Рассказы

Бирман Е. Теодор

СЭНДВИЧ

Я сидел на неплотной траве и ел сэндвич. Он был вкусным, а я был голоден. Я держал его крепко, чтобы он не выскользнул из плотной обертки с фольгой, в которой его продали мне и где он засел теперь, как в коконе или в скафандре. Вполне возможно, на дне обертки, под сэндвичем, ожидает меня приятный сюрприз — сложенная вчетверо белая салфетка.

Я услышал близкий смех, поднял голову и увидел женщину. Она, сидя на коленях напротив, смотрела на меня. Ей явно не хотелось, чтобы ее юбка касалась земли, но этого нельзя было избежать. Смех, когда я посмотрел на нее, уже растаял и от него осталась только улыбка.

Я осмотрелся вокруг, чтобы понять, почему она смеялась, и понял — на траве были разбросаны остатки недоеденных сэндвичей. Она, видимо, решила, что я поднял с земли один из них.

— Вы, наверное, думаете, что у меня и дома нет? — спросил я.

Она опять засмеялась, потому что я задал вопрос, не переставая жевать. Я понял свою ошибку, проглотил недожеванный кусок (она и это заметила) и сказал:

ИАКОВ

Лия подошла и встала у могилы Рахили, вызвав еще одну волну женского плача. Иаков закрыл глаза, отгородившись от постылого мира. Волна раздражения вспыхнула в нем и не угасла. Пылью, поднятой стадом, его досада не желала возвращаться на землю, искала ветерка или ног отставшего ягненка, чтобы снова подняться и кружиться над сухой землей и присыпанными пылью мертвыми сорняками.

И еще любопытство просыпается в нем. Что будет с ним после смерти его Рахили? Ему вспомнилась судьба собачонки, носившейся между шатрами и неизменно облаивавшей его с братом, когда они принимались бороться на песке в детстве. Так было до тех пор, пока кто-то из взрослых не решил сделать из нее сторожевого пса. Ее посадили на веревку и привязали к колу, вбитому в землю у входа в шатер, где хранилась посуда для пиров, не используемая в повседневной жизни. Несколько дней пес бился, выл, плакал и рвался на свободу. Но через пару недель стал утихать. Какое-то превращение совершилось в нем наконец, придав твердости и решимости. Теперь он с угрожающим лаем бросался на всякого, кто приближался к шатру, и у Иакова замирало сердце, когда натягивалась веревка и казалось, что пес вот-вот сорвется с нее и вцепится в ногу врага. Врагами для него теперь были почти все. И даже Иаков не решался испытывать его. Это было время, когда Иаков постигал мир. Тогда же отпечаталось в его памяти избиение мула. Раб отца бил его ногой по бокам и по брюху без всякой злобы. Это было, видимо, какой-то процедурой, необходимой в жизни каждого мула, может быть даже, у этого избиения была неизвестная Иакову медицинская цель. На каждые несколько ударов мул отвечал короткой струей мочи.

Иаков уже давно не ребенок, ему осталось постичь лишь меньшую часть из того, что полагается постичь человеку. И эта меньшая часть заключается в том, что Рахиль теперь в его жизни останется такой, какой была до этих родов, он понемногу вытеснит из памяти эту ее последнюю бледность и безразличие, напротив — восстановит резкость ее движений и внезапный смех. В сущности, она продолжит жить, мертв будет он.

После родов Биньямина Рахиль умерла не сразу. Она не страдала. Она просто не понимала, что с ней происходит. Взрослым ребенком смотрела она на Иакова. Она попросила его принести ее божков. Он не понял, о чем она просит. С легкой досадой, от которой у Иакова застыло сердце, она как на что-то очевидное указала на верблюжье седло, с которого так часто вскакивала к нему, когда он входил в шатер. Он поднял седло и увидел каменные фигурки, из-за которых его внезапный уход от Лавана едва не обернулся трагедией.

«Вот, значит, где были все эти годы украденные у Лавана божки». Он не заплакал и ничего не сказал. Только отдал их Рахили, а она стала перебирать их и раскладывать на одеяле. Он не сделает ничего, что может смутить ее. Пока теплится в ней жизнь, он должен быть высеченным из камня, как эти идолы, поглаживать ее руку, когда она засыпает, и улыбаться ей, когда она открывает глаза.