас, продолжайте вашу трапезу. Извините, что побеспокоил.

Двадцать седьмого июля около одиннадцати утра дорожная карета, в которой ехали Фелисия и Гортензия, а вместо кучера дворецкий Тимур, добралась до заставы Пасси и остановилась перед массивным зданием с двенадцатью колоннами, некогда построенным архитектором Леду для караульной службы. Солнце уже палило вовсю, и солдат, подошедший к дверце, взмок под кивером и в суконном мундире с расплывшимися пятнами от пота. Запах пота проник через окошко в карету, и обе женщины недовольно поморщились.

– Откуда едете? – спросил он, глядя на толстый слой дорожной пыли, покрывавший экипаж.

– Из Нормандии.

– Лучше б вам там и оставаться. Небось веселее, чем здесь. А куда направляетесь-то?

– Ко мне, на улицу Клиши, – ответила Гортензия, не забывая о своем ирландском происхождении.

Хоть и мучила ее тревога за подругу, все же Гортензия, сраженная усталостью, подавившей волю, проспала всю ночь как убитая. Разбудили ее крики Ливии. Гортензия вскочила с постели, накинула халат и, выбежав на лестницу, увидела Тимура и на руках у него обессиленную Фелисию. Правое плечо у нее было перебинтовано, но рана, видимо, была легкой, потому что она тут же улыбнулась подруге:

– Возвращение крестоносца! Не очень-то веселое возвращение, правда?

– Наоборот, замечательное! – вскричал Делакруа, который вопреки своим привычкам к изысканной вежливости в чрезвычайном возбуждении бежал за турком. – Свобода на баррикадах с трехцветным знаменем в руках! Вот картина, для которой мне так нужно ваше лицо!

– Я никогда не держала в руках знамя… только пистолет, и не знаю даже, стрелял он или нет. Там был такой шум и столько дыма!

– Ясно одно: ваша Свобода ранена, – оборвала Гортензия. – Надо дать ей отдохнуть и умыться. Да простит мне господь, она еще грязнее, чем я была вчера!