В книгу включены произведения молодых перспективных авторов, представляющих основные направления фантастики начала нового столетия.
Центром притяжения для них стал старейший российский фестиваль фантастики «Аэлита», который всегда поддерживал лучшие творческие силы в этом самом непредсказуемом литературном жанре.
ПРОБЛЕМЫ ЧЕЛОВЕЧЕСКИЕ
Иван Безродный
Привет от Цицерона
Ронни Кребс потихоньку сходил с ума. В течение месяца он сбросил более двадцати фунтов веса, каждую ночь ему снились сюрреалистические кошмары, постоянно кружилась голова, и все чаще казалось, что кто-то наблюдает за ним и только и ждет момента, чтобы пустить ему в лоб пулю.
Он перестал доверять даже старому Стивенсону — слуге, более тридцати лет верою и правдою служившему его семье, — единственному человеку на свете, с самого начала посвященному в его, Кребса, Великую Тайну.
Впрочем, с каждым днем, с каждой неудачей в испытаниях Машины Ронни все более разочаровывался, и бывали моменты, когда он готов был схватить тяжелую кувалду и разнести Машину в пух и прах. Однако материал, из которого она была сделана, вряд ли поддался бы жалкому гневу слабого неудачника, каким Кребс начал считать себя в последние дни, совсем еще недавно мнив себя богом.
— Вы слишком много пьете, — укоризненно говорил Стивенсон, подавая ему на подносе бурбон, а в дни запоя виски или ром.
— Я знаю, что делаю, — отмахивался Кребс. — Приберись-ка лучше у Машины…
Юрий Бархатов
Подобно дафниям
— Удивительно тусклое солнце. Даже для августа. Можно смотреть прямо на него, и ничего не ощущаешь.
— Это все смог. Сейчас еще ничего, а вот бывают дни, так и вообще солнца не видать. Если еще и тучи, то хоть фонари включай — темнота. Не местный, сынок?
Павел несколько запоздало сообразил, что, похоже, произнес свою последнюю мысль вслух. Он огляделся в поисках нежданного собеседника.
— Не местный, говорю?
Напротив сидел лысый старик с кошелкой и улыбался во весь свой беззубый рот. Именно он и разговаривал с Павлом, поскольку в салоне больше никого не было. Выходной день и ранний час — то самое солнце только что поднялось из-за горизонта и лишь изредка мелькало среди многоэтажек. Потрепанный годами, но все еще способный передвигаться без посторонней помощи, автобус неторопливо катил по пустынным улицам, оставляя за собой шлейф густого черного дыма.
Альберт Гумеров
Клочья памяти моей
Глава 1
— Если вы, молодой человек, считаете, что учеба — это что-то среднее между цирком и развлекательным центром, то я не думаю, что для вас здесь самое подходящее место.
— Но, господин ректор. Я всегда относился к учебе с подобающей серьезностью. Моя зачетная книжка — главное тому доказательство, и Олег вперил в ректора взгляд, от которого у многих преподавателей от умиления наверняка выступили бы слезы на глазах. Но ректор был совсем не прост.
— Отличная оценка не всегда означает серьезное отношение к предмету. — Ректор, выдержав взгляд, продолжил: — Думаю, к вам это утверждение имеет непосредственное отношение.
Он подошел к столу и взял что-то — спустя миг Олег узнал свой курсовик по литературе.
— Вы думаете, это очень остроумно. — Лицо ректора стало покрываться пятнами. — Тема: «Секс в жизни Робинзона Крузо». Но я закрыл глаза даже на это, — ректор многозначительно потряс курсовиком.
Глава 2
Он подошел к столу, включил компьютер, подождал, пока око монитора откроется окончательно, отстучал то, что требуется для входа в Сеть. Наконец, обжигаясь, допив чай и прожевав булочку, Олег прилепил к вискам таблетки мнемоюстов
[1]
и нырнул.
Это всегда похоже на глоток свежего воздуха после дня, проведенного в душной больничной палате.
Открыл глаза, осмотрелся. В небольшой комнатке стояли: шкаф с книгами, музыкальный центр, куча дисков; на полу лежал древний полосатый матрас — вот такая обстановочка…
Дегтярев подошел к висевшему на стене зеркалу — оттуда на него глядел стареющий юноша лет под двадцать пять — тридцать, постриженный под уже давно снятый с конвейера парикмахерских «теннис» блондин с пронзительно голубыми глазами и довольно мелкими чертами лица — внешность как внешность, ничем не примечательная.
Олег на секунду задумался — волосы изменили цвет на черный, отросли до плеч, глаза потемнели, изо рта высунулась пара клыков.
Глава 3
Уже второй месяц Олег Дегтярев работал на одну небольшую фирму — Чен помог устроиться, — которая оказалась всего лишь одной из лабораторий триады. Задачей Олега, как примерно еще пары дюжин специалистов и полуспециалистов, было тестирование новых препаратов психотропного действия. Работы было выше крыши — иногда ее было настолько много, что приходилось вовсе пренебрегать сном. Ах, да! Все делалось нелегально, то есть по документам с фирмой все было в порядке, но вот перед проверками лабораторию всякий раз приходилось перекраивать. Жизнь в таком ритме сильно изматывала Олега, всегда считавшего, что утро бывает добрым, только если проспать до обеда, а каждое пробуждение — это победа духа над телом.
Кто-то посоветовал ему попробовать амфетамин «только в качестве допинга — для поддержания сил». Первое время действительно помогало — чувствовал себя Олег просто великолепно, спать совсем не хотелось, к тому же он под шумок изобрел «одну потрясающую штуку» из остатков того, что им присылали в качестве образцов. В целях безопасности и конспирации все сведения о новоизобретенной дури он хранил в тетради довольно непрезентабельного вида, разумно полагая, что в случае чего компьютер подвергнется обыску в первую очередь.
Позже оказалось, что все не так уж и прекрасно — амфи постоянно требовал денег; Дегтярев сам не заметил, как крепко подсел на синтетическую дрянь.
Сначала Олег перестал отсылать деньги отцу, потом, когда зарплаты оказывалось недостаточно, он постепенно стал выносить вещи из дома. Потом как-то незаметно не стало зарплаты (и работы). Когда в квартире не осталось ничего, кроме компьютера и Пузо (рука пока не поднялась их продать) и матраса, дряхлого и грязного, как и сам Дегтярев, Олег принялся занимать деньги у друзей, знакомых, знакомых знакомых…
Потом на Олега неожиданно снизошло просветление: он понял, что такая огромная квартира для одного человека — это слишком.
Глава 4
В комнате не было ничего. Совершенно. Стены и потолок из прозрачного стеклобетона — над головой были тонны воды.
Когда полторы сотни лет назад плотность населения превысила все допустимые нормы, был принят закон — всеми правительствами тогда существовавших еще государств — о колонизации морского дна. С тех пор государства превратились в Единый Совет, все города объединились в Мегаполис, которому в свою очередь стала слишком тесна шагреневая кожа суши, и он ушел под воду. Подводные жилые ячейки имели перед квартирами и домами на суше существенное преимущество, а именно: они были гораздо дешевле своих каменных собратьев. Несмотря на дороговизну технологий, чтобы привлечь покупателей, Единый Совет установил цены, приемлемые для так называемого среднего класса.
Морское дно привлекло десятки тысяч романтиков, жаждущих видеть над головой не птиц, рассекающих воздух, а косяки рыб, не голубизну неба, а толщи воды, цвет которой не поддается описанию. Абсолютно все университеты, так или иначе связанные с биологией моря, само собой, располагались под водой; здесь же, недалеко от места работы (или учебы), жили и преподаватели (так же, как и студенты) этих учебных заведений.
Соединялись между собой все ячейки тоннелями, подобными кровеносной системе подводного мира, населенного людьми. Особо широкие тоннели, предназначенные для передвижения транспортных средств, называли Магистралями. Брали они свое начало на суше.
Колонизация морского дна продолжалась и по сей день — строительство было делом настолько опасным, что воинская повинность была заменена двухгодичной «исследовательской деятельностью». После нее люди либо никогда больше не опускались под воду. Либо настолько влюблялись в глубину, что оставались там жить.
Глава 5
— Знаешь, а ведь ты запросто мог загнуться, — промурлыкала Рыжесть на ушко Олегу. — Сердце, например, не выдержало бы.
Дегтярев, не мигая, глядел в прозрачный потолок — он все никак не мог привыкнуть к отсутствию неба над головой.
— Так что считай, что ты легко отделался. Пара вывихнутых суставов и съеденный палец — это просто мелочь.
— Я только боюсь, что снова на какую-нибудь дурь подсяду. Не уверен, что не поддамся искушению. Слушай, — Олег решил сменить тему, — у тебя нет знакомого врача, способного нарастить палец за приемлемые деньги?
— Да. И что бы ты без меня делал? — Леся, тепло улыбнувшись, поцеловала Олега в щеку, после чего поудобнее устроилась на его плече.
Владимир Фильчаков
Паук
Корзунов выпил, понюхал хлебную корочку, посмотрел мутно.
— Так и живешь, значит, — сказал, обводя взглядом столовую. — Ничего, ничего. За третий сорт сойдет. Ты не обижайся, — остановил он Прошина, собравшегося было возмутиться. — Не обижайся, сам ведь знаешь, как сейчас люди живут. Вон, Кузьмина возьми. Писатель, между нами, так себе. Конъюнктурщик. Коммерческую лабуду гонит. А особнячок его видел? Ну то-то. У тебя, конечно, что же, чисто, ухожено, выше среднего, но… не то. Квартира. У меня, кстати, так же. И столовая почти такая, с кухней совмещенная, и гарнитурчик похож, только другого цвета. Ну, ты видел, знаешь. Да ты наливай, не стесняйся. — Корзунов помолчал, выпил, вытер губы рукой, подхватил с тарелки соленый огурчик. — Ммм, вкусный, сволочь. Где покупал? Ах да, ты же сам солишь. Хоть бы рецепт списал. Да знаю, знаю, что раз двадцать списывал. Ну не получается у меня огурцы солить. Мягкие выходят и осклизлые. А у тебя, стало быть, талант есть. — Он загрустил, тяжело вздохнул. — Так о чем это я? Ах да, о Кузьмине. Между нами, опять же, я тоже писатель не ахти какой. Да чего греха таить. Ну и ты не Достоевский. Да не дергайся ты! Я ведь к чему клоню? Таланту у нас, брат, не хватает. Мы даже коммерческую лабуду гнать не можем. Тут ведь как? Тоже талант нужен. А? А ты думал? Это ведь рынок, брат, там нужно держать нос по ветру. И чутье иметь. Так-то вот. Я ведь к чему клоню? — Корзунов навалился на стол, приблизил пухлые губы к лицу Прошина и прошептал: — Есть, говорят, человечек такой, у него можно таланту… — он замолчал, подмигнул.
— Что? — выдохнул заинтересованный Прошин.
— Купить! — Корзунов разрубил воздух ладонью.
— Ффу! — выдохнул Прошин, отстранился от лица собеседника. — Ну ты сказал тоже! Купить! Если б его можно было купить…
Михаил Меро
Копирайтер
По моему мнению, в последний день лета, да еще когда плюс тридцать в тени, любое общение с начальством противопоказано. Но босс ясно дал понять, что хочет побеседовать со мною именно сегодня. И мне пришлось оторвать задницу от любимого кресла, пересечь по диагонали задыхающуюся Москву и к 15.00 прибыть в офис PR-агентства, где обычно я появляюсь лишь затем, чтобы забрать очередной гонорар.
Босс старше меня на пять лет, но вместо моего пивного пуза, выпирающего из-под застиранной тенниски, под его шелковой сорочкой просвечивает рельефный пресс, на запястье — часы за штуку баксов, а у подъезда его дожидается новенький «Пежо-406».
— Привет, Михаил, — Илья встал из-за стола и пожал мне руку. — Присаживайся.
Когда босс приглашает меня
побеседовать,
это может означать одно из двух: или назревает срочная и ответственная халтурка (баксов так на 200–300), или качество моих материалов в последнее время резко ухудшилось, и мне будут вправлять мозги. Но в этот раз у босса было для меня припасено нечто пооригинальнее.
— У нас вырисовывается очень интересный долгосрочный проект, и я хочу, чтобы ты в нем участвовал, — произнес он. — Пока не вдаваясь в подробности, скажу, что это уникальный пищевой продукт. Наша задача сейчас — собрать команду специально под этот проект и детально разработать стратегию PR-кампании на ближайшие полгода. Да, заказчик обещает очень неплохие деньги…
ПРОБЛЕМЫ НЕЧЕЛОВЕЧЕСКИЕ
Алекс Тивирский
Заповедник
Привычная толчея городского транспорта. Сотни примелькавшихся лиц. Годы мы ездим так — на работу, с работы. Знаем траекторию друг друга. Этот выйдет здесь, на следующей войдет курносая студентка. А следом — старушенция в развалившихся кедах (кто-то из внуков отдал?). Она таскает эту обувку уже года полтора. И вечные колготы плюс неопрятный платок. И слезящиеся глаза. Рядом примостится мужик — в деловом костюме, но воняет, как грузчик. Ему выходить через две — сразу подойдет к киоску, купит газету, уткнется в спортивную колонку. Дальше я не увижу — в серебряный вагон хлынет толпа. И «томно» задышит в затылок смазливая блондинка (дешевые духи, ядовито-сиреневая помада, затертая сумка). А сопливый мальчишка будет снова лепить кусочек розовой жвачки на сиденье. И кто-то обязательно сядет на этот размазанный кругляшек. Ругнется, попытается отодрать прилипшую намертво сладкую резину…
Иногда в вагоне появляется Кто-то Из Них. Неизменно в очках. Глазеет на нас, хлопая себя по груди — не то восторг, не то недоумение. Поди Их разбери.
Лет пять назад появились у нас. Братья по разуму, чтоб им… Приняли нас в какой-то «галактический союз» — а толку? Мы все равно так и останемся на своей планете. Нас не выпускают. Каждый день сотни, да что там — тысячи звездолетов приземляются и взлетают. Из разных миров. А нам туда хода нет. «Нельзя, — говорят. — У вас тут заповедник. А у нас там дикая жизнь».
Как же, «заповедник». Нашли себе цивилизацию, не тронутую высокими технологиями жизни, и теперь глазеют на нас. Как на дикарей. А очки зачем? Да кто знает? Много слухов ходит. Одни говорят — солнце у нас слишком яркое. Другие думают — это Они так защищаются от местных микробов. Сделали, мол, себе защитные поля и вмонтировали в стекла, чтобы наше сознание не корежить тем фактом, что заразные мы все поголовно. А в очках вроде бы прилично.
Нам не дают это чудо техники. Много чего дали — сотни полезных технологий. Даже летучие вагоны, на которых я теперь домой за считанные минуты добираюсь. Лекарства — любые. Стоит нам только заикнуться — сразу тонны медикаментов. Приборов. Их долбаные специалисты обучают наших, как этим добром пользоваться.
Алекс Гарридо
Кукла
Сколько себя помнил, он мастерил кукол — из любого добра, что ни попадет под руку. Не постоянно, но рывками, запоями. Они не задерживались дома, расходясь по друзьям. Изредка он делал куклу в подарок специально — с такими легче было расставаться. Те же, что оставались в доме, какое-то время нежно любимые висели на стене, приколотые к обоям швейными булавками, потом оказывались заброшенными в небрежении в дальнем шкафу, нижнем ящике стола, застревали между папками и старыми журналами в секретере.
Ему советовали делать кукол на продажу — он соглашался, но так и не смог. Ему казалось, что они слишком наспех сделаны. Не так, как делают кукол на продажу, а как рисуют набросок, торопясь уловить ускользающую жизнь, которую легче передать малым количеством точных штрихов, чем подробным выписыванием деталей.
Но ему говорили, что его куклы прекрасны. Что они — не просто так.
Он и верил и не верил, зная, как небрежно приметаны с изнанки все детали, зная, что, если отвести шерстяные нити, изображающие волосы, от лица «манюни», станут видны узелки и стежки, да еще черными нитками, потому что белая катушка в момент вдохновения оказалась черт-те где, видимо в другой комнате или, может быть, на кухне — кто б ее искал?
Ни выкроек, ни прикидок заранее — никогда. Он ловил жизнь непосредственно из лоскутов, протягивая их между пальцами, укладывая так и эдак, резал криво, стегал широко, наскоро пряча неровные края и подтягивая стежками то, что торчало не на месте. Глаза он делал из круглых черных блесток. Этого добра у него было много: когда-то ими была обшита повязка на голову, ее еще мать мастера носила в молодости. В детстве ему досталось за распотрошенную просто так повязку. Под плотной чешуей зеркально-черных блесток оказалась капроновая сеточка. Это было давно. Потом блестки пригодились ему — он покупал другие, но с новыми, купленными в магазине, ничего не вышло. Манюни получались только с теми, старенькими, покрытыми по уже затускневшей поверхности тоненькими трещинками.
Олег Мушинский
Цивилизация в опасности
Тем вечером подозрительно быстро стемнело. Прикорнул буквально на пару минут, открываю левый глаз — а высоко в небе уже висит полная луна. Пора на работу. Лень, конечно, но долг, и желудок зовет.
— Подъем, Рэнг-Драмагор! — решительно командую я сам себе.
Потягиваюсь, тщательно умываюсь, чешу лапой за ухом и смотрюсь в треснутое зеркало. Я люблю смотреться в зеркало, потому как сам себе очень нравлюсь. Из зеркала на меня с искренним восхищением смотрит черный кот с пошарпанной мордой бывалого бойца. Крепкие лапы, мощная грудь, умный проницательный взгляд. Ну просто красавец! И это не только мое мнение. Вот только левый бок немного облез. Прошлой ночью, когда я исполнял серенаду своей очередной возлюбленной, какая-то ненормальная старуха плеснула кипятком из окна. Как же звали ту кошечку?.. Не помню. Вот так, имя уже забыл, а бок все еще болит. Несправедливо все-таки устроен мир. Ладно, хорош философствовать.
Бегом пересекаю двор, на ходу приветствую охранника:
— Привет, человек!
Владислав Силин
Апельсин с древа познания
Скажи кто Берналю Диасу дель Кастильо, что тот при жизни попадет в рай — конкистадор плюнул бы в глаза обманщику. Вызвал бы на дуэль — видит бог, лжецы ненавистны честному идальго! Но… не станем торопиться. Крестовый поход — время странное, волшебное. С людьми, несущими слово Божье, подчас случаются удивительные истории.
Над башнями покинутой крепости поднялся утренний птичий гомон. Напоенный лесными испарениями туман стекал по улицам, обнажая плоские крыши домов, полуразвалившиеся стены, черные провалы окон.
Пучки травы у стен колыхались, словно перья в прическе индейской принцессы. Сквозь туман проглянуло небо — и Диас мог поклясться, что восток алеет девичьим румянцем. Округлые холмы на севере внушали фривольные мысли. Смуглая красавица, прибывшая в лагерь с посланием от короля ацтеков, полностью захватила мысли молодого конкистадора.
Берналь помотал головой, отгоняя сон. Мокрое древко пики скользило в руках, от плаща несло сырой шерстью. Святая Мадонна!., как хочется закрыть глаза!..
Андрей Максименко, Юлия Сиромолот
Ветер на дне колодца
Уснул Теночтитлан. Медленно вплыл в день. Жалюзи спущены, шторы задернуты, но светлое пятно все-таки дрожит на полу. Это Солнце обгладывает вершину пирамиды Тольтахуа — напротив.
Мир изменился, но не Солнце, оно по-прежнему не друг мне. Да и никому… но я так отвлекусь и начну рассуждать сейчас о другом. Буду курить без счета черные сигареты, забуду пить пиво, и оно степлится. Жар в бамбуковых щелях поплывет красным, карамелью, — значит, до вечера я опять просидел, заговаривая час от часу с платяным шкафом, оскалившим дверцу.
Говорить-то мне больше не с кем.
Зато как я вспоминаю! Я в своих воспоминаниях роскошествую: они мои в самом окончательном смысле.
