Легко вообразить, какой суматохой был охвачен дом господина Ду Сяня в один из дней 712 года. Неизвестно, происходило ли это весной или осенью (а возможно, на черепичной крыше лежал снег или листья деревьев покрывала летняя пыль), но служанки бестолково сновали по комнатам, повар опаздывал с обедом, а во внутреннем дворике толпились любопытные соседи. Всем хотелось поздравить хозяев дома со столь важным событием. У госпожи Ду родился мальчик - это ли не счастье для всей семьи! Когда почтенный Ду Сянь узнал о благополучном исходе родов, он поблагодарил Небо за оказанную милость и мысленно вспомнил всех своих предков. Мальчик в семье - значит, есть на кого опереться в старости, есть кому продолжить дело отца и, что не менее важно, присмотреть за его могилой, умилостивив душу усопшего запахами жертвенного вина и мяса! Господину Ду Сяню лишь недавно исполнилось тридцать, и он вовсе не спешил умирать, но со всей серьезностью истинного китайца заботился о своем посмертном существовании. Как и все его соотечественники, он верил, что, попадая в загробный мир, душа человека продолжает испытывать потребность в пище, заботливом уходе п даже материальном достатке, а кто, кроме родных детей, сумеет со всей надлежащей строгостью выполнить погребальный обряд, похоронив вместе с умершим его любимые вещи, глиняные фигурки слуг и животных, а в день поминовения предков принесет на могилу жертвенную утварь! Словом, господин Ду Сянь неспроста гордился новорожденным - продолжателем славного рода Ду. Малыш будет учиться, сдаст императорские экзамены, поступит на службу и, быть может, станет таким же знаменитым, как генерал Ду Юй, живший за тринадцать поколений до него, или унаследует талант своего деда Ду Шэньяня, известного поэта, широко образованного человека.

Этих двух предков господин Ду Сянь особенно чтил. Генерал Ду Юй застал еще времена, в китайской периодизации получившие название Троецарствия. После заката могущественной династии Хань (206 год до н. э. - 220 год н. э.) страна разделилась на три враждующих царства - Вэй, У и Шу, которые постоянно сталкивались в войнах. Пехотинцы в доспехах, закованные в латы конники разили друг друга мечами. Бунчуки и знамена трепетали на древках, вздымалась пыль под боевыми колесницами, горели рисовые поля. Однако и в это тревожное время не было предано забвению письменное Слово, завещанное китайскому народу одним из его мифических прародителей, императором Фуси (согласно легенде Фуси изобрел письменность, созерцая линии на панцире черепахи), и поэты эпохи Троецарствия, по выражению тогдашних знатоков стиха, расстилали на шелке волшебный узор изящной словесности. Среди них особенно прославились «три Цао» - Цао Цао, Цао Чжи и Цао Пи. Эти поэты, воспевавшие воинские подвиги, мечты о бессмертии и веру в могущество слова, с одинаковым искусством держали меч и кисть, вот и в Ду Юе сочетались два начала - образованности и воинского духа. Его характер - прямой и честный - словно бы выровняли по плотницкому угольнику, как любили говорить философы, рассуждающие о свойствах человеческой натуры. Генерал Ду Юй оставил о себе добрую память, и народ слагал о нем песни. Женатый на знатной принцессе, он занимал высшие военные и гражданские посты в государстве Вэй. При этом он отличался большой ученостью, хорошо знал законы, строительное дело, разбирался в хозяйственных премудростях, умел вести астрологические расчеты, а его толкование памятника «Комментарий Цзо» считалось образцовым.

Храбрый генерал похоронен на фамильном кладбище у подножия горы Шоуян, где находятся могилы и других представителей рода. Если Ду Юя позволительно сравнить с могучим стволом родословного древа Ду, то его ветви как бы охватывают четыре последующих столетия. Четыре долгих века простояло это древо, открытое всем ветрам истории, и его ветви жгли молнии, палили пожары, сушил мороз. В 265 году страна объединилась под властью династии Цзинь, но период мира был недолгим: в самом начале IV века нашествие степных кочевников разделило Китай на север и юг. Потомки Ду Юя бежали из долины Хуанхэ в Сянъян - город на юге Китая. Сянъянские Ду прочно обосновались на новых землях, построили дома, разбили сады и огороды. На всех должностях - от уездных чиновников до областных губернаторов - верой и правдой служили они отечеству, хотя не их вина в том, что времена Северных и Южных, династий не отличались устойчивостью: угроза вторжения кочевников, крестьянские бунты, дворцовые заговоры и казни создали этим векам репутацию смутного времени. Многие представители знати перестали «отличать правду от лжи, истину от заблуждения», как говорилось в древности, но семейство Ду сохраняло связь с вековыми традициями, заботилось о своем добром имени. Доклады вышестоящим властям, поездки по окраинным землям, разборы жалоб и тяжб, посильная помощь простому люду и стремление предостерегать от ошибок правителей - так складывалась их жизнь, чиновников средней руки. На досуге они любовались хризантемами, желтеющими листьями клена, камнями причудливых форм и маленькими искусственными водопадами. В их домах продолжало звучать поэтическое слово, воспевавшее красоту южных гор, воображаемые «путешествия к небожителям» и дворцовых красавиц.

В 589 году север и юг вновь объединились под властью династии Суй. Предки Ду Фу вместе со всеми своими соотечественниками надеялись на возрождение былой славы и могущества китайской державы, но их надеждам не суждено было сбыться. На троне воцарилась жестокая императрица У, окружившая себя льстецами и казнившая многих честных людей. Опала настигла и семейство Ду, члены которого сумели проявить в это время столь свойственный им дух самоотверженности и благородства. В семейных преданиях сохранились рассказы, вполне отвечавшие древним представлениям о высоких и благородных поступках, и подрастающие поколения, конечно же, слышали эти рассказы. Юные представители рода восхищались мужеством своих предков, не забывавших ДРУГ друга в беде. Не только мужчины, но и женщины участвовали в борьбе с жестокой императрицей. Не только взрослые, но и дети мстили за расправы и казни. Когда в тюрьму попал Ду Шэньяиь, его пятнадцатилетний сынишка бросился с кинжалом на сановника, отдавшего приказ об аресте, и погиб от мечей стражников. Сановник, вскоре скончавшийся от ран, перед смертью произнес фразу, которую часто повторяли в семье Ду Фу: «А я и не знал, что у Шэньяня такие преданные дети!» Ду Шэньяня выпустили из тюрьмы, и он благополучно пережил мрачные годы императрицы У. Как поэт он находился в зените славы и, не склонный преуменьшать свои заслуги, считал, что ему нет равных среди стихотворцев. Кто еще сочинит стансы, в которых единая рифма выдерживается более чем на сорок строк! Подобное умение сродни искусству художника, заботливо выписывающего мельчайшие детали своей картины, или мастерству музыканта, играющего сразу на нескольких инструментах. Уверенность Ду Шэньяня в собственном даре соответствовала не только складу его натуры, но и веяньям времени. Надвигалась новая эра, и каждый чувствовал себя сильным в сильном государстве.

Мудрецы древности самым благим предзнаменованием для страны считали появление единорога - цилиня - фантастического существа, которого воображение китайцев наделяло чертами дракона, лошади и носорога. Мелькнет его тень в неясной дали, забрезжит в туманной дымке, и во все концы несется молва о наступлении золотого века. Единорог - значит конец войнам и междоусобицам, конец бедствиям и разрухе, начало мира и благополучия. И хотя эти чаяния не всегда сбывались, вера в предзнаменования - солнечные затмения, падение метеоритов, звездные дожди - оставалась прочной и непоколебимой. Вот и е того самого 618 года, когда в стране воцарилась могущественная династия Тан, сменившая свою предшественницу династию Суй, членам семейства Ду часто снится волшебный цилинь. Он стоит, упершись копытами в скалистый утес, чешуя ослепительно сверкает на солнце, из ноздрей вырывается пар, и заостренный рог победоносно упирается в самое небо. Не предсказывает ли это золотой, век? А может быть, золотой век уже наступил и волшебный цилинь возвещает об этом? Не случайно же первый танский правитель избрал своим девизом слова «Доблесть и совершенство»! Действительно, степные кочевники покорены, и их воинственные набеги не грозят больше китайской державе. Гонцы на взмыленных скакунах каждый месяц приносят вести о победах танских полководцев, которые разбивают походные шатры и палатки все дальше от родных границ. Правители сопредельных стран спешат присягнуть на верность Срединной империи, и их послы доставляют ко двору редких тропических животных, причудливые растения, заморские диковинки, а придворные художники торопятся перенести их изображение на шелк, чтобы император мог обозревать на досуге сокровища своих кладовых.

Раннее утро. В доме господина Ду Сяня готовятся к первой трапезе, слышен плеск воды в ручных умывальниках, на кухне звенит посуда, в печи полыхает огонь, шипит масло на сковородах и доносится запах жареного. Служанки убирают в сундуки постели, проветривают комнаты, стирают пыль с мебели. Во дворе кричит горластый петух и лают собаки. Маленький Ду Фу, уже причесанный и одетый, открывает раздвижные двери комнаты, в которой он спал, и идет по дому. Множество самых разных предметов вызывает его любопытство, и он тянется к низкому резному столику с чайными принадлежностями, долго смотрит на топчан с фарфоровым изголовьем, рассматривает украшенные рисунком ширмы, тростниковые циновки, устилающие пол, и заклеенные прозрачной бумагой окна. На переплетах окна покачивается тень бамбука, растущего перед домом. Солнечные лучи проникают сквозь бумагу, отражаются в бронзовом зеркале, лежащем на туалетном столике, в приподнятой крышке лаковой шкатулки, в которой хранятся оставшиеся после матери вещи - длинные заколки для волос, костяной гребень, румяна и пудра. Отец не разрешает Ду Фу прикасаться к этим вещам, но сам часто берет их и тяжело вздыхает. После этого он ведет сына к поминальным табличкам, на одной из которых начертано имя матери, и читает вслух стихи:

Многое в доме напоминает о почтенной госпоже Ду и словно бы хранит ее добрый взгляд и улыбку. Госпожа Ду умерла несколько лет назад, когда ее первенец еще не умел ходить, и потому Ду Фу не помнит матери. Лишь рассказы отца и погребальный портрет, написанный здешним художником, помогают ему представить ее облик, но отец рассказывает о ней не так уж часто, а портрет чем-то отпугивает мальчика. Изображенная на нем женщина кажется чужой и незнакомой, настолько сухи и безжизненны черты ее лица, бесцветны глаза, мертва улыбка. Погребальный портрет похож на страшную маску, которыми пугают детей бродячие циркачи и фокусники, поэтому Ду Фу старается подолгу не оставаться у поминальных табличек - его влекут другие уголки дома. Например, парадная комната, где отец обычно принимает гостей. Эта комната застелена лучшими циновками, обшитыми узорной тканью, украшена высокими ширмами, дорогой посудой, аквариумами с рыбками, а для особо почетных гостей даже куплено несколько стульев, к которым обитатели дома еще не успели привыкнуть, потому что стулья лишь недавно появились в обиходе знатных семейств. В доме принято по-прежнему сидеть на полу, поджав под себя ноги, но маленький Ду Фу любит забираться на стул, такой высокий, что кажется, будто находишься на вершине горы. Правда, взрослые редко позволяют ему сидеть на стуле: во-первых, они опасаются, что мальчик может упасть, а во-вторых, они ревностно следят за порядком в парадной комнате, и каждое утро служанки здесь с особой тщательностью выбивают циновки, протирают от пыли фарфоровые вазы на лаковых столиках и возжигают благовония в бронзовых курильницах. От Ду Фу требуется много изобретательности, чтобы ускользнуть из-под надзора служанок и вскарабкаться на стул, а если это все же не удается, он тайком отправляется в другой уголок дома, где тоже немало интересного, - в кабинет отца.

В кабинете - залежи книг. Ду Фу не раз доводилось видеть, как отец достает из футляров накрученные на сандаловые палочки свитки, благоговейно разворачивает их и читает нанесенные на золотисто-желтую бумагу значки. Ду Фу не знает, что они означают, но ему необыкновенно нравится сам вид этих значков, а также запах благовоний, пропитывающих бумагу, костяные застежки на футлярах и блеск хрустальных наконечников на сандаловых палочках. Загадочные значки кажутся ему похожими то на тигриные когти, то на луковицы, то на изъеденные гусеницами листья. Когда-нибудь отец расскажет Ду Фу, что именно так называются различные стили написания иероглифов - «письмо тигриных когтей», «письмо упавших луковиц» и «письмо листьев, изъеденных червями», а пока господин Ду Сянь лишь издали показывает ему свои книги, не позволяя брать их в руки. Так же бережно относится он и к другим принадлежностям «кабинета ученого» - кистям из кроличьей шерсти, изящно отделанным тушечницам и пластинкам застывшей туши. Ду Фу любит смотреть, как отец откалывает кусочек туши, растирает ее на специальном камне, смачивает водой, а затем окунает в нее кисть и быстрыми движениями пишет иероглифы. Прямая черта... наклонная черта... точка... причудливый крюк, и вот уже столбцы иероглифов заполняют лист бумаги справа налево. Выглядывая из-за плеча отца, Ду Фу испытывает чувство восхищения и зависти. Неужели когда-нибудь и он сумеет писать иероглифы! Ему хочется, чтобы этот желанный миг наступил скорее, от нетерпения он тянется к руке отца, сжимающей кисть, и тот сажает на бумагу большую кляксу. Господину Ду Сяню приходится взять новый лист бумаги, а сына выпроводить из кабинета. Грустный и обиженный, Ду Фу отправляется на женскую половину дома, надеясь там найти себе развлечение.

На женской половине все утопает в запахах: и лаковые коробочки на туалетных столиках, и цветы в фарфоровых вазах, и бронзовые курильницы, в которых тлеют угольки сгоревших благовоний. Попавшему сюда может показаться, будто он дышит не воздухом, а нектаром. Это ощущение возникает оттого, что даже стены и перегородки комнат пропитаны благовониями, женщины прячут в складках одежды мешочки с ароматическими веществами, принимают горячие ароматизированные ванны и разговаривают друг с другом не иначе, как держа во рту кусочки душистого мускуса или алоэ. Ду Фу, конечно же, нравятся приятные запахи, и он с удовольствием останавливается возле цветочных ваз, коробочек с бальзамами и эссенциями и засовывает палец в пасть бронзового льва, из которой тянется синеватый дымок. Комната матери закрыта - в ней никто не живет, и Ду Фу лишь заглядывает туда сквозь щелку. За опущенными занавесками царит полумрак, едва слышно звенит сверчок, забравшийся в невидимую щель. Ду Фу становится грустно, и он бежит в комнаты, где живут его бабушка, тетушки и другие родственницы по линии отца. Любопытство мальчика вызывают пятнистые тигриные шкуры, навесы и пологи, украшенные перьями зимородка, разноцветные опахала и веера. Все это интересно потрогать и подержать в руках, хотя у тигриных шкур такой угрожающий вид, что к ним лучше не приближаться. Зато хранящуюся в узорном футляре цитру Ду Фу без всякой опаски берет в руки и самозабвенно колотит по струнам, воображая, будто из-под его пальцев рождается мелодия. Домашние же затыкают уши от его игры и торопятся отобрать инструмент. «А что, если маленький господин отправится погулять во двор?» - говорит малышу одна из служанок.

По улицам древнего Лояна, Восточной столицы империи (Западной столицей считался город Чанъянь), мимо строгих старинных зданий, торговых лавок, буддийских храмов, пристаней и мостов катится пропыленная коляска, запряженная парой лошадей, в которой восседает господин Ду Сянь, а с ним рядом - маленький Ду Фу, одетый в дорожное платье. Тут же, в сундуках, уложены его вещи - домашнее платье, любимые игрушки, всякая мелочь. Малыш вертит головой в разные стороны, приподнимается на сиденье и вытягивает шею - ведь это его первое путешествие! Отец сказал, что они навестят тетушку Пэй - что ж, очень хорошо! Можно будет поиграть с двоюродным братом и вдоволь набегаться по саду! Тетушку Пэй уважают в семье за удивительную доброту и бескорыстие, и она, конечно же, встретит их как самых дорогих гостей. Только почему отец такой грустный, тяжко вздыхает и старается покрепче обнять Ду Фу? Неужели он боится, что сын от любопытства вывалится из коляски! Или причина не в этом? Впрочем, Ду Фу некогда задумываться и строить предположения - вокруг так много интересного! По обочинам движется пестрая толпа прохожих: зонтики, веера, высокие прически, заколотые шпильками, напоминают весенних стрекоз и бабочек, порхающих среди цветов. Мимо проносятся всадники на лошадях, знатные вельможи с надменными лицами выглядывают из-за занавесок паланкинов, а их слуги гортанными голосами разгоняют толпу: «Дорогу! Поберегись!» На перекрестках торгуют фруктами и цветами, разносчики продают с лотков чистую ключевую воду, а рядом в харчевнях пекут лепешки, ощипывают кур, разделывают мясо и рыбу, варят чай в бронзовых котлах, добавляя имбирь или душистый перец. Торговцы и лавочники зазывают покупателей, раскладывают перед ними дорогие меха, разворачивают парчу и тончайший лоянский шелк, просвечивающий на солнце, словно облачная дымка. Мерцают свечи в буддийских кумирнях и чужеземных Храмах Священного Огня. Под Мостом Небесной Переправы скользят лодки, отражаются в воде паруса, и древний Лоян со стороны реки кажется еще прекраснее...

Вот и Ворота Ранней Весны, за которыми находится Квартал Благодатного Ветра, где живет добрая тетушка Пэй со своим сыном. Их дом не из самых богатых, но в нем есть все, что нужно людям со скромным достатком и возвышенными устремлениями. Сад для прогулок, беседка для размышлений, чайная комната, библиотека - повсюду безукоризненная чистота и порядок, в каждом уголке дома тишина и покой. Госпожа Пэй встретила гостей с подобающим достоинством и, обменявшись с ними церемонными поклонами, позвала слугу. Слуга отнес их вещи в комнату, показал, где умыться с дороги. Господину Ду Сяню он предложил до обеда выпить чашку чаю, а маленького Ду Фу угостил грушей. Никогда мальчик не ел таких сладких груш, какие росли в саду госпожи Пэй: наверное, даже волшебный персик долголетия не мог быть вкуснее. За обедом тетушка держалась весело и непринужденно, хотя порою ею овладевала минутная задумчивость, и Ду Фу ловил на себе внимательный и изучающий взгляд тетушки. Рядом с ней на циновке сидел худенький большеголовый мальчик и палочками ел рис - это был двоюродный брат Ду Фу. Мальчик украдкой поглядывал на гостя, а Ду Фу тихонько выстреливал в него зернышками вареного риса. После обеда тетушка Пэй и отец остались в комнате, а братья принялись носиться по саду, прыгать через ручей и скакать на деревянной лошадке. Затем они принесли небольшую бронзовую статую будды и принялись обливать ее водой, изображая обряд омовения. Обоим нравилась эта игра, и они не услышали, как Ду Фу позвали в дом. Господину Ду Сяню пришлось самому выйти во двор за сыном. Когда Ду Фу вернулся в комнату, тетушка Пэй встала ему навстречу, обняла и прижала к себе. «А что, если ты поживешь немного здесь? Ведь тебе весело вдвоем с братом», - сказал отец и посмотрел на тетушку. «Я научу тебя читать и писать. Ты станешь таким же умным и образованным, как философ Мэнцзы», - добавила она, и Ду Фу понял, что его оставляют. Действительно, на следующее утро отец уехал, а Ду Фу, проснувшись, увидел перед собой новые стены и вещи, новые лица людей. Так он оказался в Лояне, и госпожа Пэй надолго стала его наставницей.

Она искренне жалела Ду Фу, ведь бедному мальчику столько довелось испытать! После смерти матери отец женился вторично - на женщине из рода Лу. Мачеха Ду Фу обладала многими добродетелями: заботилась о муже, расчетливо вела хозяйство, соблюдала все посты и обряды, но при этом она не сумела всем сердцем полюбить Ду Фу. Как она ни старалась, а мальчик оставался для нее пасынком. Недаром в древности кровных родственников сравнивали со стеблем и ветками, а чужой сын - чужая ветка, и приживить ее почти невозможно. Не потому ли Ду Фу и отправили в Лоян? Впрочем, судить трудно, и причины могли быть иными. Хотя на похоронах матери Ду Фу и свадьбе отца собирались толпы гостей, семья переживала далеко не лучшие времена. Среди живущих ныне Ду, к сожалению, нет второго генерала Ду Юя или прославленного стихотворца Ду Шэньяня, а когда подгнивают опорные балки, то и весь дом теряет прочность. Не имея надежной опоры и покровительства, на чиновничьем поприще особо не продвинешься, а потомки Ду Юя и Ду Шэньяня не мыслили для себя иных занятий, кроме государственной службы. Принадлежность к древнему роду Ду заставляла их презирать ремесло торговца, купца или ростовщика, с воцарением династии Тан становившееся все более прибыльным. В семье Ду Фу было не принято произносить вслух слово «деньги», но монет в кошельке от этого не прибавлялось. Поэтому стоит ли удивляться, что маленький Ду Фу оказался вне дома! Возможно, за ним попросту некому присмотреть или он сам отбился от рук. Так или иначе, госпожа Пэй сделает все для осиротевшего племянника. Мальчик родился не слишком здоровым, легко ранимым и впечатлительным, поэтому главное - окружить его теплом и лаской. Пусть он чувствует себя словно в родной семье и поменьше скучает о доме. Тогда можно будет взяться и за его воспитание.

Конечно, госпожа Пэй мечтала видеть племянника таким же прямым и честным, как генерал Ду Юй, а для этого существовала целая наука о воспитании, предназначенная для детей чиновников и аристократов, - всевозможные советы и наставления, умелое применение которых превращало даже непослушного ребенка в «благородного мужа». Точно так же, как плотницкий угольник, циркуль или отвес помогали обрабатывать дерево и камень, мудрое воспитание выравнивало и выпрямляло человеческие характеры. Необузданных и вспыльчивых делало мягкими и уступчивыми, трусливых и робких - смелыми и отважными, алчных и жадных - щедрыми и добрыми. Оно приучало к учтивости, деликатности и хорошим манерам. Не усвоить хотя бы начальных навыков воспитания считалось равнозначным тому, чтобы остаться перед людьми босым или с непокрытой головой: для любого китайца это было высшим позором. Поэтому с приездом племянника госпожа Пэй еще раз перечитала наставления мудрецов и вспомнила назидательные притчи, необходимые в домашней педагогике. В одной из притчей рассказывалось о неразумном крестьянине, которому хотелось поскорее получить урожай риса, и он стал от нетерпения поддергивать слабые колоски. Урожай безвозвратно погиб, и крестьянин не получил ничего, - наглядный урок всем нетерпеливым и не умеющим ждать! Госпожа Пэй, конечно же, никогда так не поступит: она будет бережно и осторожно выращивать в душе маленького Ду Фу ростки доброты и любви.

Детское сердце - самое чистое и доброе (с этим согласились бы все мудрецы и философы), и Ду Фу по своим задаткам не отличался от сверстников. Правда, по наблюдениям госпожи Пэй, Ду Фу становится немного похожим на деда Ду Шэньяня. Он тоже не прочь по-мальчишески прихвастнуть своей силой и ловкостью, хотя каждому видно, что силачом ему никогда не быть. Слабенький и тщедушный, Ду Фу едва подтягивается на суку дерева, но это не мешает ему воображать себя храбрецом и героем. Недаром он в таком восторге от бурных и воинственных танцев, которым китайцы научились у жителей пограничных степей. Госпожа Пэй не слишком одобряет этот восторг - ей не по вкусу воинственные степные танцы (и особенно варварский обычай танцующих раздеваться на лютом морозе и брызгать себя ледяной водой), но отрезвить Ду Фу пока не удается. Стоило ему однажды увидеть знаменитую на весь Китай танцовщицу Гунсунь (это произошло на улицах города Яньчэна), и он долго не мог забыть ее танец. Зрелище и в самом деле было захватывающим. Прославленная Гунсунь танцевала в воинских доспехах, с обнаженным мечом в руке, в шляпе из черного каракуля. Когда она кружилась в танце и рассекала воздух мечом, казалось, поднимался грозный вихрь. Уличная толпа замирала от страха, перед глазами зрителей вставали картины исторических сражений, а сама Гунсунь выглядела суровой и неустрашимой воительницей. Это-то и поразило воображение мальчика, стремившегося ко всему героическому. Откуда же тут взяться скромности - мечта о подвигах требовала веры в себя, и не вина Ду Фу в том, что эта вера подчас граничила с самоуверенностью. Ребенок - не взрослый, и он с одинаковой искренностью отдается стремлениям к дурному и хорошему.

Каждый образованный человек в Китае обязан знать имя Конфуция. С давних пор этого человека чтут как величайшего учителя мудрости, подвижника и просветителя, а народная молва причисляет его к лику святых. В честь Конфуция возводят храмы, совершают обряды, а его изображения становятся предметом религиозного поклонения. Дух Конфуция как бы призван охранять семейные устои, поддерживать тепло домашнего очага, заботиться об умножении потомства, исцелять недуги и хвори. Таковы проявления народной веры в Конфуция, но если для простого крестьянина, торговца или ремесленника достаточно склонить колени перед алтарем и помолиться духу Конфуция, то человек образованный должен еще и постигнуть мудрость классических конфуцианских сочинений. Только тогда он сможет сдать государственные экзамены и получить право на чиновничью должность, ведь в старом Китае конфуцианство неразрывно связано с государственной службой. Управление народом, поддержание порядка в стране, развитие торговли и ремесел основаны на тех нравственных началах, которые были установлены самим Конфуцием. Да и только ли в этом суть! Конфуцианство - это учение, охватывающее все сферы жизни средневекового Китая. Его основная задача - регламентация отношений между «верхами и низами» и за счет этого достижение той меры социальной гармонии, которая возможна при феодальном устройстве общества. Конфуцианцы стремятся подчинить общественную жизнь строгим нравственным нормативам и правилам, заключающимся во взаимной любви между родителями и детьми, долге правителя перед народом, и хотя действительность редко отвечает их идеалам и далеко не все правители выполняют долг перед народом, а сыновья - перед отцами, вера в учение Конфуция остается твердой и непоколебимой. Предки Ду Фу передавали эту веру из поколения в поколение, вот почему и он сам запирается ночью в комнате, опускает бамбуковую занавеску в окне, зажигает свечу и достает с полки «Беседы и суждения» - одну из главных конфуцианских книг.

В доме тишина. Только слышно, как шумит в саду ветер, раскачивая финиковые пальмы, и по улице бродит сторож со своей колотушкой. Водяные часы мерно отсчитывают время. Горит свеча. Как хорошо, что никто не мешает! Ду Фу бережно вынимает из петель костяные застежки, открывает футляр и долго рассматривает книгу, слегка поглаживая ладонью обложку. Какая удивительная судьба! Этот древний трактат составили поколения последователей Конфуция, записавших его высказывания и афоризмы. Во времена одного из самых жестоких китайских императоров - Цинь Шихуана, ненавидевшего Конфуция за проповедь человеколюбия и живьем закапывавшего в землю конфуцианских ученых, «Беседы и суждения» были сожжены в числе других классических книг. Указом императора каждому, кто имел у себя сочинения Конфуция, под угрозой смерти предписывалось сдать их властям. По всей стране запылали костры, уничтожавшие связанные шнурком бамбуковые дощечки с иероглифами - рукописные книги той эпохи. Казалось бы, с учением Конфуция покончено навсегда, но человеческая память оказалась сильнее костров Цинь Шихуана. Конфуцианские ученые, знавшие наизусть «Беседы и суждения», хранили их в памяти до той поры, когда умер Цинь Шихуан и императоры последующих династий объявили Конфуция величайшим учителем мудрости. Тогда-то текст «Бесед и суждений» был вновь записан, но уже не на бамбуковые дощечки, а на бумагу, изобретенную во времена династии Хань. Так древняя книга пережила своего гонителя и дошла до юного Ду Фу...

О жизни Конфуция известно немногое, и его образ в значительной мере идеализирован традицией. Когда будущий философ появился на свет, возраст его отца приближался к семидесяти, но он по-прежнему обладал большой физической силой. О матери Конфуция ничего не известно, но, вероятнее всего, это была добрая и умная женщина, заботившаяся о правильном воспитании сына. В семье поддерживался строгий патриархальный уклад: может быть, поэтому любимые детские игры Конфуция заключались в том, что он подражал совершению различных обрядов. По отзывам знавших его людей, Конфуций рос не по годам серьезным, самостоятельным, уважающим старших. В 19 лет он женился, и уже вскоре у него родился сын, получивший имя Ли - Карп, потому что один из знакомых прислал молодому отцу в подарок карпа, символ семейного счастья. Нужно было зарабатывать на жизнь, и Конфуций поступил на службу - сначала смотрителем хлебных лавок, а затем смотрителем жертвенных животных. Но уже в это время в нем пробуждается тяга к философским размышлениям и складываются основные идеи будущего учения. Хотя «в своей деревне он выглядел простаком, словно бы не способным сказать ни слова», люди все чаще приходили к нему за советом, за помощью, за добрым словом. В 22 года Конфуций оставил службу и стал учителем мудрости. Всем, кто приходил к нему со связкой сушеного мяса (такова была плата за обучение), он раскрывал смысл древних книг, обрядов и церемоний. Чтобы пополнить свои знания, Конфуций совершил путешествие в столицу Лоян и встретился там с мудрецом Лаоцзы, служившим в должности придворного библиотекаря. Они подолгу беседовали о Небе, Земле и Человеке - трех важнейших первоосновах мира.

Вернувшись в родное царство Лу, Конфуций столкнулся с жестокими придворными распрями, заставившими его бежать в соседнее царство Ци. С этих пор начались скитания. Конфуций мечтал стать советником мудрого государя и от его имени осуществлять свои планы управления народом. Только однажды это удалось - Конфуций недолгое время занимал должность губернатора области и, как рассказывают, сумел навести в ней образцовый порядок. Конфуцианская традиция в идеализированных тонах рисует образ «справедливого губернатора»: добиваясь исполнения своих указов, Конфуций, по свидетельству древних хронистов, не угрожал, не запугивал, а мягко увещевал, да и сами указы - записанные на бамбуке и скрепленные государственной печатью - были почти не нужны, потому что люди сердцем чувствовали его доброту и заботу. В действительности же все выглядело совсем не так, и мечты Конфуция об идеальном правлении оставались мечтами. После завершения срока службы ему не удалось вновь получить самостоятельную должность, а сановники и князья не прислушивались к его советам. Горечь и досада охватывали Конфуция, все более убеждавшегося в том, что его учение бессильно изменить окружающую жизнь. Непризнанный и одинокий, бродил он по дорогам Китая. Пил простую воду и спал, положив руку под голову. Страдал от нищеты и болезней. Но при этом говорил ученикам: «Заботься не о том, что люди тебя не знают, а о том, что ты не знаешь людей». Правильность - чжэн - была основной чертой его характера.

Конфуций умер в окружении ближайших учеников, вряд ли предвидя дальнейшую судьбу своего учения. В истории человеческой мысли часто случалось так, что идеи, словно семена, долго лежали под слоем почвы, прежде чем прорасти и дать первые всходы. То же самое произошло и с идеями Конфуция: лишь через несколько веков после его смерти семена этих идей взошли на благодатной почве. Императоры династии Хань завершили начатое Цинь Шихуаном объединение страны, и оказалось, что учение Конфуция, не нашедшее себе применения в маленьких раздробленных княжествах, способно стать идеологической опорой единой империи. Почему? Да потому, что оно таит в себе не отрицание, а утверждение единой централизованной власти, и ханьские идеологи очень хорошо это осознавали. За распространение конфуцианских идей взялись уже не странствующие философы, а люди более практической складки - расторопные и энергичные государственные деятели. Они заново отредактировали и прокомментировали конфуцианские книги, составив из них классическое Пятикнижие. Чиновникам всех рангов вменялось в обязанность штудировать конфуцианский канон. Конфуция цитировали в императорских эдиктах, изучали в школе. Конфуцианство стало именно конфуцианством - государственным учением, обязательным для всех. Чему же учил Конфуций? «Учитель сказал: «В пятнадцать лет мои помыслы устремились к знаниям. В тридцать лет я обрел устойчивость в своих устремлениях. Начиная с сорока - уже ни в чем не сомневался. В пятьдесят я познал волю Неба. В шестьдесят мой слух обращался лишь к истинному. В семьдесят я стал следовать желаниям сердца, не нарушая установленных норм». В этом высказывании перечислены важнейшие для конфуцианства понятия - устойчивость в устремлениях, отсутствие сомнений, познание воли Неба, но можно ли объединить их в одно, поступив по примеру самого учителя, часто предлагавшего ученикам по части предмета составить представление о целом? «Не делай другим того, чего не желаешь себе», - сказал однажды Конфуций, выразив этим свое понимание гуманности и любви к людям.

В жизни молодых людей танской эпохи рано или поздно наступала пора скитаний. Верхом на ослике, в коляске, запряженной мулом, под парусом лодки, на спине верблюда или на худой конец пешком отправлялись они в путь. В запыленной дорожной обуви, в изношенной одежде, исхудавшие, с обветренными лицами бродили они по дорогам, останавливались на постоялых дворах или в буддийских монастырях, осматривали исторические реликвии, читали полустершиеся надписи на каменных стелах и снова шли дальше. Что влекло их в иные края, пылких и сентиментальных, восторженных и нетерпеливых, безрассудных и отважных? Почему не сиделось им дома? Может быть, этих юношей обуревала жажда знаний и они мечтали разрешить свои сомнения в беседах с мудрецами; может быть, их манили тайны и чудеса, встречающиеся в неведомых землях? Или, более практичные и рассудительные, они рассчитывали на покровительство знатных вельмож или дружбу могущественных меценатов? В дороге возможны любые встречи, и если ты ничего не имеешь, кроме умелых рук и сметливого ума, то, странствуя, скорее обретешь свое призвание, чем сидя на одном месте. А может быть, в танском Китае изменился сам уклад жизни и люди стали более подвижными, ощутили тягу к новым местам - купцы торговали, паломники странствовали по всему свету, так почему бы и их детям не подставить лицо дорожному ветру? Почему бы не воспользоваться тем, что в стране - с приходом к власти императора Сюаньцзуна - установились мир и спокойствие и можно не бояться в пути разбойников, не заботиться о еде и ночлеге: на каждом постоялом дворе путешественников ждут дешевый ужин и теплая постель. За несколько урожайных лет цены на зерно, мясо и овощи упали так низко, что нескольких связок монет хватит на долгое путешествие. К тому же императорские чиновники бдительно следят за состоянием дорог - и сухопутных и водных. Главные реки Китая связаны сетью каналов, и, не выходя из лодки, путешественники без всяких затруднений пересекают страну с севера на юг.

Короче говоря, все звало в дорогу юных пилигримов, и если их отцам было кого посадить вместо них в лавку или снарядить с торговым караваном, они на несколько месяцев, а то и на год-два отлучались из дому. Конечно, сыновья бедных крестьян, числившихся по разряду «подлого люда», не могли себе такого позволить, но представители иных сословий не отказывали себе в подобных путешествиях. Неудивительно, что и Ду Фу не устоял перед соблазном. Да и как устоять, если древние проводили в седле и повозке помногу месяцев! Странствующие философы древности - Конфуций, Мэнцзы, Лаоцзы, Чжуанцзы - в пути наставляли учеников, беседовали с правителями царств, разговаривали с отшельниками и мудрецами. Молодым юношей отправился в путешествие Сыма Цянь, первый историограф Китая, - отправился, чтобы увидеть реликвии древности и исторические места, порасспросить очевидцев былых сражений, прикоснуться рукой к взрыхленной копытами и еще не остывшей после недавнего боя земле. Многое прошло перед его глазами, и первый историограф стоял на берегу реки, в водах которой покончил с собой первый поэт древности - великий и прославленный Цюй Юань; Сыма Цянь, по его собственным словам, осматривал родовой алтарь Конфуция, одежду, которую носил философ, и ритуальную утварь, употреблявшуюся при жертвоприношениях. После Сыма Цяня по его следам устремились другие путешественники - историки, воины, поэты. Китайские императоры снаряжали целые экспедиции на поиски волшебного острова бессмертных и эликсира, продлевающего жизнь. Многие годы скитались отважные участники экспедиций по морям и неведомым странам, а возвращаясь, привозили с собой удивительные рассказы, будоражившие воображение современников. Китайские поэты, жившие на юге, особенно любили путешествовать в горах. С посохом в руке, в бамбуковой шляпе, защищавшей от солнца, с заплечным мешком, в котором хранились запасы еды, они забирались на самые неприступные вершины. Слушая звон колокола в буддийском монастыре, глядя на скалистые громады гор, они сочиняли стихи:

Именно сюда, на юг, где создавались эти строки, и отправился Ду Фу. Домочадцы не препятствовали его долгим отлучкам из дома: мачехе и отцу было попросту не до него, а тетушка Пэй состарилась и уже не могла, как раньше, поддерживать все увлечения племянника. Волосы у нее поседели, на лице появились морщины, и глаза стали слезиться от яркого света. Служанки выводили ее под руки в сад, сажали на циновку, и тетушка Пэй часами смотрела на зеленоватую воду лотосового пруда, перебирая буддийские четки и слегка покачивая головой. В семье Ду Фу подрастали дети - три брата и сестренка, родившиеся от второго брака. Так же, как когда-то маленький Ду Фу, они бегали по дому, взбирались на стулья, с любопытством разглядывали вещи в комнатах и прятались от няньки в зарослях бамбука. Все внимание взрослых отдавалось им, зато юный любитель странствий и поэзии получал полную свободу действий. Никто не беспокоился о Ду Фу, зная его привычку к самостоятельности. И когда он сказал о своем желании совершить путешествие на юг, господин Ду Сянь посмотрел на жену, они оба вздохнули и молча согласились. Пусть их старший постранствует по свету, ведь не пропадет же он в дороге! У семейства Ду на юге есть дальние родственники, на чью поддержку - в случае надобности - он может рассчитывать. Господин Ду Сянь в состоянии помочь сыну деньгами и наставлениями, и было бы неразумно не воспользоваться счастливой возможностью, пока он не связан чиновничьей службой и еще не успел жениться и создать собственную семью.

И Ду Фу воспользовался этой возможностью. Он решил по примеру древних поэтов подняться высоко в горы, увидеть поросшие лесом вершины, бурные водопады, уединенные монастыри, пройти по бревенчатым настилам горных дорог. Север и юг - это и географические, и культурные области, непохожие по своим традициям, обычаям и верованиям. Север, долина Хуанхэ - исконный центр китайской цивилизации, а юг, долина Янцзы - ее отдаленная окраина. Там обитают племена юэ - «южных варваров», как их называют китайцы. Сильные и ловкие, «южные варвары» умеют лазать по деревьям, охотиться на животных тропических джунглей, нырять за водорослями и моллюсками. «Варварам» неведомы достижения цивилизации, у них «нет городов, они живут в зарослях бамбука по речным долинам. Они привыкли воевать на воде и предпочитают использовать лодки... Они не умеют сражаться на суше, у них нет колесниц, конницы, луков и арбалетов» - так писал о «южных варварах» один из ханьских государственных деятелей, и хотя династии Хань и Тан разделяют четыре века, за это время в укладе жизни южных племен мало что изменилось. Чтобы уберечься от вредных испарений почвы, ядовитых насекомых и змей, они строят жилища на сваях; зерно хранят в примитивных амбарах. По простоте убранства их дома напоминают шалаши или даже птичьи гнезда, свитые на ветвях деревьев. Столь же просты и наивны их верования и обычаи. «Южные варвары» не слышали имени Конфуция, и им незнакомо письменное слово. Они поклоняются пятицветной собаке Паньху, духам морей и рек, лесным идолам. Гортанными голосами поют свои «варварские», непонятные для северян песни. Мужчины коротко стригут волосы и татуируют тело. Жуют бетель и носят в ушах кольца. Домотканая и грубая одежда женщин так же разительно отличается от изысканного платья северянок, как подвешенный на шею амулет от резного украшения.

Смахнуть крошки с колен, вытереть губы, повесить на плечо дорожную сумку, оседлать ослика и снова - в путь. Солнце поднимается все выше, но в горах - все холоднее. Ветер доносит дыхание ледников со скалистых вершин, и кажется, что там - наверху - никогда не кончается зима. Мост через ущелье. Внизу гремит водопад, похожий на развернутое полотно шелка. Рядом - островерхие крыши буддийского храма. Колокольный звон плывет над горами, словно бы говоря о том, что в каждом мгновении жизни - вечность, что прошлое, настоящее и будущее едины, как звенья одной цепи, Вот и Ду Фу, глядя в настоящее, думал о будущем и вспоминал прошлое. Он видел гробницу одного из царей древнего княжества У, находившегося здесь, на юге; бродил в окрестностях знаменитой горы Тигриный Холм, неподалеку от которой находилось прозрачное Озеро-Меч; наслаждался благоуханием лотосов в садах Чанчжоу, считавшихся одной из достопримечательностей юга; входил в священные ворота Чанмэнь, с которыми было связано немало событий истории. Удалось побывать и в древнем храме Тайбо, стены которого отражались в спокойных и тихих озерных водах. Ду Фу поднимался на башни и пагоды, взбирался на вершины гор. О чем он думал в эти минуты, оставаясь наедине с реликвиями древности или любуясь красотой природы? Ему было жаль, что эпоха Северных и Южных династий все дальше отодвигалась в прошлое, и хотелось остановить беспощадное время, стиравшее надписи на каменных стелах и покрывавшее бурьяном гробницы древних героев. Неужели их прах погребен здесь, под его ногами! Ду Фу с восторгом вспоминал тех, чья слава гремела когда-то по всей Поднебесной, и стремился ощутить «дух древности», исходивший от безмолвных камней и застывших в молчании гор. Две судьбы особенно волновали его, но волновали по-разному. Десять веков назад в этих краях побывал император Цинь Шихуан, путешествовавший по стране со своей дворцовой свитой. Об этом рассказывали надписи на каменных стелах, и белоголовые старики южане еще помнили то, что довелось им услышать от дедов и прадедов. Тень жестокого монарха, живыми закапывавшего в землю конфуцианских ученых, словно бы незримо следовала за Ду Фу, когда он ехал от деревни к деревне, шел от дома к дому. Предания и легенды о Цинь Шихуане вызывали в нем те же горькие раздумья, что и во всех его соотечественниках. Для всего Китая Цинь Шихуан остался символом слепой жестокости, и само Небо покарало его: недаром империя Цинь просуществовала всего около двадцати лет. Слава Цинь Шихуана оказалась недоброй славой, и на юге о нем вспоминали со страхом. Ду Фу, как убежденный конфуцианец, привык считать управление государством и народом наиболее достойным способом «утвердить свое имя», но получалось, что это не всегда так. Цинь Шихуан не создал себе доброго имени, хотя именно он первым объединил разрозненные царства и основал единую империю. А вот человек, который никогда не поднимался выше должности среднего чиновника, не отличался особым служебным рвением, но зато обладал замечательным талантом живописца, - этот человек оставил о себе добрую память на юге. Имя его - Гу Кайчжи. Наивный, вспыльчивый, суеверный, по-детски доверчивый, он родился и умер в этих краях. Волшебное искусство Гу Кайчжи поражало современников. «Ци юнь шэн дун, - гласит главный закон китайской живописи. - Соединение души художника с гармонией и ритмом вселенной наполняет его картины движением жизни». Гу Кайчжи как никому другому удавалось запечатлеть именно это «движение жизни». Вода на его свитках клокотала и пенилась, ветер гнул деревья и гнал по небу облака, солнце ослепительно пылало, луна холодновато искрилась. На своих портретах Гу Кайчжи с необыкновенным мастерством передавал выражение глаз, полагая, что именно в глазах сосредоточена сущность характера человека. Старики и дети, женщины и мужчины, чиновники и крестьяне словно живые смотрели с его картин.

Танские коллекционеры недаром гордились тем, что у них - в футлярах из сандалового дерева - хранились свитки художника, но кому посчастливилось увидеть его настенные росписи? А вот Ду Фу - посчастливилось. Однажды он посетил храм Вагуань, стены которого расписывал великий Гу Кайчжи, и заказал здешнему художнику сделать копию изображения, чтобы любоваться им в дороге. Дорога снова звала Ду Фу, и он не задерживался на одном месте. Спускался с гор и опять поднимался в горы, менял лошадей и осликов, пересекал горные реки, останавливался в деревенских гостиницах. Услышав, что в Юэчжоу живут самые красивые девушки юга, отправился туда, чтобы взглянуть на красавиц. Добравшись до места, он понял, почему именно здесь, на юге, родилась знаменитая ода Сун Юя «Святая фея». О каждой из девушек Юэчжоу можно было сказать: «Омытая настоем орхидей и пахнущая чудными духами, она была приветлива, мила и хороша...» Наслушавшись рассказов о чудесном Зеркальном Озере, вода которого даже летом оставалась холодной, Ду Фу побывал и там и долго стоял над тихой зеркальной гладью. Так же он не мог оторвать глаз и от высоких берегов реки Янь, уводившей к морским просторам... Не только новые места, но и новых людей узнавал Ду Фу в дороге. В уезде Цзяннин он подружился с буддийским монахом - бритоголовым, одетым в желтое платье, с четками в руках. Монах оказался человеком, далеким от аскетизма, веселым и разговорчивым. Вместе с Ду Фу они играли в китайские шашки-ци, сочиняли стихотворные посвящения друг другу и катались на лодке.

Годы, проведенные на юге, обогатили поэта. Потомственный северянин, он понял, что родина - это не только дом отца и лоянская усадьба тетушки Пэй, но и весь Китай, все реки и горы, ущелья и водопады. Поэтому и любить эту большую родину надо с еще большей силой и самоотверженностью, конечно, не забывая и о малой - собственном доме. Иными словами, пора было собираться в обратный путь, и в 735 году Ду Фу вольным путешественником возвратился к родным. Отец, младшие братья и сестренка встретили его радостно, да и самому Ду Фу успевшему соскучиться по домашним, хотелось без конца обнимать и братьев и сестренку, брать на руки и сажать на колени. Он вытащил из дорожной сумки подарки - редкие камни, игрушки и амулеты, купленные на юге. Раздав все это младшим, он почтительно преподнес отцу длинный шелковый пояс для халата, а мачехе - узорное покрывало. На следующий день отец позвал его в кабинет. «Сынок, ты уже не маленький. Побродил по свету, многое повидал. Не пора ли подумать о своем будущем?» - сказал почтенный Ду Сянь, и его седеющая голова напряженно склонилась в ожидании ответа. Лицо Ду Фу сразу же стало серьезным, и на подбородке обозначилась решительная складка. Что ж, он согласен подумать о будущем. Для молодого человека его возраста и происхождения путь существует один - сдать императорские экзамены на чиновничью должность и поступить на службу. Ду Фу уверен, что полностью готов к этому. Он прочел множество книг, овладел искусством каллиграфии и изысканным литературным стилем, восхищавшим даже столичных знатоков. Стоило кисти прикоснуться к бумаге, и Ду Фу ощущал прилив вдохновения. У него сложились взгляды на долг правителя и подданного, императора и народа. Он считает, что каждый должен, подобно колоколу, будить в людях доброту и любовь. И вот в конце зимы 735 года, сдав отборочные экзамены, дающие право участвовать в главных императорских экзаменах, Ду Фу регистрируется как кандидат и ждет наступления весны, слоняясь по шумным и многолюдным улицам Чанъани. Весной 736 года начнутся главные испытания. Ду Фу не сомневается в удаче, ведь, помимо всего прочего, он выступает кандидатом от столичной области, а это уже преимущество. О чем будет его экзаменационное сочинение? О желании служить отечеству, о стремлении принести пользу людям, о верности благородным заветам Конфуция, о добре и справедливости. Ду Фу надеется, что экзаменаторы не найдут в сочинении ошибок.

Почтенный господин Ли Ан, возглавлявший экзаменационную коллегию, хорошо сознавал важность возложенной на него задачи. Императорские экзамены были учреждены около двух веков назад и с тех пор стали надежным средством подготовки и отбора государственных чиновников. В экзаменах могли принять участие те, кто окончил одну из столичных школ, предназначенных для членов императорской фамилии и детей знатных особ, кто получил образование в провинциальной государственной школе или был прислан в столицу как выпускник частной школы, сдавший предварительные отборочные экзамены. Каждый раз к началу больших императорских экзаменов молодые люди со всей страны, из самых отдаленных провинций и областей съезжались в столицу Чанъань, сопровождаемые взволнованными родителями, хлопотливыми слугами и домашним скарбом. Всем прибывшим предоставлялось на выбор пять экзаменационных программ: «истолкование канонов», «продвинувшийся муж», «истолкование законов», «истолкование каллиграфии», «истолкование математики». Как правило, большинство кандидатов предпочитало экзаменоваться по первой программе, самой леткой в этом списке, и лишь смельчаки решались претендовать на степень «продвинувшийся муж», обычно присуждавшуюся не более чем двум кандидатам из ста. «Продвинувшийся муж» должен был обладать обширнейшими познаниями в области конфуцианской классики и умением сочинять стихи и оды, он должен был представить трактат на современную тему и свободное рассуждение по вопросам политики и древней истории. Если его ответы удовлетворяли коллегию экзаменаторов, ему ставился высокий балл и он зачислялся в разряд «почтительно ожидающих назначения на должность».

Такой порядок был гораздо справедливее порядка, принятого ранее, при Северных и Южных династиях, когда решающую роль при поступлении на службу играла принадлежность к знатной фамилии. Право на должность как бы передавалось по наследству, и неудивительно, что сыновья богатых и знатных приобретали положение в обществе, а люди даровитые, но незнатные оставались ни с чем. Счастье, если их дарование заметит тот или иной просвещенный вельможа, а не случится этого - обречены они прозябать в безвестности. Даже такой поэт, как Бао Чжао, жаловался на свою непризнанность, а что говорить о менее известных людях! Вот почему танские императоры решили вновь учредить государственные экзамены, существовавшие еще во времена династии Хань, но на этот раз сделать их регулярными и более широкими по масштабу. Пусть каждый получит право претендовать на должность в государственном аппарате, а не только отпрыски могущественных аристократических фамилий, постоянно готовых к мятежам и заговорам.

Новое начинание себя блестяще оправдало: дух конфуцианской учености и строгой морали воцарился в экзаменационных залах. Правда, ученость ученостью, но и о практических нуждах забывать не надо. Иногда случается, что соискатель степени «продвинувшийся муж», умеющий бойко говорить и писать, знающий наизусть высказывания Конфуция и Лаоцзы, беспомощен в простейших жизненных вопросах и не способен сделать шагу без подсказки. Разве такого можно назначить на должность рекрута по воинскому набору или сборщика налогов! Он оставит армию без солдат, а казну без денег! Поэтому учредители экзаменов стали обращать особое внимание на практические навыки «продвинувшегося мужа», на его умение не спасовать перед трудностями. Конечно, соискатель ученой степени по-прежнему должен был продемонстрировать знание классиков, но при этом суметь применить свои знания к нуждам сегодняшнего дня. Ведал всем этим специальный экзаменационный отдел министерства чинов, возглавляемый им, Ли Аном. После священной особы императора, который лично следил за ходом экзаменов. Ли Ан - первый экзаменационный эксперт, решающий судьбу кандидатов и отбирающий достойнейших из достойных. Когда экзамены заканчиваются, он обычно собирает соискателей в зале и публично разбирает недостатки тех, кому не посчастливилось написать хорошее сочинение. Не всем приятно это слушать - многих задевает беспощадная критика главного экзаменатора, но, по мнению самого Ли Ана, такая критика должна помочь кандидатам при будущих попытках сдать экзамены. К знаниям надо стремиться всю жизнь - об этом говорил великий Конфуций.

Строгость и беспристрастность - главные заповеди Ли Ана, и вот теперь, когда начались очередные весенние экзамены 736 года, экзаменатор берет в руки сочинение, подписанное именем Ду Фу. Этот соискатель ему хорошо запомнился, ведь Ду Фу зарегистрировался кандидатом от области, принадлежащей столице Чанъань, а в Чанъани живет сам император. Поэтому с кандидатов столичной области спрос гораздо строже, чем с посланцев далеких «варварских» окраин, но если им удается сдать предварительные отборочные экзамены, то на больших императорских они, как правило, оказываются первыми. Редко случается так, чтобы кандидат от столичной области, заручившийся к тому же рекомендацией влиятельного лица, провалился и потерпел фиаско. И на этот раз Ли Ан доволен столичной молодежью: юноши из Чанъани правильно отвечали на вопросы, и их экзаменационные сочинения были выдержаны в лояльном и благопристойном духе. Они писали гладко и без ошибок - все, кроме одного, Ду Фу. Этот кандидат на степень «продвинувшийся муж» приводит главного экзаменатора в затруднение. Как с ним поступить? Ду Фу, безусловно, очень начитан, познания его обширны и глубоки, он проник в самую суть учения Конфуция, но вот сможет ли этот юный эрудит стать исполнительным чиновником, способным на деле доказать свои знания? Не слишком ли он витает в облаках? Конечно, его рассуждения о гуманности, долге и милосердии на редкость самостоятельны, но одно дело рассуждать, а другое - управлять народом. Не всякий книгочей сумеет выколачивать налоги из голодающих крестьян, поднимать их на общественные работы, разбирать их тяжбы и жалобы. И так ли уж необходим блестящий литературный стиль, если нужно составить обычное донесение, доклад или рапорт?

Ли Ан снова читает экзаменационное сочинение Ду Фу. Да, оно отличается немалыми достоинствами, но даже он, опытный экзаменатор, не сразу схватывает суть некоторых рассуждений. Сочинение написано далеко не гладко, и его слог местами очень труден, смысл «намеков на древность» едва угадывается. Сочинение явно выделяется из числа остальных, но кто скажет, хорошо это или плохо! «Продвинувшийся муж» должен излагать свои мысли просто и ясно, без излишних деталей. Ему не возбраняется стремление к литературным красотам, но оно не должно затемнять смысл. В древности говорили о «трех видах простоты»: в подборе фактов, в подборе слов, в манере изложения. Сочинение Ду Фу не отвечает ни одному из этих требований. Он ссылается на самые малоизвестные факты истории, выбирает самые редкие и мало употребляемые слова с весьма скользким значением. А ведь игра слов становится опасной там, где заходит речь о государственных вопросах, двойственность значения может привести к крамоле. Кто поручится, что строки Ду Фу не содержат ничего предосудительного! Господин Ли Ан тоже сочиняет, и ему хорошо известно: иной раз сам не замечаешь, что твои стихи могут быть истолкованы в самом неожиданном смысле, и в истории множество подобных примеров. Короче говоря, у главного экзаменатора налицо все основания для того, чтобы признать сочинение Ду Фу неудовлетворительным.

Итак, Ду Фу потерпел неудачу на императорских экзаменах. Его сверстники ждали назначения на должность, а он, один из кандидатов столичной области, отправился в областную управу, чтобы проститься с губернатором. Невеселым было это прощание, но еще в древней «Книге перемен» сказано, что ни грусть, ни веселье не могут длиться вечно, и чем дальше уходил Ду Фу от городских стен, тем больше убеждался в этом. Иные чувства охватывали юного поэта. «Кончено, кончено, раз и навсегда! Ах, много ль еще часов я буду держать свое тело в сем мире живых людей? И как не отдаться душою тому, чего она хочет - отвергнуть одно, задержаться ли жизнью в другом? Зачем суетиться, метаться? Куда направляться еще? Ведь знатность, богатство - не то, чего я в душе пожелал бы. Мечтать же о царской столице мне и вовсе, пожалуй, нельзя». Такой ритмической прозой описал свое возвращение домой Тао Юаньмин, великий поэт периода Северных и Южных династий. Может быть, и Ду Фу испытывал нечто похожее? Ведь его путь, по всей вероятности, лежал к родному дому - в область Яньчжоу, где служил его отец.

«Вот лодку мою качает, качает, легко подымая. И ветер порхает, порхает, дуя в мои одежды... Я спрошу у прохожих людей, как держать мне дальнейший путь. Так досадно, что утром рассвет и неясен, и темен, и слаб! И вот я завижу родной мой кров. Как рад я!.. Бегом бы бежать! Служанки и слуги с приветом встречают, а милые детки ждут у дверей». И снова его встречали отец, мачеха, сестра и младшие братья. Конечно же, их разочаровало известие о его неудаче, и он увидел в глазах отца упрек и осуждение. Господин Ду Сянь мечтал, чтобы сын стал чиновником, но что его ждет теперь? Ду Фу не ребенок, пора подумать о заработке. Конечно, их семья не бедна, у них есть земли, они получают изрядный доход, позволяющий жить в достатке, и, как все семьи чиновников, освобождены от налогов и принудительных работ. Но все это остается прочным до тех пор, пока жив Ду Сянь, а что будет после его смерти? Сумеет ли Ду Фу взять на себя заботы о содержании семьи? Одним сочинением стихов, увы, не прокормишься, а следующие императорские экзамены будут теперь не скоро. Эти тревожные мысли настойчиво одолевали Ду Сяня, и сын, не смея поднять глаз на отца, чувствовал себя вдвойне виноватым оттого, что доставил столько горя родителю. Он не оправдывался, не ссылался на несправедливость экзаменаторов. Зачем? Господин Ду Сянь и сам об этом знает, и его суровость к Ду Фу вызвана не тем, что он сомневается в таланте и знаниях собственного сына, а тем, что эти знания и этот талант пока не вывели его на самостоятельный жизненный путь.

Несколько дней отец и сын молчали, хотя каждый из них - по-своему - думал об одном и том же. За обедом было слышно, как постукивают о дно посуды костяные палочки для еды и об оконную бумагу бьется муха. Наконец господин Ду Сянь не выдержал и положил руку на плечо сына: «Не стоит слишком огорчаться. Всему свой срок, как говорили древние. Человеку всегда хочется, чтобы удача наступила быстрее, чем ей положено. Будем ждать следующих экзаменов. Должны же почтенные экзаменаторы отличить нефрит от простого булыжника!» - «Спасибо», - сказал Ду Фу и, улыбнувшись, впервые досмотрел в глаза отцу. Тяжесть с души упала; он почувствовал, что не все потеряно. Главное - верить в самого себя и писать стихи. Столбцы иероглифов на рисовой бумаге обладают таинственной способностью излечивать душу от тоски и отчаяния. И пока родители раздумывают, что с ним делать дальше, Ду Фу, пользуясь случаем, отправляется взглянуть на Тайшань, одну из пяти священных гор Китая, к северу и югу от которой были расположены древнейшие княжества Ци и Лу. Подняться на вершину он не решился, но вид величественных гор вдохновил поэта:

Между тем домашний совет, возглавляемый господином Ду Сянем, решал, как устроить дальнейшую судьбу его сына. Оставить дома? Но у них достаточно забот и без Ду Фу, да и какой резон держать возле себя молодого человека, давно созревшего для самостоятельной жизни! Отправить к тетушке Пай? Но старая женщина слаба здоровьем, к тому же в Лояне Ду Фу не найдет для себя ничего нового. Пусть уж лучше снова отправляется путешествовать, тем более что к этому есть желание. И вот, побывав дома, испытав радость встречи с родными, наслушавшись родительских упреков и наставлений, Ду Фу снаряжается в дальний путь. И в самом деле, зачем сидеть в четырех стенах - не лучше ли обойти все земли в пределах «четырех морей», окружающих Китай! Снова снабдив сына деньгами, Ду Сянь в который раз прощается с ним. Куда лежит его путь? Совершив однажды путешествие на юг, Ду Фу отправляется теперь на север, в те области, где находились древние княжества Ци и Чжао. Путешественника вновь влечет желание почувствовать то, что древние называли «движением жизни», ведь только в пути выпадает столько встреч и неторопливых разговоров на речной переправе, во дворике буддийского храма или в маленькой деревенской гостинице. После тропических ароматов джунглей и терпкого дыхания южных гор Ду Фу мечтает о запахах степного ветра. Ему хочется услышать песни, которые поют северяне, и записать старинные легенды, ведь более десяти веков назад в царствах Чжао и Ци жили прославленные цари, полководцы, философы, замечательные умельцы, мастера по глине и дереву, металлу и коже, писцы, математики, создатели музыкальных инструментов. Здесь выделывали прекрасный шелк и умели фехтовать на мечах. Здесь же, в долине Хуанхэ, некогда расселились первые китайские племена, стали обрабатывать землю и разводить скот - отсюда берет начало сама История. Династии Шан, Чжоу, Цинь, Хань, периоды Троецарствия, Северных и Южных династий... сколько имен, событий, дерзких начинаний, сколько битв и сражений, заговоров и переворотов!

Тот, кто побывал в Великом Лучезарном Дворце императора Сюаньцзуна, видел много необыкновенного, недаром этот дворец сравнивают со священными постройками древних царей. Исторические хроники свидетельствуют, что в древние времена существовал храм со сходным названием - Лучезарный Зал, как бы в миниатюре отражавший устройство Вселенной и способный притягивать к себе космические силы, благотворно влиявшие на жизнь народа. Вот и дворец Сюаньцзуна обладает тем же магическим свойством, но к его названию прибавлено еще слово «Великий», означающее, что по своему великолепию он превосходит все созданное прежде. Астрологи и гадатели выбрали для дворца место с таким расчетом, чтобы могущественные силы Земли оказывали на него наиболее благоприятное воздействие, и план будущей постройки был сориентирован по сторонам света. Великий Лучезарный Дворец построен зодчими на возвышенности, к которой ведет вымощенная голубоватым камнем и извивающаяся наподобие драконова хвоста дорога. Посетителей дворца, поднимающихся по этой главной Дороге, встречает множество самых разнообразных построек - залов для аудиенций, павильонов для развлечений, библиотек, храмов, воинских казарм. Постройки окружены зарослями бамбука, экзотическими деревьями, мостиками, перекинутыми через ручьи. В прудах и озерах отражаются плакучие ивы и редкие по красоте цветы, в прозрачной воде плавают диковинные рыбы, в гуще деревьев поют невиданные птицы, и гостю из дальних мест кажется, будто он попал в волшебную страну, обитель бессмертных и небожителей.

Не меньше чудес и внутри дворца: искусная резьба, живопись, вышивка не дают соскучиться взгляду. Все благоухает от аромата цветов и благовоний. Драгоценные курильницы, мешочки с ароматическими веществами, которые придворные привешивают к поясу, насыщают воздух душистой пряностью. Моды на одежду - самые причудливые. Придворные красавицы носят платья среднеазиатских фасонов, а их волосы убраны на персидский манер. Это объясняется тем, что ко двору постоянно прибывают посольства из соседних стран, да и на улицах города много иностранцев - паломников, купцов, богатых путешественников, поэтому женам придворных трудно удержаться от того, чтобы не позаимствовать моду на прическу или фасон одежды. Во дворце день и ночь звучит музыка, устраиваются разнообразные зрелища. Для этой цели создана специальная школа по подготовке актеров - Грушевый Сад. В Чудесном Саду Небожителей искусству актеров обучаются дети, в том числе и дети из императорской семьи. Придворная знать аплодирует выступлениям актеров-карликов, которые тоже проходят специальное обучение. Знатные особы и сам император с азартом следят за петушиными боями и любуются танцами дрессированных лошадей. Пленительные самаркандские танцовщицы, кружащиеся на мяче, вызывают восхищение придворных поэтов, посвящающих им стихи.

Каждый может убедиться, что император Сюаньцзун прозван Блистательным не только за политические и военные реформы, хотя и этого достаточно для того, чтобы увековечить его имя. Сюаньцзун подчинил все сферы экономики строжайшему государственному контролю, добился твердых цен на зерно, восстановил государственную монополию на соль, учредил должность цензоров, следивших за выполнением императорских указов. Подвергнув коренной перестройке армию, Сюаньцзун укрепил границы Танской империи. Деятельный, энергичный, смелый во всех своих начинаниях, он проявил себя и как покровитель искусства и литературы. В самом начале своего правления Сюаньцзун приказал навести порядок в дворцовой библиотеке, пополнив ее новыми свитками книг, число которых достигло шести с лишним тысяч. В дворцовой библиотеке хранятся и конфуцианские, и даосские классики, и исторические сочинения, и буддийские сутры, и классическая поэзия. Указом императора учреждены две академии - Лес Кистей и Собрание Мудрых. Члены этих академий составляют императорские эдикты, воспевают в стихах деяния Сына Неба. Академики получают высокое жалованье, и им присваиваются ранги - «состоящий в штате», «ожидающий высочайших указаний», «благоговейно ожидающий» и «наставляющий». Особо отличившиеся награждаются красным или темно-синим халатом, поясом с подвесками из золота, серебра или нефрита, а также мешочком с вышитой золотой рыбкой.

Император Сюаньцзун умеет ценить беседу с мудрым человеком. Поэтому он и пригласил во дворец поэта Ли Бо, чья слава гремит по всей Поднебесной. О Ли Бо говорят всюду - у деревенских колодцев, на перекрестках городских улиц, на рынках и в винных лавках. Имя поэта окружено легендой. Он знаменит не только своими стихами, но и познаниями в области даосской философии и рыцарской доблестью. Еще в юном возрасте Ли Бо покинул семью и поселился в горах вместе с даосским наставником. Для него начались годы напряженного внутреннего самовоспитания - «взращивания духа», как говорили даосы. Ли Бо бродил по горным тропинкам, слушал шум ветра в ветвях деревьев и плеск ручья, и его душа становилась такой же чистой и прозрачной, как небесная лазурь. Это и было тем состоянием «пустоты», к которому стремились даосы. Человек в этом состоянии как бы отторгал от себя свое «я» и сливался со всей природой: даже птицы и звери переставали бояться его. Закончив учебу у даосского наставника, Ли Бо стал странствующим рыцарем - одним из тех, чье «слово всегда предполагает исполнение, и то, что они делают, всегда серьезно и определенно. Раз скажут они «да», то обязательно исполнят. Они не жалеют себя, устремляясь туда, где ученому страх и опасность». Долг странствующего рыцаря - заступаться за обиженных и угнетенных. По первому зову они бросаются в бой, чтобы восстановить нарушенную справедливость. Странствующий рыцарь остановит плеть сборщика налогов, занесенную над головой бедного крестьянина, накажет откупщика, обирающего мелких ремесленников, спалит усадьбу князя, чьи егеря и ловчие вытаптывают крестьянские посевы. Странствующие рыцари не признают государственных указов и постановлений. Они свободны. Прячась в дремучих лесах, на берегах рек и озер, они собственным мечом творят расправу над теми, кого оставляют безнаказанными судебные приговоры.

После рыцарских странствий и приключений Ли Бо снова воспитывался у даосского мастера, писал стихи, путешествовал и подолгу гостил у друзей. Гостеприимные хозяева угощали его вином из янтарных кубков и изысканными яствами на нефритовых блюдах. Иногда они вместе с Ли Бо садились в лодку и под звуки барабанов и флейт уносились в речную даль. Вокруг зеленели прибрежные травы, мелкие волны напоминали чешую дракона. Голоса певиц - девушек в тонких шелковых одеждах - разносились над рекой, и их лица, освещенные солнцем, отражались в воде... Во время своих путешествий Ли Бо встречался с отшельниками, которые жили по двое на берегу какого-нибудь ручья, спали, укрывшись одним одеялом, умывались водой из проруби и вместе носили одну пару сандалий, знакомился с поэтами (его другом был прославленный поэт Мэн Хаожань), разговаривал с простыми людьми. Он фехтовал на мечах, занимался каллиграфией, играл на цитре. Однажды он решил совершить восхождение на вершину Тайшань и долго готовился к этому, соблюдая правила даосской диеты, помогавшей достичь внутреннего очищения, собственноручно переписывая на шелковый свиток трактат Лаоцзы «Каноническая книга о Пути» и стараясь постигнуть его сокровенный смысл. Когда Ли Бо поднялся в горы по дороге, проложенной для самого императора, его окружили сосны, камни и облака. В лесу пели птицы, под камнями журчал ручей, и казалось, что рядом - волшебные феи и небожители, пребывающие в блаженстве вечной молодости. Глядя на лесистые склоны и вдыхая прозрачный горный воздух, наполнявший тело живительной энергией, Ли Бо чувствовал, что вершина Тайшань словно бы таит в себе истину Дао...

Жители города Сунчэна, расположенного к югу от реки Хуанхэ, привыкли встречать на улицах человека с воинственной внешностью и горделивой осанкой. Он вышагивал величественной поступью, гордо откидывая голову и как бы придерживая рукой ножны воображаемого меча, что служило напоминанием о его боевом прошлом. В этом человеке всякий угадывал странствующего рыцаря, защитника обиженных и угнетенных, а многие принимали его за богатого и знатного вельможу, столько было надменности во взгляде и гордой уверенности в движениях. Разносчики овощей и фруктов почтительно уступали ему дорогу, осторожно придерживая свои лотки, чтобы случайно не задеть его и не получить увесистого тумака. Человек зычным голосом подзывал слугу, замешкавшегося на перекрестке, и разглядывал товары в лавках с таким видом, словно ему ничего не стоило скупить их все разом. Торговцы с надеждой поглядывали на такого покупателя, но старожилы города и завсегдатаи торговых кварталов хорошо знали, что человек этот вряд ли купит дорогую вещь: в кошельке, привязанном к поясу, не слишком много денег, чтобы тратить их напоказ. Бывший странствующий рыцарь зарабатывает на жизнь возделыванием огорода и разведением домашней птицы. У него небольшой домик в Сунчэне, куда он возвращается всякий раз после неудачной попытки устроиться на службу. В древности о таких людях говорили, что они «не встречают судьбы», вот и бедный Гао Ши - таково имя этого человека - никак не встретит свою судьбу.

Будь у него знатные предки или дослужись его отец до высокого чина, все было бы иначе, но Гао Ши родился в семье чиновника средней руки: с детства привык видеть отца, занятого разбором тяжб и жалоб, составлением докладов в столицу и прочей текущей работой. Такая жизнь не слишком привлекала Гао Ши, поэтому юношей он покинул дом и подружился со странствующими рыцарями. Кочевая жизнь, полная опасностей и лишений, воспитала в нем храбрость, и юный Гао Ши, сжимающий в руке короткий меч, воображал себя похожим на знаменитых рыцарей древности, - например, на своего любимого героя Цзин Кэ, который попытался убить свирепого Юн Чжэна - будущего императора Цинь Шихуана. Храбрецу не удалось прорваться сквозь стражу и нанести удар - Цзин Кэ был схвачен и казнен, но память о нем сохранилась в веках, и его легендарная слава будоражила воображение таких, как Гао Ши. Прячась в лесном убежище, упражняясь в фехтовании и стрельбе из лука, воспитывая в себе смелость и бесстрашие подлинного «ся» - странствующего рыцаря, юный Гао Ши мечтал о свершениях, которые поставили бы его имя рядом с именами Цзин Кэ и других древних героев. Он тоже хотел прославиться в веках, уверенный, что именно меч и стрелы, а не кисть и тушечница донесут до потомков громкий звук его имени. В отличие от Ли Бо и Ду Фу Гао Ши не поражал окружающих ранней литературной одаренностью и в юности не подавал надежд как поэт.

Закалив в себе волю и воспитав благородный рыцарский дух, Гао Ши стал искать возможность показать на Деле, как он владеет мечом и стрелами. В прочитанных им книгах рассказывалось о мудрых и щедрых покровителях бесстрашных рыцарей, - таких покровителях, как принц Тань, принявший на службу Цзин Кэ, или принц Уцзи из царства Вэй, умевший разглядеть в простых людях подлинных героев. Вот и Гао Ши стремился найти человека, который по достоинству оценил бы его мужество, но на этом пути юного рыцаря преследовали одни неудачи. Даже император Сюаньцзун, окруживший себя талантливыми и преданными людьми и понимавший, что от этого зависит успех его царствования, не заметил талантов Гао Ши, чей первый визит в столицу окончился неудачей. Столичные вельможи тоже не удостоили вниманием юного провинциала, но Гао Ши не отчаивался. Подружившись с поэтами Ван Чанлином и Ван Чжихуанем, он стал завсегдатаем винных лавок, где выступали певцы и музыканты. Гао Ши слушал их пение, иногда и сам подхватывал мелодию, перебирая струны старинной цитры, иногда просил принести вина или садился с друзьями за шашечную доску. Пока его оружие и доспехи пылились без дела, Гао Ши стал чаще вспоминать о бумаге и тушечнице. Полюбив часы уединенных литературных занятий не меньше, чем состязания в меткости и силе, в стихах он по-прежнему оставался рыцарем, чье пылкое воображение устремлялось не столько к красоте «гор и вод» или тишине «садов и полей», сколько к воинским подвигам. Гао Ши сочинял «пограничные» стихи, изображая в них походы, битвы, вылазки и засады, стопы и крики раненых, белеющие в полях кости погибших, - одним словом, все то, из чего складывалась жизнь далеких пограничных гарнизонов.

Эти темы подчас казались грубыми кабинетным знатокам, воспитанным на утонченной придворной поэзии, но. в сердцах простых людей они находили отклик. Тайская держава нуждалась в многотысячной армии, поэтому по всей стране мужчин призывали на службу: жены со слезами провожали мужей, матери - сыновей, сестры - братьев. Долго длилась разлука, и немногие возвращались домой: китайские воины умирали в степях, под чужим небом. Поэтому читатели узнавали в стихах Гао Ши свои собственные судьбы и платили поэту горячим признанием. Положенные на музыку, стихи звучали по всей стране - в харчевнях, винных лавках и просто на улицах. Однажды, в снежный и пасмурный зимний день, Гао Ши, Ван Чанлин и Ван Чжихуань сидели в харчевне, когда в нее вошли чиновники из Грушевого Сада (дворцовая школа по подготовке актеров), а вслед за ними - четыре изысканно одетые певицы с музыкальными инструментами. Гао Ши и его друзья отодвинулись в угол, разглядывая вошедших при свете жаровни. Ван Чанлин сказал: «Сейчас узнаем, кто из нас самый знаменитый. Тот, чьих песен споют больше, будет считаться победителем». Певицы устроились на небольшом возвышении, настроили цитры и запели. Гао Ши услышал слова своих собственных стихов, положенные на музыку, затем девушки спели две песни Ван Чаплина, и только Ван Чжихуань никак не мог дождаться, когда споют его песню. «Если не споют, вы победили», - горестно вздохнул он, но в это время зазвучали стихи Ван Чжихуаня о реке Хуанхэ, исчезающей в дымке облаков, об одинокой крепости в горах, о весне, которая все не наступает, и об ивах, мечтающих о весеннем тепле...

Уже известным поэтом Гао Ши совершил путешествие на север, где ему довелось встретиться с одним из военачальников китайской армии - принцем Синьаня, который недавно нанес поражение враждебным племенам киданей и Си. Поэт видел воодушевленную победой армию, возвратившихся из похода солдат, горы захваченных трофеев, и его охватывало чувство патриотической гордости. Гао Ши добился, чтобы его представили принцу, и преподнес ему стихотворение, в котором поздравлял с победой удачливого полководца. Стихотворение понравилось, и принц долго расспрашивал автора, откуда он и как оказался на севере. В глубине души поэт надеялся, что принц Синьаня примет его на службу: очень часто случалось так, что крупные полководцы, которые бывали ие слишком грамотными, нуждались в услугах личных секретарей. Но надежды Гао Ши остались невоплощенными: принц не счел стихи поэта достаточно надежным залогом его верности. Снова не встретив свою судьбу, Гао Ши через три года отправился в Чанъань сдавать экзамены. Он решал добиться признания своей начитанностью и знанием классиков. К тому же, рассуждал он, экзаменаторы должны считаться с его репутацией известного поэта. Одним словом, Гао Ши всерьез намеревался оказаться в числе первых - если и не по программе «продвинувшийся муж», то хотя бы по специальному разряду «обладающий Путем», по которому экзаменовались те, кто не привык с раннего детства сидеть над конфуцианскими книгами. Но судьба и тут проявила свой каверзный нрав: экзаменаторы сочли «пограничные» строфы Гао Ши слишком простыми и грубыми для дворцовых стен, и поэт вышел из экзаменационного зала с горьким чувством досады и разочарования.

Лицо добродушного торговца вином, встретившего Ду Фу у дверей своей лавчонки, выражало такую нескрываемую радость, а в его движениях было столько предупредительности и желания всем угодить, что поэт обратился к нему с вопросом: «Почтеннейший, в чем дело? Не забил ли у вас во дворе винный источник?» Хозяин улыбнулся в ответ на шутку, краем передника вытер пыль с кувшина и доверительно сообщил, что его лавку посетил именитый гость, какие редко заглядывают в их городок. Поистине само Небо оказало такую милость хозяину, поэтому он просит извинить его за то, что не может сейчас побеседовать с господином Ду. Надо торопиться - именитый гость заказал вина, и хозяин хочет поскорее нацедить его из жбана и подогреть на огне. Не согласится ли почтенный хозяин назвать имя гостя?

Может быть, это столичный чиновник или генерал, оказавшийся в здешних местах? Конечно, хозяин назовет имя, но только это не генерал и не чиновник, а сам господин Ли Бо, которого император пригласил недавно во дворец и зачислил в академию Лес Кистей. Ду Фу от неожиданности замер - неужели он увидит прославленного Ли Бо! Попросив хозяина представить его, Ду Фу остался стоять за бамбуковой занавеской. Хозяин почтительно приблизился к гостю и что-то прошептал на ухо. «Передайте господину Ду Фу, что Ли Бо будет рад познакомиться с ним. Надеюсь, он не откажется разделить с нами скромную трапезу», - послышался громкий голос, напоминающий раскат весеннего грома, и Ду Фу несмело вышел из-за занавески.

На циновке рядом с Ли Бо сидел еще один человек - Гао Ши, о котором Ду Фу тоже доводилось слышать. Какая удача - два таких поэта рядом! Пожалуй, сама судьба привела Ду Фу в эту лавчонку. Ни с кем он так не мечтал познакомиться, как с Ли Бо, а Гао Ши разве не достойный собеседник! Ду Фу почтительно поклонился, и оба поэта вежливо поднялись с места, чтобы приветствовать его ответным поклоном. Затем они втроем опустились на циновку, и хозяин поставил перед ними кувшин с молодым осенним вином. За окнами моросил мелкий дождь, в жаровне тлели угли, и это еще больше настраивало на дружескую беседу. «Не скажет ли уважаемый Ду Фу, откуда он родом?» - спросил Ли Бо, наполняя вином маленькие чашки. «Семья жила в Шаолине», - ответил Ду Фу. «Не родственник ли вы поэту Ду Шэньяню?» - «Я его внук». - «А какими судьбами здесь?» - осведомился Гао Ши. «Приехал на похороны бабушки, второй жены Ду Шэньяня. Она умерла недавно». - «Да, все мы в этом мире как путники на постоялом дворе. Наступит срок, и, как сказано у почтенного Тао Юаньмина, «отдашь свое тело горе». Верите ли вы в эликсир бессмертия?» - спросил Ли Бо. «Я слышал, что бессмертные существуют, но тот, кто посвятил жизнь поискам эликсира, уже не может быть почтительным сыном своих родителей и верным слугой государя». Ли Бо едва заметно улыбнулся. «Вижу, вы хорошо начитаны в конфуцианских книгах. Но ведь недаром говорится: Небо, Земля, Человек. Человек принадлежит Небу так же, как он принадлежит Земле. Поэтому так ли важны земные заботы?!» Ду Фу не знал, что ответить, и поэт вовремя пришел ему на помощь: «Вы служите?» - «Нет, я провалился на императорских экзаменах». - «Вот и меня недавно выдворили из дворца клеветники и завистники. Мы с моим другом Гао Ши путешествуем по здешним местам. Если хотите, вступайте в нашу компанию». - «С радостью!» - воскликнул Ду Фу.

Закончив трапезу, Ли Бо, Гао Ши и Ду Фу простились с хозяином винной лавки, который проводил их до самых ворот, постоянно раскланиваясь, и еще долго смотрел им вслед, воображая, как он теперь будет рассказывать, что в его лавку заглянул знаменитый Ли Бо. Пожалуй, посетителей от этого станет вдвое больше, вот только жаль, не догадался попросить у поэта написать на стене стихотворение: тогда от посетителей не было бы отбоя. Так сетовал на свою недогадливость торговец вином, в чьей лавке произошла встреча Ду Фу с его будущими друзьями, а трое поэтов в это время вместе шли по улицам. В тот день с утра моросил дождь, но к полудню он затих, и поэты придерживали полы халатов, перешагивая через лужи. Торговцы вновь раскладывали на лотках свои товары, и черепичные крыши быстро просыхали под солнцем. Глядя на кусочки голубого неба, показавшегося в просветах облаков, Ли Бо предложил сегодня же двинуться в путь - туда, где синеют горы, высятся зеленые сосны и в пожелтевших кленовых лесах мелькают стада оленей. Гао Ши добавил, что лучше не откладывать отъезд до вечера, а, захватив с собой мечи и стрелы, сейчас же нанять экипаж. Ду Фу обрадовался предстоящему путешествию и лишь попросил пару часов на сборы. Они условились встретиться у городских ворот, и вскоре запряженная лошадьми коляска уже увозила их по накатанным осенним дорогам мимо рисовых полей, огородов и крестьянских хижин.

Весь конец осени Ли Бо, Гао Ши и Ду Фу провели вместе, странствуя в «землях Лян и Суй», как некогда назывались окрестности городов Чэньлю и Сунчэна. В этих местах они не только читали друг другу стихи, упражнялись в фехтовании и стрельбе из лука, поднимались на многоярусные каменные башни, построенные много лет назад, и, как подобает истинным поэтам, подолгу стояли на галерее верхнего яруса, любуясь расстилавшимися вокруг далями, размышляя о «древнем и современном». Так же подолгу они беседовали обо всем, что происходило в стране: о славном царствовании Сюаньцзупа, о возвышении евнуха Гао Лиши и родственников прекрасной Ян Гуйфэй, о новых наборах в армию, оставлявших крестьянские семьи без рабочих рук, о введении новых налогов, о повышении цен. Обстановка в стране уже не казалась такой безмятежной, как несколько лет назад, и хотя в стране никто не голодал, крестьяне снимали с полей богатые урожаи и прилавки ломились от товаров, на горизонте империи собирались зловещие тучи. Об этом и рассуждал Ду Фу, сидя напротив друзей и подбрасывая в костер сухие ветки. Он гордился тем, что знаменитые поэты приняли его как равного и, несмотря на разницу в возрасте - Ли Бо был старше на одиннадцать, а Гао Ши на шесть лет, - меж ними возникла дружба. Никогда раньше Ду Фу не испытывал такой глубокой привязанности к друзьям и радости оттого, что совпадали их самые заветные мысли и чувства, и, «познавшие звук», они даже в молчании понимали друг друга.

Каменные Врата, упомянутые в стихотворении Ду Фу, написанном на стене хижины отшельника Чжана, находились в области Яньчжоу, с 742 года переименованной в Луцзюнь. Два островерхих пика, обращенных друг к другу, действительно напоминали столбы ворот, - отсюда и название местечка, куда Ду Фу перебрался осенью 745 года, простившись с Ли Юном и Гао Ши. Он обосновался в деревеньке, расположенной неподалеку от здешней достопримечательности - Каменных Врат, которые гостеприимно распахивались перед его новыми друзьями. Жители деревеньки с удивлением наблюдали за тем, как к дому Ду Фу подкатывали коляски, нагруженные коробками со всякой снедью и дорогой посудой (о чем свидетельствовали доносившиеся из коробок запахи и мелодичный звон фарфора), и сам поэт усаживался на мягкое сиденье, чтобы вместе с друзьями - состоятельными чиновниками Лю, Чжэнем и другими - отправиться на целый день в горы. Поднимая сухую осеннюю пыль, они долго мчались по дорогам, прежде чем удавалось найти уединенное место, где совсем не было людей, даже не стучали топоры дровосеков, и лишь сбегал по мшистым валунам горный ручей, шевеля прибрежные тростники, в мелком озерце плескалась рыба, пахло прелым листом, какие-то странные грибы краснели между деревьев, шумел на ветру пятнистый бамбук, и все было как в старинной книге: «Все самые достойные пришли, собрались все - и стар и млад. В этой местности были высокие горы, крутые холмы, густейшие рощи и длинный бамбук. И еще были чистые струи и быстрый поток, бегущие поясом друг перед другом и слева и справа. И я устроил так, чтоб это все служило нашим чаркам, плывущим по извивам вод...»

Ду Фу и его друзья расстилали на траве циновки, расставляли посуду, доставали из коробок еду и вино, и начинался пир, длившийся до самого вечера. На пиру, в минуты вдохновения, вызванного игрой музыкантов или пением гетер (их тоже брали с собой), рождались стихи:

В осенних празднествах и пирах, к радости Ду Фу, участвовал и Ли Бо, оказавшийся там же, у Каменных Врат. Повторилось все то, что было прошлой осенью, - прогулки, беседы, чтение стихов, вот только Гао Ши находился в это время далеко от них, и друзья старались представить его усадьбу на берегу реки Ци, рощицу тутовых деревьев, бросающую тень на крышу дома, гусей и уток, гуляющих по двору. Конечно, им не хватало храброго Гао Ши, но, может быть, поэтому они еще больше сблизились и полюбили друг друга. Правда, Ду Фу продолжал относиться к старшему другу с нескрываемым благоговением и не мог полностью пренебречь условностями, как того хотелось Ли. Хотя в посвященных ему стихах Ду Фу отваживался написать о том, что они укрываются одним одеялом и гуляют, взявшись за руки, это было лишь данью литературной традиции: в стихах о дружбе полагалось использовать подобные образы. В жизни Ду Фу не чувствовал себя таким смелым и не забывал, что перед ним - великий Ли Бо. Ду Фу еще не настолько приблизился к даосской «естественности», чтобы в присутствии друга сидеть с непокрытой головой или развязанным поясом. Конфуцианское воспитание Ду давало себя знать и тогда, когда он почтительно приподнимался с места, стоило Ли Бо обратиться к нему, или сам обращался к старшему другу с поклоном. Но, несмотря на сдержанность в обращении, оба они называли друг друга братьями - если и не по крови, то по духу, и это диктовалось не только соблюдением традиций, но и искренним чувством взаимной любви:

Среди завсегдатаев винных лавчонок, уличных торговцев и простого люда много рассказывалось о чудесах и диковинах, хранящихся в Великом Лучезарном Дворце императора Сюаньцзуна, но не менее заслуживает такого рассказа и сам главный императорский город - столица Чанъань. Еще за восемь веков до царствования Сюаньцзуна в Чанъани насчитывалось 160 жилых кварталов, девять рынков, множество храмов, постоялых дворов и торговых лавок. Город украшали величественные императорские дворцы, соединенные подвесными галереями, залы для аудиенций и правительственные здания. Древние поэты - и самый известный из них, Чжан Хэн, - не уставали слагать оды великолепию Западной столицы, воспевая деяния ее основателей, императоров династии Хань. Однако история Чанъани не всегда была мирной и безмятежной. Во времена Северных и Южных династий столицу захватили степные кочевники, которые разорили весь город, а предместья использовали как пастбища для скота. Казалось, под копытами лошадей и овец навсегда исчезнет память о былом великолепии Чанъани, но могущественным танским императорам удалось вновь превратить Чанъань в один из цветущих городов мира. Только Рим и Александрия по своей роскоши и великолепию достойны сравнения с Западной столицей, недаром сюда стекаются путешественники со всех концов света. Согдийских купцов, японских дипломатов, индийских проповедников и посланцев других земель одинаково привлекают чанъаньские дворцы, чайные и винные лавки, увеселительные кварталы, храмы и монастыри. Здесь, в Чанъани, устраиваются пышные дворцовые празднества с выступлением дрессированных лошадей, карликов и танцовщиц, здесь заключаются торговые сделки и незадачливые предприниматели попадают в кабалу к уйгурам-ростовщикам, здесь проматываются огромные состояния и юноши из знатных семей, приехавшие сдавать императорские экзамены, оказываются в сетях гетер, здесь выступают с проповедями последователи самых разных религиозных учений от христиан до зороастрийцев. На улицах двухмиллионного города гудит многоязыкая толпа, раздаются крики погонщиков, скрип колес, лошадиное ржание, но зато в садах и парках горожанина встречает глубокая тишина, в тинистой зеленоватой воде белеют лотосы, плавают утки и селезни, перекликаются друг с другом лягушки, и легкий ветерок смешивает запахи цветов с ароматами трав и деревьев.

Столичному жителю порою кажется, что он не в городе, а в глухой, заброшенной деревушке, столько в Чанъани садов, парков, цветников и огородов, и чем дальше от центра города, тем заметнее это сходство. На окраинах Чанъани затихает городской шум, редеют людские толпы, гаснут огни, и по улицам бегают босоногие мальчишки, распугивая сонных кур. Многие выходцы из провинций, поселившиеся в столице, на желают бросать деревенских привычек и ведут себя так же, как у себя на родине: ловят рыбу в прудах, выращивают на грядках лук и чеснок, беседуют с соседями о видах на урожай, рано встают и рано ложатся спать. Но основное население Чанъани - купцы, ремесленники, воины и городская полиция, учащиеся конфуцианских школ, мелкие торговцы - живет на городской лад. В кузницах с утра звенят молотки, разлетаются искры от раскаленных болванок, которые затем с шипеньем опускают в холодную воду; в пекарнях месят тесто, лепят из него пампушки и отправляют в печь; в ткацких мастерских выделывают шелка с пятицветной вышивкой, из которых шьют платье богачи, и грубую холстину - для простолюдинов; горшечники обжигают в печах простую кухонную посуду и дорогой фарфор, покрытый глазурями; ювелиры обтачивают и гранят драгоценные камни, вставляя их в золотую оправу; и весь город словно бы спешит нарядиться, украситься драгоценностями, насытиться вкусной едой и приступить к своим обычным делам. Вот выезжает из ворот усадьбы коляска чиновника, запряженная двумя породистыми рысаками, вот бежит на занятия школьник со связкой книг, вот возвращается с ночного дежурства воин в доспехах, а вот городской полицейский дает увесистого тумака нищему, который клянчит милостыню у прохожих.

Так выглядят улицы Чанъани в утренние часы, но если бы горожанин, обозревающий достопримечательности города, сумел подняться выше самой высокой башни и посмотреть на город с птичьего полета, он бы убедился, что столица империи по своим очертаниям представляет правильный прямоугольник. С востока на запад он тянется на десять с лишним километров, а с севера на юг - более чем на восемь. Чанъань окружена высокой каменной стеной с двенадцатью городскими воротами - по трое ворот с каждой стороны. На сторожевых башнях дежурит грозная стража, открывающая по утрам и запирающая вечерами ворота. С высоты птичьего полета город может даже показаться похожим на шахматную доску, потому что весь он, как и в древние времена, разделен на жилые кварталы, имеющие собственные стены с малыми воротами, тоже закрывающимися на ночь. Таким образом, населению столицы как бы обеспечена двойная безопасность: с ударом барабана закрываются все ворота города, и дома мирных жителей становятся почти недоступными для воров и грабителей. Все улицы Чанъани необыкновенно ровные и прямые, а ширина улиц настолько значительна, что на них свободно могут разъехаться несколько экипажей. У наблюдательных иноземцев, ежедневно прибывающих в город, не остается сомнений: столица Чанъань возникла отнюдь не стихийно, а была возведена согласно строгим правилам геомаитии и астрологии - с тем, чтобы земные и небесные силы благоприятствовали жителям города. И действительно, с каждым годом Чанъань разрастается, кварталы вытягиваются все дальше на юг и на север, повсюду строятся новые усадьбы, общественные здания, магазины, бани, монастыри. Одних только буддийских монастырей в Чанъани - 94, даосских - 16, а монахов насчитывается около 50 тысяч.

В Чанъани два больших рынка - Восточный и Западный. Восточный рынок поставляет товары для богатых домов, и посещают его главным образом слуги крупных чиновников и аристократов, чьи усадьбы и особняки расположены неподалеку. Поэтому торговля на Восточном рынке ведется чинно, с достоинством, товары там - самые отборные, но и цены высоки. На прилавках торговых рядов можно увидеть и распространенные повсюду рис, бобы, просо, свинину, сливы, лук, побеги бамбука и местные деликатесы различных областей Китая: сушеное мясо змеи, квашеную в рисовом сусле дыню, оленьи языки, «сахарные крабы» и т. д. Богатые покупатели отбирают экзотические лакомства, укладывают в корзины, не торгуясь, расплачиваются и уносят купленные товары, чтобы повар приготовил из них угощение на самый разборчивый вкус. Совсем иначе идет торговля на Западном рынке, расположенном среди кварталов бедноты и мелких чиновников. Продавцы здесь, стараясь перекричать друг друга, наперебой зазывают покупателей, а покупатели яростно торгуются из-за каждой монеты. Рынок вмещает огромную толпу народа, волнующуюся, как море в ветреный день: там продавец поймал воришку, пытавшегося стянуть горячую лепешку, там казнят преступника, виновного в тяжком злодеянии, там выступают фокусники или акробаты. Западный рынок - это и торговая площадь, и арена для разнообразных зрелищ, поэтому здесь кипят страсти и выплескиваются наружу необузданные желания. Глаз устает от пестроты красок, от экзотических нарядов иноземных купцов. В воздухе тучами носится пыль, пахнет перезрелыми овощами, гнилой мешковиной, конским потом. На земле лежат ослики и верблюды, над которыми роятся мухи и слепни. Под повозками спят дети.

Ду Фу, обосновавшийся в Чанъани, конечно же, часто бывает на шумном и многолюдном Западном рынке. Он приходит не только ради того, чтобы купить риса и овощей, но его влечет сюда зрелище огромной и пестрой толпы, мелькание лиц, толчея, возгласы спорящих, обилие товаров, привезенных со всех концов света. Смотри, разглядывай, бери в руки, пробуй на вкус - если это заморские сладости в плетеных корзинах или диковинные плоды, разложенные горками на пальмовых листьях. Понравилось - покупай, нет - иди дальше, и никто из торговцев не упрекнет, не осудит: рынок есть рынок, и каждый должен подчиняться его законам. Вот и Ду Фу с любопытством разглядывает товары кузнечного, одежного, шорного, шелкового рядов и особенно надолго останавливается у лекарственного ряда: он знает толк в лечебных растениях, умеет вязать пучки трав, сушить их на солнце и готовить целебные отвары, изгоняющие любую хворь. Утомившись от долгой ходьбы, Ду Фу заходит в чайную или винную лавку, где можно спокойно посидеть и послушать, о чем говорят люди. Хозяева и постоянные посетители лавок хорошо помнят Ли Бо, который несколько лет назад был их частым гостем, помнят и других завсегдатаев Западного рынка, как бы воплощавших в себе вольный и беззаботный дух Чанъани. О Ли Бо, к примеру, рассказывают, как он не побоялся гонцов самого императора, прибывших к нему с приказом немедленно явиться во дворец. «Ступайте прочь. Бессмертный бражник Ли Бо пьян и останется здесь», - дерзко ответил он гонцам, и посланцы Сына Неба были вынуждены возвратиться ни с чем. Конечно, с тех пор, как Ли Бо покинул Чанъань, никто уже в целом городе не осмелится ослушаться императорского приказа, но в Чанъани по-прежнему любят повеселиться, и в лавчонках Западного рынка с утра до вечера не смолкает смех.

Дворцовые стражники, распахивавшие ворота перед коляской первого министра и стоявшие навытяжку, пока она не скрылась за поворотом, успели заметить, что могущественный Ли Линьфу сегодня не в духе: его лицо было мрачным и хмурым, спина сутулилась, а руки напряженно сжимали костяной веер. Действительно, первый министр провел беспокойную ночь - ему снова чудились зловещие шорохи и скрипы и казалось, что он явственно слышит шаги наемных убийц. Вот они приближаются, сейчас откинется занавеска, и люди с кинжалами набросятся на него, скрутят руки, сдавят горло шелковым шнурком и тряпкой заткнут рот. От этих предчувствий министр ворочался в постели, часто зажигал лампу и звал слуг. Слуги взбивали парчовое одеяло, ворошили тлеющие угольки в курильнице и расправляли шелковый полог над кроватью. Ли Линьфу попросил почесать ему спину (это всегда успокаивало), но, почувствовав прикосновение изящной лопаточки на длинной ручке, вздрогнул, словно от укола кинжала. Было ясно, что самому ему не заснуть. Тогда первый министр велел разбудить одну из наложниц и приказал ей заварить сонной травы. Покрепче - чтобы сразу забыться. Когда наложница подала ему чашу с дымящимся зеленоватым отваром, Ли Линьфу медленно выпил и закрыл глаза. «Теперь, - приказал он, - почитайте мне». Наложница почтительно поклонилась и раскрыла Конфуция. Как раз на том месте, где говорилось о милосердии и справедливости, о преданном служении государю, о долге правителя перед народом, первый министр сладко потянулся и заснул.

Спал он с выражением затаенной угрозы на лице, словно предупреждая своих врагов, что он и во сне сумеет распутать их самые хитроумные козни. Утром Ли Линьфу разбудила бабочка, залетевшая в комнату и севшая ему на руку, - первый министр открыл глаза и велел слугам сейчас же изловить преступницу, осмелившуюся нарушить сон второго человека в государстве. Затем Ли Линьфу откинул шелковый полог, нашарил ногами ночные туфли и стал смотреться в бронзовое зеркало. Лицо его было пепельно-серым от бессонницы и похожим на маску, веки - красными и припухшими. Министр вызвал служанок с пудрой, румянами и духами, а тем временем слуги одели его и подали завтрак. Едва притронувшись к еде (проклятая бессонница убила в нем всякий аппетит), Ли Линьфу собрал нужные бумаги и отправился во дворец... Во дворце он вызвал своих шпионов: министру хотелось найти причину беспокойного сна, ведь не случайно же его мучили кошмары. Первый шпион - старый дворцовый евнух - доложил обо всем, что происходило в покоях Ян Гуйфэй. Ли Линьфу слушал внимательно, стараясь не упустить ни единой подробности. «Драгоценная супруга» обладала огромным влиянием на императора, исполнявшего любые ее прихоти. Вот и сейчас шпион докладывал, что специальные гонцы, гнавшие лошадей через весь Китай, доставили госпоже Ян нежнейшие плоды личжи, не успевшие потерять ни цвета, ни запаха, и «драгоценная супруга» лакомилась ими в своей спальне. Затем она разучивала новый среднеазиатский танец, играла на колокольчиках-литофонах, подаренных императором, принимала ароматизированную ванну и гуляла в саду.

Кто навещал «драгоценную супругу»? Только сестры и братья: кроме Ян Гочжуна, у Ян Гуйфэй было еще три сестры и два брата, которые благодаря родству с ней занимали высокое положение во дворце. О чем они говорили? Шпиону не удалось подслушать весь разговор, но ему кажется, что имя первого министра не упоминалось. Писала ли «драгоценная супруга» деловые письма и отправляла ли какие-нибудь подарки? Да, госпожа Ян тайно отправила подарок военачальнику Ань Лушаню, - сообщил дворцовый евнух, и первый министр надолго задумался, услышав эти слова. Он догадывался о преступной связи Ян Гуйфэй с военачальником Ань Лушанем еще с тех пор, как Ань Лушань побывал во дворце. Добродушный, смешливый толстый человечек с огромным животом сумел расположить к себе придворных и самого императора, который однажды с улыбкой спросил, показывая на его живот: «А что там, в этой огромной сумке?» Ань Лушань с находчивостью ответил: «Ничего, кроме преданности моему государю». Ответ понравился Сюаньцзуну; он уверовал в преданность толстого человечка, не подозревая, что тот покорил не только мужественное сердце императора, но и нежные чувства его супруги. Рядом с величественным Сюаньцзуном Ян Гуйфэй приходилось постоянно соблюдать придворный этикет, стараясь не уронить репутацию умной, тонкой и обворожительной женщины. С Ань Лушанем же никакого этикета не требовалось, и «драгоценная супруга» могла позволить себе полнейшую раскованность. Умная, тонкая, обворожительная, она словно бы отводила душу в том, что смеялась не слишком-то изысканным, а подчас откровенно грубым и плоским шуткам маленького человечка. Они с Ань Лушанем словно стремились перещеголять друг друга в шутовстве. «Драгоценная супруга» называла низкорослого толстяка своим «приемным сыном», а однажды, когда Ань Лушань справлял во дворце день рождения, придворные дамы несли его в огромной шелковой пеленке, сообщая всем, что приемная мать только что искупала приемного сына.

Странно, что эта шутовская сцена не насторожила императора и он воспринял ее с обычной снисходительностью, считая, что простодушный Ань Лушань решил еще раз повеселить придворных. Но первый министр понял тогда, что низкорослый толстяк совсем не так простодушен, как кажется. В дальнейшем эта мысль все настойчивее преследовала Ли Линьфу, и вот у него в руках - новое неопровержимое доказательство. Ян Гуйфэй тайком посылает Ань Лугнаню подарок! Значит, их связывает нечто большее, чем шутливая дружба! Как же поступить Ли Линьфу? Раскрыть глаза императору на неверность супруги? Но ведь первый министр сам покровительствовал Ань Лушашо, усиленно рекомендуя его на высокие посты. Ли Линьфу понимал, что Ань Лушань, как человек совершенно необразованный и далекий от конфуцианской науки, к тому же «варвар» по происхождению, мог успешно командовать войсками на границах Китая, но никогда не смог бы стать его соперником в столице. Поэтому и возник этот негласный союз первого министра и военного губернатора северо-восточной окраины империи. У Ли Линьфу не оставалось сомнений: если обнаружится коварная измена Ань Лушаня, то вместе с головой военного губернатора слетит и его собственная голова. А первый министр не слишком торопится расставаться с головой, для него разумнее не вмешиваться в эту историю. Пусть император считает, что во всей Поднебесной у него нет человека преданнее Ань Лушаня. Ли Линьфу постарается, чтобы ничто не разрушило в Сюаньцзуне этой уверенности: евнуху он прикажет молчать или даже казнит его, и тайна неверности «драгоценной супруги» навеки останется в стенах этой дворцовой комнаты.

Отпустив первого шпиона, Ли Линьфу немедленно вызвал второго, который следил за братом красавицы Яп Гочжуном. Этого человека первому министру приходилось побаиваться и остерегаться - не потому, что он обладал особым умом, знаниями, талантом или отличался воинской храбростью. Как раз напротив, Ян Гочжун был человеком недалеким, воинскими доблестями не отличался и по всем остальным свойствам натуры вряд ли заслуживал имени «благородного мужа». Но эти недостатки с лихвой окупались тем, что за спиной у Ян Гочжуна стояла влиятельная сестра, поэтому расправиться с ним было не так-то просто. Из любви к Ян Гуйфэй Сюаньцзун сделал и Ян Гочжуна своим любимчиком, которому все прощалось. Шпион первого министра докладывал, что Ян Гочжун вместе с домочадцами соорудил экзотический сад на колесах, использовав для этого большую повозку, в которой они посадили самые редкие, изысканные и дорогие цветы. Когда повозку везли, она вращалась, чтобы все могли рассмотреть диковинку. Императора с его любовью ко всему необычному и экзотическому подобные забавы восхищали, словно ребенка. Ли Линьфу был уверен, что при встрече Сюаньцзун, конечно же, спросит, понравился ли ему миниатюрный сад. Что ж, он ответит как подобает, хотя первый министр никогда не разделял восторгов императора по поводу различных затей его любимчика Ян Гочжуна и в глубине души ненавидел удачливого соперника, упоенного собственной властью, богатством и положением при дворе. Уверенный в расположении императора, Ян Гочжун словно нарочно испытывал терпение Ли Линьфу тем, что не только не скрывал своего богатства и положения, но, напротив, всячески выставлял напоказ, удивляя жителей Чанъани роскошными выездами, нарядами, убранством экипажей. Даже сам первый министр не позволял себе такого, но чем больше ненавидел он Ян Гочжуна, тем искуснее делал вид, что меж ними царит взаимная искренняя дружба...

Получив известие о том, что он провалился вместе со всеми участниками экзаменов, Ду Фу задумался: поистине такое случилось впервые. Придворные экзаменаторы часто выносили несправедливые приговоры одному, двум, нескольким соискателям, но чтобы несправедливость обрушилась на всех... на такое способен лишь один человек в государстве. Конечно же, Ли Линьфу! Только он мог устроить экзамены, которых никто не выдержит! Какая жестокая насмешка над людьми, поверившими в возможность удачи! Ду Фу и раньше приходилось слышать о коварстве Ли Линьфу, а теперь он сам стал жертвой первого министра. Ду Фу кажется себе похожим на птицу с подбитыми крыльями: ей хочется взлететь, но она камнем падает вниз. Он сравнивает себя с пойманной рыбой: ей бы плыть свободно в реке, она беспомощно барахтается в сетях. Что же теперь делать поэту - одному в многолюдной столице Чанъань? Как свести концы с концами? Случайная литературная работа не дает прочного заработка, а цены на Западном рынке уже не такие, как раньше. Те счастливые времена, когда прилавки ломились от дешевых товаров, давно миновали, и ныне приходится выкладывать горсть монет за пучок зелени и чашку риса. Где же их взять, эти монеты? Единственный выход для Ду Фу - стать «гостем» богатых «хозяев», которые любят проводить время в обществе поэтов, художников, каллиграфов.

Обычай «хозяев» принимать «гостей» возник еще в глубокой древности, в эпоху странствующих рыцарей, которых приглашали на службу знатные князья. Они-то и выступали в роли гостеприимных «хозяев», не только оказывавших рыцарям подобающий прием, но и щедро плативших им за службу. При династии Тан отношения между «хозяевами» и «гостями» выглядели иначе - последние уже не столько защищали владения первых, сколько создавали вокруг них утонченную артистическую среду. Танские аристократы, по тем или иным причинам утратившие политическое влияние и вынужденные подать в отставку, удалялись в свои усадьбы и посвящали досуг чтению книг, занятиям каллиграфией, живописью и поэзией, прогулкам, пирам и охоте. Естественно, они нуждались в обществе «гостей», но выбирали среди них таких, которые разделяли их увлечения и умели не только фехтовать на мечах, но и беседовать на возвышенные темы, писать пейзажи и сочинять стихи. Ду Фу был именно таким человеком, поэтому перед ним гостеприимно распахивались двери богатых домов. Знатные особы Чанъани - и даже сам принц Ли Цзинь, старший сын родного брата императора, - приглашали его к себе, дорожа обществом искусного собеседника и высоко ценя стихи, сочиняемые Ду Фу во время пиров и прогулок. Вот одно из таких стихотворений, написанное по случаю летней прогулки с молодыми чанъаньскими аристократами и гетерами:

Во втором стихотворении этого небольшого цикла настроение меняется, - неожиданно начавшийся дождь вселяет в поэта чувства тревоги и грусти:

Когда молодая госпожа Ду слышит, как ее муж берет тушь, откалывает кусочек, медленно растирает его на камне, сдерживая глухой кашель, чтобы не напоминать жене о своих больных легких, она изо всех сил старается не шуметь и с величайшей осторожностью проходит мимо его комнаты. Если в колыбельке проснется ребенок, госпожа Ду тотчас возьмет его на руки; если под окном закудахчут соседские куры, отпугнет их камушком или щепкой. Молодая женщина знает, что ее муж занят необыкновенно важным и серьезным делом, для успеха которого требуется полная тишина и покой, - он сочиняет стихи. В это время нельзя думать о том, что в доме кончаются дрова и не осталось крупы на ужин, что прохудилась последняя одежда и протекает крыша. Все эти грустные мысли госпожа Ду как бы берет на себя, избавляя от них мужа, и точно так же, как он утаивает от нее свой кашель, она утаивает свои горести и заботы. Госпожа Ду никогда не жалуется и встречает мужа улыбкой. Она счастлива с Ду Фу, хотя сердобольные соседки сочувствующе вздыхают, глядя, как она сама растапливает печь, отбивает на камнях белье и выплескивает из деревянного корыта грязную воду.

Соседкам не понять, что самая тяжкая работа кажется вдвое легче, когда рядом - любящий муж. В юности госпожа Ду мечтала о замужестве, но ее пугала мысль о том, что придется покидать родной дом. Недаром в «Книге песен» поется о том, как трудно приходится молодой женщине в чужой семье, под присмотром новой родни! А вот с Ду Фу ей совсем не страшно, потому что ее муж - очень добрый. Достаточно увидеть его глаза и улыбку, чтобы убедиться в этом, а теплые и мягкие руки Ду Фу словно обладают волшебной целебной силой. Одно их прикосновение делает госпожу Ду счастливой, заставляет забыть об усталости и болях в пояснице. Казалось бы, совсем недавно они поженились, а между тем уже несколько лет промелькнуло с тех пор, как отзвучали гонги и флейты, сопровождавшие традиционное подношение свадебных подарков, и разукрашенный паланкин доставил невесту к дому жениха. По обычаю, носильщиков паланкина полагалось «подкупить», чтобы они как следует выполнили свою работу, и Ду Фу каждому из них вручил по монете, зато посреди дороги уже его друзья преградили путь экипажу, и тут пришлось расплачиваться родственникам невесты. У ворот новобрачную встречал гадатель, на радость мальчишкам и нищим разбрасывавший во все стороны мелкие деньги, стручки бобов и зерна риса, а затем ее по расстеленным на земле циновкам ввели в дом, заставили переступить через весы и седло (этот свадебный обычай сохранился со времен господства кочевников), и молодые связали вместе два шелковых шнурка - в знак вечного единения сердец и верности друг другу.

Так началась их семейная жизнь - такая же дружная и крепкая, как свадебный узел на шелковых шнурках. В доме отца госпожа Ду овладела грамотой, выучила несколько тысяч иероглифов, поэтому ей понятны стихи мужа и она подолгу слушает из-за бамбуковой занавески, как он читает вслух только что написанные строки. Вот, к примеру, стихи, которые Ду Фу сочинил после того, как на сяньянском мосту, пересекавшем реку Вэй к юго-востоку от Чанъани, увидел проводы воинов, уходивших на битву с тибетцами:

Ду Фу удалось заговорить с одним из солдат, подробно порасспросив, кто он и откуда. Этот рассказ простого воина тоже попал в стихотворение: