Место действия – комната в общежитии подготовительной школы для мальчиков Сэдли-Холл. Не из тех хорошо проветриваемых, свежевыкрашенных и чистеньких помещений, что так радуют нынешних зацикленных на науке родителей, а из тех, что своей редкой теснотою и сыростью напоминают скорее купе скорого поезда, в каких, по общему мнению, ездят члены советов Кэмбриджа и Оксфорда, школьные учителя и домашняя прислуга. Время – 12 июня 193… года, семь сорок пять утра. Снаружи доносится невнятный гул – это восемьдесят школьников просыпаются и готовятся к ежедневным занятиям; время от времени гул прерывается сердитыми окриками дежурного преподавателя. Музыкальное сопровождение представлено хоровым пением черного дрозда, дрозда обыкновенного и воробья, визгом газонокосилки, наносящей последние штрихи на Большое поле ввиду намеченных на сегодня празднеств, а также отрывками из «Элегии Патрику Сарсфилду»

[1]

в исполнении первого из наших действующих лиц, Майкла Эванса, обращающегося к своему отражению в зеркале. Нижняя часть его лица – не слишком выдающийся подбородок и мягкая линия губ – покрыта пеной для бритья; однако брови и тонко вырезанные ноздри, необычной формы темно-голубые глаза, темные волосы, растрепанные, но, по его мнению, производящие некоторый эффект, – все это Майкл разглядывает с обычным скрытым удовлетворением и некоторым удивлением. «Ну что ж, могло быть гораздо хуже, – мысленно обращается он к персонажу в зеркале. – Верно, ты не Рамон Наварро

[2]

. Но с другой стороны, и не мышка вроде бедняги Симса или потрепанный Адонис наподобие Гэтсби. Есть стиль и никаких излишеств. В общем, внешность на четверку с плюсом… Но далеко от дома в сырой ты лежишь земле… Черт, проклятое лезвие!.. Зачем, зачем ушел ты, Патрик Сарсфилд?..» Он стряхнул с подбородка оставшиеся клочья пены и вновь заговорил сам с собой: «Сегодня День спорта, надо надеть старый ученический галстук. Не пожалеем усилий, чтобы порадовать родителей: былые школьные денечки, альма-матер. Фу, ну и расцветка. Какому безумцу пришло в голову такое сочетание: красное, зеленое и оранжевое? Хорошо хоть краски выцвели. А ведь считается, что эта невероятно длинная полоска шелка – знак респектабельности, пропуск в большое сердце британского среднего класса… Ну почему, почему так бывает: подростки такие славные, веселые, естественные, даже честные и умные, а их родители – да спасет нас Всевышний – такие противные, занудливые, грубые и тупые? Полагаю, дело тут в пагубном воздействии учителей. Н-да, пожалуй, все же не четверка с плюсом, а просто четверка. «Нет, я не Гамлет, не Гамлетом рожден». Да, кстати, чтобы не забыть – надо одолжить пару бутафорских мечей для сцены дуэли с Пятым… Ну а Геро все как будто по душе. Как же она очаровательна и мила… Фигурою тугая тетива… и чем все это закончится? Завтра она уезжает, и до следующего семестра мы не увидимся. Три месяца, три богом проклятых месяца».

Из этого потока сознания внимательный читатель заключит, что Майкл Эванс чувствителен к цвету; что ему свойственно столь распространенное среди школьных учителей неуважение к родителям в целом; что он хороший учитель; что он обладает некоторым чувством юмора; что он – английский учитель, и при этом учитель продвинутый; и наконец, что он влюблен. К несчастью для Майкла, почти так же высоко ценившего в фактах пристойность, как в идеях – динамитную силу, влюблен он был в жену директора школы. И хотя она отвечала на его любовь со всей самозабвенностью и легкостью своей восторженной натуры, он не мог не чувствовать некой неловкости в роли главного действующего лица сюжета, который давно навяз в зубах под пером современных прозаиков и драматургов. Тем более что роман их продолжается уже два месяца, с того памятного и захватывающего дух момента, когда они оказались наедине, а затем неожиданно в объятиях друг друга, где бы вы думали – в пустой аудитории. И ситуация становится для обоих все более и более неловкой. Одну отвращает неизбежная близость с мужем, за которого она вышла – как Геро сама себя уверяла – в очередном приступе рассеянности. Другому, удивленному поначалу тем, что он не испытывает ничего похожего на традиционное чувство вины, но один лишь естественный восторг любви, начинают все больше и больше досаждать неизбежные в таких делах уловки. Беспокоит его также – хотя и восхищает одновременно – беззаботность Геро; кажется, она даже не думает, что их тайна может быть раскрыта, да и возможные последствия такого разоблачения ее не волнуют. Для Майкла-то оно наверняка обернется катастрофой. Другой работы ему не найти, а иных средств к существованию у него нет. И даже если Персиваль Вэйл согласится на развод – что представляется весьма маловероятным, – Майклу от того не легче. Ибо родителей, пусть даже иные из них сами могут быть хорошо знакомы с бракоразводными процессами, отвращает сама мысль, что чад их обучают соответчики в подобных делах.

С Майклом и Геро мы сегодня днем еще увидимся, причем в обстоятельствах, оказавшихся куда более компрометирующими, нежели они могли предполагать. Поэтому пока оставим их ненадолго, чтобы бросить взгляд на кое-кого из иных главных действующих лиц, заметив лишь под конец, что зеркало Майкла не треснуло, имеющийся у него бюст Данте не разбился, с безоблачного неба не посыпался град, короче говоря, не явилось никаких классических предзнаменований тех ужасных событий, которые вскоре обрушатся на его голову.

Суини, вечно недовольный и расстроенный чем-то дежурный, звонит, сзывая учеников к завтраку, в дребезжащий колокольчик, не подозревая, при каких обстоятельствах ему придется звонить в тот же колокольчик завтра. Шум наверху прекращается. Несколько подзадержавшихся в угрюмом молчании мрачно натягивают на себя верхнюю одежду, в то время как остальные ровной шеренгой спускаются вниз, ибо всем известно, что досточтимый Персиваль Вэйл является большим поклонником внешних проявлений дисциплины. По голому полу четко звучит стук каблуков, а чей-то умоляющий голос взывает к нарушителю, ломающему строй: «Ради всего святого, Симмерс, держи шаг, я не хочу лишиться завтрака». Это учитель физкультуры Эдвард Гриффин. И поскольку, подобно большинству учителей физкультуры, человек этот поистине славный, надо приглядеться к нему поближе. Ему тридцать лет, он высок и плотен, ходит, слегка раскачиваясь, все выдает в нем человека добродушного, энергичного и пытливого. Это старый оксфордский регбист, склонный по несдержанности нрава то и дело взрываться по поводу всяких штучек, отпускаемых нападающими иных валлийских клубов, с которыми ему приходилось встречаться в юности. В число его достоинств входит также талант флейтиста и подлинный гений импровизатора при игре в шарады. Майкл, ближайший друг Эдварда, заразил его интересом к разного рода патологическим отклонениям, и приобретенные в этой области познания он нередко испытывает на тех из своих коллег, что вызывают у него наименьшую симпатию.

Оставим теперь ненадолго рядовой состав поглощать завтрак и переместимся в частные покои, где досточтимый Персиваль Вэйл вкушает свой в одиночестве, ибо жена заявила, что в предвидении родительского нашествия ей надо подольше поспать. Ему пятьдесят лет, губы тонкие, розовощек, четкая дикция, ясное осознание своего положения в центре упорядоченной маленькой вселенной и полная непримиримость к малейшим сбоям внутри ее. Между собой ученики называют его Педантом Перси, а в пределах его слышимости – просто Перси, ибо давно усвоили, что он не чужд проявлений некоторой лести и получает явное удовольствие от прозвища, если оно употребляется в более уважительной форме. Это отличный педагог классической школы, способный администратор традиционной выучки и – в той же традиции – вполне пристойная, хотя и довольно несимпатичная личность. И в общем-то вызывает сожаление то, что с ним и его микрокосмом скоро произойдут такие неприятности. Но пока даже тень приближающихся событий не падает на его гладкое чело и направленную в рот ложку. Он раздумывает, кого бы из родителей можно заставить раскошелиться на новую спортивную площадку, есть ли у Анструтера шанс взять верх над Винчестером и в каких словах ему следует выразить неудовольствие Симсом за нарушения дисциплины на уроках французского.

Эти строчки весело звенели в голове у Майкла, когда он быстрыми шагами выходил из учебного корпуса, глядя, как все благополучно садятся за обед, и придумывая на ходу отговорки, почему он сам пропускает трапезу. Окна кухни на поле не выходят. Разумеется, в глубине здания может встретиться кто-нибудь из обслуги. Что ж, если нас увидят, стало быть, увидят. Пускай. Все равно пришло время открыть карты. Возможность разоблачения согревала Майкла изнутри, как рюмка коньяка. Он был прирожденным фаталистом – человеком, который, не проявляя, как правило, личной инициативы, с готовностью совершает то, что навязывают ему обстоятельства. Он бегло посмотрел на ровные ряды окон и быстро шагнул в проем стога сена.

Геро уже была там, в зеленом платье, с пакетом бутербродов в руках. Она была свежа – и вытянулась в струнку, как зеленый стебель кукурузы. Майкл привлек ее к себе и поцеловал, чувствуя, что ноздри ему щекочет запах сена. В их маленькое святилище залетел легкий порыв ветра и разметал по его щеке прядь шелковистых волос Геро.

– Милая, ты, право, совсем обезумела. В следующий раз ты назначишь мне свидание у Перси под рабочим столом.

– А ты против?

Первое ощущение Майкла было сходно с тем, что он несколько раз испытывал в детстве, когда в церкви объявляли, что «сразу по окончании службы состоится общее собрание учеников», и сразу становилось понятно, что происходит нечто весьма серьезное, и он говорил себе «слава богу, что не со мной». Вот и сейчас, как в те далекие годы, он чувствовал, как сердце ухнуло куда-то вниз и жалобно там трепещет. Возникло даже чувство какого-то непонятного удивления от того, что, мол, он-то не имеет ничего общего с этим несчастным, лежащим в стогу сена, облегчение от того, что не им совершено это преступление – так, как будто раньше это было не ясно. А потом включилось сознание – беспорядочно и неистово, как двигатель, в котором сломалась муфта. Ладно, по крайней мере Геро теперь никуда не уедет. Ветер подул не в ту сторону. Но зачем это понадобилось? И кому?

Кому?

Стог сена. Почему в стогу сена? А почему бы и нет? Ранним утром, ранним утром, на зеленом поле счастья. Только не утром, а вечером. Тивертон скверно выглядит. Губы дрожат, как у ребенка, который вот-вот расплачется. Интересно, где именно, в какой части поля? Вот несчастье-то; полиция, наверное, уже на месте; теперь все пойдет кувырком. Ах да, конечно, он сказал, в каком-то из стогов. Как чудесна была Геро. Ее тело – солнечный свет моей плоти. Белый стих. Хотя строчка так себе. Стог сена. Какой именно? Ну же, говори. Надеюсь, не пятый. Надеюсь. Да тебе-то какое до этого дело? Пять стогов. Четыре против одного. Только бы не тот, в котором были мы с Геро. Ладно, хватит. Возьми себя в руки. Ранним утром…

Майкл оказался в кабинете. На румяных щеках директора проступили странные голубоватые прожилки. Переводя взгляд с одного из присутствующих на другого, он то и дело нервно снимал и надевал пенсне. Учителя хранили беспокойное молчание, как люди, глядящие вслед отъезжающему поезду. Тивертона здесь не было. Майкл неловко выговорил слова соболезнования, Вэйл ответил: «Спасибо, Эванс, спасибо. Я… это ужасное событие совершенно выбило меня из колеи. Раньше ничего подобного в моей школе не случалось». Гриффин был не настолько потрясен, чтобы нагловато не подмигнуть Майклу.

– Бедный, несчастный мальчик! – продолжал Вэйл, и привычная размеренность его фразеологии странно контрастировала со срывающимся, почти умоляющим тоном. – В голове не укладывается, кому могло понадобиться… э-э… кому он мог помешать. Скандал! Публичный скандал! Я попросил Тивертона объяснить детям, что с моим племянником случилось несчастье, фатальное несчастье. Вдруг удастся все же сделать так, чтобы… э-э… факты не дошли до родителей. Я позвонил доктору Мэддоксу, он вот-вот подъедет. Полиция, разумеется, тоже. Я был бы весьма признателен, Гриффин, если вы встретите доктора, когда он появится, и отведете… я чувствую, что сам на это не способен. Может быть, у кого-нибудь есть соображения относительно иных шагов, которые следовало бы предпринять незамедлительно?..

Майкл понял, что Вэйл хочет, чтобы его освободили от директорских обязанностей, и сказал:

– Быть может, мне – мне и Симсу – стоило бы проследить, чтобы никто не подходил к… месту преступления. Полагаю, полиции надо, чтобы все как можно дольше оставалось так, как было при… обнаружении тела.

Наконец равнодушное к темным людским делишкам, страхам или страстям солнце оставило дневную свою стражу. Оно заглядывает в неубранный общий зал, где учителя нервно переговариваются, пытаясь без особого успеха скрыть за пустыми замечаниями растерянность перед внезапно разверзшейся у их ног пропастью. Полиция к этому времени кончила прочесывать сенное поле, обнаружив, что искать там нечего, и отпустила с миром фургон с его обычным грузом – сеном. Над дальним краем поля летает стайка чибисов, являя то черное свое оперение, то белое, словно это вспышки света или волны на лунной поверхности озера. У Тивертона, глядящего на них из окна столовой, мелькают в сознании образы жизни и смерти, преступления и невиновности, черного и белого. Да и все в школе, кроме самых маленьких, для которых всего этого дела просто не существует, невольно, но неотвратимо вглядываются в окна и то, что расстилается за ними.

Вскоре в общий зал входит суперинтендант. Ученики поедают его глазами, храня притворно вежливое, оценивающее молчание, каким мальчишки их возраста обычно встречают незнакомца. Ведет себя Армстронг несколько суетливо, если это слово вообще применимо к такому человеку-горе. Однако, поощряемый настороженными взглядами, он поправляет воротник рубашки и сразу берет быка за рога.

– Все вы слышали о печальном событии, происшедшем в школе. Мне поручено разобраться в нем, и если, молодые люди, кто-либо из вас может оказать помощь, надеюсь, он ее окажет.

Начало получилось хорошим, даже самый строгий из молодых критиков не нашел бы, к чему придраться; предложение помочь полиции встречено на ура. Чувствуя, что экзамен он сдает на пятерку, суперинтендант развивает мысль:

– Пока мне хотелось бы знать только одно: не видел ли кто своего товарища за обедом или сразу после него?

Вечер следующего дня. Поужинали в общем зале, потом Тивертон, Эванс и Гриффин собрались в комнате, служившей ранее гостиной. Рэнч ушел по делам; Гэтсби и Симс вот-вот должны были вернуться из деревни. Суперинтендант, целый день шнырявший по зданию и совавший повсюду свой нос, наконец удалился, с его уходом висевшее в воздухе напряжение несколько ослабло. Имелись и другие персонажи; они тоже все время то входили, то выходили, так что атмосфера все же оставалась нездоровой, ядовитой, словно после газовой атаки. Репортеры местных и лондонских газет, вынюхивающие скандальные подробности для своих титулованных хозяев – так шакалы обнюхивают мертвечину для престарелых львов. Репортеры с блокнотами; репортеры с телеграфными бланками; репортеры с фотокамерами, недовольные тем, что не удается найти «скорбящих родственников», чьи искаженные горем черты они могли бы уже завтра, к утренней трапезе, подать в виде десерта своей огромной аудитории; репортеры вежливые, грубые, въедливые, добродушные, злобные, умные, глупые – целая стая, кружащая над школой, то приближаясь, то удаляясь. Когда стервятники улетели окончательно, казалось, сама ночь вздохнула с облегчением и даже сенное поле, запятнанное убийством, сделалось словно бы чище. Миллионы глаз впивались в новостные строки, следующим образом звучавшие в версии местной газеты, которую как раз сейчас Тивертон зачитывал Эвансу и Гриффину:

«Рабочие, убиравшее вчера поздно вечером сено на поле, примыкающем к территории подготовительной школы Сэдли-Холл, были потрясены, обнаружив в одном из стогов тело мальчика. О страшной находке было немедленно сообщено директору школы, досточтимому П.Р. Вэйлу, магистру наук, который признал в убитом своего племянника, ученика школы досточтимого Элджернона Вайверна-Вимиса. Как удалось установить, жертва была безжалостно задушена тонким шнуром, обмотанным вокруг шеи. На место преступления вскоре прибыли суперинтендант Армстронг и сержант Пирсон из местного отделения полиции, и нашему корреспонденту удалось узнать, что они обнаружили улики, которые позволят вскоре произвести арест. Директор школы, являющийся также президентом Стевертонского археологического общества, заявил в беседе с нашим корреспондентом, что, с его точки зрения, убийцей является неизвестный бродяга, и объяснил прокатившуюся по стране волну насилия гибельной для Англии политикой прежнего лейбористского правительства. Отвечая на вопрос нашего корреспондента, досточтимый Вэйл категорически отверг предположение, будто это ужасное событие может быть каким-то образом связано с невинным розыгрышем. Покойный, пользовавшийся в школьной среде исключительной любовью, был сыном…»

– Бла, бла, бла! – бесцеремонно прервал чтение Гриффин. – Довольно, дай отдохнуть.