Потом все словно куда-то исчезло: ощущения, память, «я», даже само представление «быть», на котором зиждется реальность, – все это, казалось, сгинуло в никуда, а вместо них – лишь понимание: ничего этого больше нет; а потом и это потеряло всякий смысл и в течение неуловимого, бесконечного мгновения было только ощущение чего-то – чего-то, не наделенного ни разумом, ни целью, ни мыслью, одним только знанием того, что оно есть.

Потом наступило восстановление: через пласты мысли и развития, обучения и формирования завязывалось и наконец пробудилось нечто индивидуальное, имеющее форму и способное обрести имя.

Жужжание. Жужжащий звук. Внизу что-то мягкое. Темнота. Попытаться открыть глаза. Что-то липкое. Попытаться еще раз. Световая вспышка обрела форму 00. Глаза вроде открылись, разлиплись, но все еще темно. Запахи. Одновременно бодрости и разложения, насыщенные жизнесмертью, будят какое-то воспоминание, недавнее, но и запредельно далекое. Возникает свет; маленькая… искать название цвета… маленькая краснота, висящая в воздухе. Шевельнуть рукой, появляются пальцы. Правая рука. Шуршание – кожа трется о кожу, и возникает осязание.

Предплечье, кисть, пальцы: поднять, придать положение, сфокусировать зрение. Красный лоскуток мягкого света исчезает. Найти его. Рука дрожит, ощущение слабости в руке. Падает туда, где была, – сбоку. Кожа о кожу.

Утром сто сорок третьего дня года, который по новому стилю назывался последний-второй, Хортис Гадфий III, главный ученый объединенного клана Расчеты/Привилегии, сидя на стальной балке, взирала на почти завершенную громаду разжижающей установки номер два нового кислородного завода Большого зала и покачивала головой.

Она смотрела, как кран перемещает поддон со стальными листами в направлении рабочих, ожидавших груза на самой верхушке сооружения. Над кружевным плетением стрелы крана вращалось массивное тело вентилятора, ворчали двигатели, подавая новую порцию воздуха. Она обвела глазами все это муравьиное мельтешение на стройке нового кислородного завода, где пыхтели, тарахтели и гудели работающие двигатели, где ползали, плавали, катились или просто стояли машины, где потели, напрягались, поднимали и тащили грузы химерики, где трудились и люди – кричали или просто стояли, почесывая головы.

Гадфий провела пальцем по слою пыли на балке, потом поднесла запачканный палец к лицу, размышляя, нет ли в этом мазке какой-нибудь наномашины, которая могла бы за день создать машины, которые создали бы машины, которые создали бы машины, которые дали бы столь нужный всем кислород, причем к концу сезона, а не к концу следующего года. Она вытерла палец об одежду и снова посмотрела на разжижающую установку номер два: ее одолевало беспокойство, будет ли установка работать надлежащим образом, а если будет, то найдутся ли работоспособные ракеты – потребители ее кислорода.

Она повернулась к трем огромным окнам Зала, за которыми (под высоким потолком-облаком, никогда не изливавшим дождя) сияло солнце, высвечивая косыми лучами висящую в воздухе пыль, освещая подернутый дымкой ландшафт в нескольких километрах дальше, поблескивая на башнях и куполах Зала-Сити в двух тысячах метрах под висячим Фонарным дворцом причудливой архитектуры.

Снаружи было светло. В такие дни легко себя убедить, будто в мире пока еще все в порядке, будто нет никакой угрозы, никакой тени на лице ночи, никакой безжалостной, надвигающейся катастрофы Бессистемного масштаба. В такие дни можно убеждать себя, будто все это огромная ошибка или массовая галлюцинация, а зрелище, открывшееся ей прошлой ночью у купола обсерватории над темным Дворцом, было игрой ее воображения, сном, который не исчез или не был как следует оценен по пробуждении, а потому сохранился в виде кошмара.

Обоз с припасами пробирался по искалеченному пространству разрушенной Комнаты Южного Вулкана; он представлял собой ряд огромных цилиндрических многоколесных тяжелых транспортов, между которыми находились транспортные средства поменьше и химерики. Некоторые из химериков покрупнее (все они принадлежали к роду инкарнозавров) перевозили солдат. Большинство других искусственных животных считались по меньшей мере полуразумными и сами были солдатами с разными степенями защиты, имеющими при себе припасы и вооружение.

Из остальных наземных транспортных средств были полноприводные рамные багги, бронированные камнеходы, одно– или двухпушечные ландромонды и огромные многобашенные танки, известные как бассиналы. В этом конвое, с трудом пробирающемся по пересеченной местности, находилась как минимум шестая часть всего военного транспорта короля, а его действия являли собой либо блестящий фланговый маневр с целью снабжения осажденного гарнизона, охраняющего работы на юго-западном соларе пятого этажа, либо отчаянную и, вероятно, безнадежную попытку одержать победу в войне, мало того что невыигрываемой, но еще и бессмысленной. Сессин пока не решил для себя, что из двух.

Граф Аландр Сессин VII, командующий вторым экспедиционным корпусом, перевел взгляд с медленно ползущего конвоя из машин и животных на каркасы разрушенных зданий вокруг, на обнажившуюся топографию мегаархитектуры и тучу вдалеке.

Он стоял, но пояс высунувшись из башни командирского камнехода, и с трудом удерживал равновесие – местность была сильно пересеченной. Его бронежилет глухо постукивал, ударяясь о ребро люка. Требовалось немалое усилие, чтобы охватить мыслью все это бескрайнее и мрачное величие, и еще одно усилие, чтобы выкинуть из головы очевидное несоответствие этой грандиозности ближайшей задаче, ради которой они должны были трудиться не покладая рук (а вернее, ног, лап, колес и гусениц).

И тем не менее, когда облака пара и дыма рассеивались, эти усилия время от времени доставляли ему удовольствие; при этом он думал, что подобная блажь не слишком отвлекает его внимание, предположительно ценное; пусть более острые глаза и более живые, чем у него, чувства руководят продвижением конвоя в те промежутки времени, когда он позволяет себе взглянуть на мир шире, ведь в конечном счете для чего же еще предназначался (милостью короля) его молчаливый и самодостаточный ум, как не для выхода за границы вульгарной повседневности и обращения к большому миру?

Праснулся. Аделся. Пазафтракал. Поговорил с муравьем Эргейтс каторая сказала, ты, мистер Баскул, ф паследние время фсе работал, работал и работал, можна и атдахнуть. Йа сагласился и тагда мы ришили, что нужно павидать мистера Золипарию в глазном йаблаке горгульи Розбрит.

Йа ришил, что нужна сначала сагласавать это с надлижащими властями, чтобы избежать вазможных неприятнастей (вроде тех, чта были в прошлый рас), и патаму йа атправился к наставнику Скалопину.

Канечно, малодой Баскул, гаварит он, абязанастей у тибя сиводня пачти никаких так что можишь взять выхадной. Сваи утриние паситения ты уже сделал?

Канечшна, сказал йа, что было ни сафсем так, даже сафсем ни так, если уш па правди, но йа всегда смагу это сделать па пути.

А эта у тибя что в каропке? спрашивает он.

«Лицо».

Она уставилась на свое отражение в воде, потом выпила еще немного, потом подождала, пока рябь уляжется, и посмотрела на свое лицо, потом выпила еще немного.

«Жажды больше нет. Встань. Оглянись. Голубое. Белое. Зеленое. Еще зеленое. Красное белое желтое голубое коричневое розовое. Небо облака деревья трава цветы кора. Небо голубое. У воды нет цвета, она прозрачная. Вода показывает что у нее с другой стороны. Под углом. Именно. Отражает. Сияет. Отражение. Цветражение. Розовотражение. Краснопоражение. Г-м-мм. Нет.

Пора идти дальше».

Она двинулась по тропинке, проложенной через поляну, звук воды в ручье все время оставался неподалеку.

Ветер незатупляющимся острием рассекал воздух, как проволочный нож, распиливал горло и легкие Гадфий с каждым ее затрудненным сиплым вдохом. Долина представляла собой абсолютно плоское, почти однообразное пространство шириной в четыре километра, расположившееся наклонно под потемневшим пурпурным небом; от головокружительной белизны начинали слезиться глаза. Пронзительный сухой ветер гулял под сводом цвета синяка и с причитаниями носился над стерильными пластами соли, поднимая пылевидные сухие частицы, которые превращали воздух в пескоструй для кожи.

Я – рыба, подумала Гадфий и, вероятно, рассмеялась бы, если бы могла сделать вдох. Рыба, извлеченная из теплых жидковатых глубин и брошенная на эту высокую соляную корку берега. И вот она лежит здесь, хватая ртом иссушающий воздух, и умирает под тонкой пленкой атмосферы, под небосводом, на половине которого среди белого дня ярко и немигающе светят звезды.

Она сделала знак ассистентке, та подала маленький кислородный цилиндр. Гадфий глотнула из маски холодную порцию газа, заполнившего ее легкие до самых дальних уголков.

Утром побывала на строительстве кислородного завода, а днем опробую их будущий продукт, подумала она. Она кивком поблагодарила помощницу и возвратила цилиндр.

– Пожалуй, нам лучше вернуться, главный ученый, – сказала женщина.

Граф Сессин умирал много раз. Один раз в авиакатастрофе, раз во время несчастного случая с батискафом, раз от руки убийцы, раз на дуэли, раз от руки ревнивой любовницы, раз от руки ревнивого мужа любовницы и раз от старости. И вот он вторично умер от руки наемника. Теперь наемником оказался мужчина, причина убийства была графу неясна, и – что самое главное – это была его последняя смерть. Теперь он был мертв физически и навсегда.

Местом первого инкриптового воскрешения Сессина была виртуальная версия его апартаментов в штабе Аэрокосмического клана в Атлантической башне; обычно возрождения

примимортис

[1]

осуществлялись в привычной для них спокойной атмосфере в присутствии образов друзей и семьи.

Для своих последующих воскрешений он избрал необитаемый и уменьшенный в масштабе макет Серефы: именно здесь он и очнулся на кровати в одиночестве и, судя по всему, превосходным весенним утром.

Он лежал на кровати и поглядывал вокруг. Шелковые простыни, парчовые занавески, картины, написанные маслом, ковры на полу, стены, обитые деревянными панелями, высокие окна. Он чувствовал себя до странности спокойным и чисто вымытым.

Он провел рукой по розоватой шелковой простыне, выравнивая складки, потом закрыл глаза, пробормотал: «Speremus igitur» и снова открыл глаза.

Баскул, йа знаю, што тибе эта тижало, но боха ради, иаринь, это всего лишь муравьишка.

Эта был неабыкновеный и уникальный муравей, мистер Золипария, гаварю йа ему, чуфствуя себя винава-тым ф том, што с ней праизашло.

Мы внутри глазнова йаблока северной горгульи Розбрит в кабинете мистера Золипарии. У мистера Золипарии в кабинети йесть такая штука называитца тили-фон куда можно гаварить (я дажи и ни знал, што у нива йесть такая, на правди гаваря, мне кажитця что он дажи смущон изза этава). Йа настаял и он свизался с ахраной штобы саапщить о праисшествии, хатя он им тока и сказал, што птица украла ценую древнюю каропку, а ни муравья. (Ваапщета каропка никакая ни древняя вофси, но эта ни имеит значения.) Йа попытался вызвать ахрану сам, как тока эта случилась, но ис прошлава опыта йа знайу што ани миня ни слушают патамушта йа маладой.

Мы надеялись, что птица, каторая украла Эргейтс была ис тех што акальтцованы с камирой и фсем таким, или ис тех за каторыми видетца пастаянае наблюдение в рамках праграмы маниторинга дикай природы или ф какихнибуть научных целях, но мы проста выдавали жилаимае за действительнае и нам канешна жи сказали што эта нитак. Ахраник спрасил коикакии дитали, но мистер Золипария ни очинь иадеитца што што-нибудь иалучитца.

Ты ни должин сибя ни ф чем винить, эта был нисчастный случай, Баскул.