Двигатели корабля загудели вновь, но Свени даже не заметил перемены. Когда из настенного динамика наконец донесся голос капитана Майклджона, Свени все еще лежал, пристегнутый к койке, пребывая в необыкновенном состоянии безмятежного спокойствия, какого он никогда не испытывал раньше, и, вероятно, не смог бы описать даже самому себе. Хотя пульс у него не пропал, во всем остальном он вполне мог прийти к заключению, что он умер. Понадобилось несколько минут, чтобы он прореагировал на голос капитана.

— Свени, ты меня слышишь? У тебя… все в порядке?

Маленькая пауза в вопросе заставила Свени усмехнуться. С точки зрения Майклджона и большей части остального человечества, Свени совсем не был в порядке и норме. Практически, он был мертв.

Свидетельством этой анормальности была плотно изолированная кабина Свени, имевшая отдельный воздушный шлюз для выхода из корабля. Она была размещена так, чтобы предотвратить всякие контакты Свени с остальными членами экипажа. Подтверждал это и тон Майклджона, это был голос, который обращался не к другому человеку, а к какому-то существу, держать которого нужно в особом, надежно запертом помещении.

Помещении, функцией которого было защищать Вселенную от его содержимого, а не наоборот.

Свени всегда хотел быть человеком. Он хотел этого с того момента в годах, подернутых дымкой детских воспоминаний, когда он понял, что подземный купол на Луне был его персональной Вселенной. Желание было смутным, каким-то обезличенным, но сильным, и со временем перешло в ледяную горькую тоску по несбыточному, дававшую о себе знать в манере держаться, и во внешнем виде, и во взгляде на мир, на свою уникальную повседневную жизнь, и во снах, которые по мере взросления Свени становились все более редкими, но и более сильными. Доходило до того, что подобный кошмар на несколько дней оставлял его полуоглушенным, словно после катастрофы, в которой он чудом уцелел.

Приданный Свени отряд психологов, психиатров и аналитиков делал что мог. Но они мало что могли. История болезни Свени содержала мало общего с тем, к чему была привычна любая система психиатрии, создаваемая людьми и для людей. Не могли члены научной команды согласовать между собой и то, что же считать основной целью такой терапии. Помочь ли Свени сжиться с факторами своей нечеловечности, или вместо этого, наоборот, раздувать искорку надежды, которую остальные немедицинские работники преподносили Свени, как единственную цель его существования.

Факты были просты и неумолимы. Свени был адаптантом — в его случае адаптированным к свирепому морозу, слабой гравитации и жиденькой атмосфере Ганимеда. Кровь в его сосудах, клетки его тканей — все это на девять десятых состояло из жидкого аммиака. Кости его — лед, дыхание — сложная водородно-метановая цепочка реакций, основанная не на железосодержащем катализирующем пигменте, а на разрыве и восстановлении мостика сульфидной связи. И если бы возникла такая необходимость, он смог бы продержаться долгие недели на диете лишь из одной каменной пыли.

Таким он был всегда. То, что заставило его стать таким, случилось в буквальном смысле еще до его зачатия. Клетка, которая была оплодотворена и потом развилась в зародыш Свени, была подвергнута целому комплексу воздействий — селективной обработке избирательными ядами, точечной рентгенотерапии, специальному метаболическому активированию плюс еще около пятидесяти других операций с совершенно непроизносимыми названиями. Вкупе все это окрестили «пантропологией». В вольном переводе это означало «трансформация всего» — и было действительно тем, чем называлось.

В той же степени, как пантропологи изменяли внешность и цикл жизнедеятельности Свени, изменяли и его духовный мир, обучение и даже его предков. Доктор Алфкон как-то гордо объяснил Свени через интерком, что по мановению руки адаптированные люди не возникают. Даже клетка-зародыш имела позади себя сотню поколений клеток, ступенчато изменявшихся из поколения в поколение, пока не возникла зигота, достаточно далеко ушедшая от теплой белковой жизни ко льду, цианидам и всему прочему, из чего сделаны такие мальчики, как Свени. Доктор Алфкон был снят со своей должности, когда в конце недели команда психологов прослушала записи всех разговоров Свени: кто и что говорил ему, и как он на это отвечал. Но Свени никогда не слышал известного детского стишка «из чего сделаны мальчики», и поэтому не испытал травмы по причине эдипова комплекса.

Адаптанты обнаружили Свени, когда он одолел половину большого перевала — единственную дорогу к их колонии на полке — обрыве плато «эйч». Он никого не узнал — их не было на фотографиях, которые он запомнил. Но его легенду они приняли достаточно охотно. И усталость ему имитировать не пришлось. Гравитация на Ганимеде была для Свени нормальной — его тело как раз к ней было создано и приспособлено, но путь, а тем более подъем в гору был долгим и изнурительным.

Свени с удивлением обнаружил, что дорога ему по душе. Впервые он передвигался совершенно один, свободно и без надзора полицейских или объективов телекамер, в мире, где он физически чувствовал себя дома — в мире без стен. Воздух был густым и вкусным, откуда-то налетали ветра — и температура была заметно ниже той, что поддерживалась в куполе на Луне. Вместо серого потолка было иссиня-черное небо, на котором поблескивали искорки звезд.

Не нужно было соблюдать осторожность. Слишком легко и приятно было воспринимать Ганимед как дом. Его об этом предупреждали, но он и подумать не мог, что опасность эта может оказаться не только реальной, но и такой… умиротворяющей, что ли.

Молодой адаптант быстро прошел с ним остаток пути до колонии. Адаптанты — кроме Рулмана — были в такой же степени нелюбопытны, как и безымянны. Рулман был другим. Удивление и изрядное недоверие отразились на его лице, когда в комнату ввели Свени. И эти эмоции были такими сильными, что едва не испугали Свени.

— Невероятно! — воскликнул Рулман, — это совершенно невозможно! — И он замолчал, с макушки до пяток рассматривая вновь прибывшего. Выражение изумленного недоверия стало слабее, но ненамного.

По крайней мере в десятый раз за последние два месяца Майк в изумлении уставилась на Свени. Она была удивлена и встревожена одновременно.

— И где только, — спросила она, — ты вбил себе это в голову?

Вопрос, как и всегда, таил в себе опасность, но Свени не медлил с ответом. Майк уже привыкла, что он медленно отвечает на вопросы, а иногда словно и вовсе их не слышит. Необходимость в такой осторожности была для Свени абсолютно очевидна, и он лишь оттягивал момент, когда его уловки будут раскрыты. Пока что лишь явная патологическая интроверсия Свени оберегала его от подозрений, что он сознательно избегает трудных или опасных для него тем.

Но рано или поздно подозрения возникнут, и в этом Свени был уверен. Он не имел опыта обращения с женщинами, но успел уверовать, что Майк исключительная представительница прекрасного пола. Быстрота ее восприятия иногда казалась ему равной телепатическому ясновидению. Он обдумывал ответ, облокотившись о поручень и глядя вниз. Во Впадину. С каждым днем время обдумывания приходилось сокращать, хотя вопросы не становились проще, несмотря на все усилия Свени.

— Полиция Порта, — сказал он. — На такой вопрос у меня есть два ответа, Майк. Если я не мог узнать что-то от мамы, тогда источником информации для меня была полиция. Их разговоры я подслушивал по уцелевшим линиям связи.

К тому времени, когда он достиг кабинета Рулмана, он уже не бежал, хотя по-прежнему тяжело дышал. Чувствуя, что не сможет вернуться обратным путем поверх лаборатории, где опять почувствует накатывающее волнами тепло, он направился в противоположную сторону, мимо гигантских теплообменников. Всего ему пришлось пробежать мили три, и по пути он совершил еще несколько открытий, потрясших его не меньше, чем первое.

Свени даже не был уверен, в здравом ли он пребывает рассудке. Но он должен был выяснить все до конца. Теперь самым главным был ответ на один вопрос — разрушение или прочное обоснование его надежды, с которой он так долго жил.

Рулман уже был в кабинете, и его почти непробиваемым кольцом окружали помощники. Свени протиснулся вперед, крепко сжав зубы.

— На этот раз придется задраить все люки, — говорил Рулман в микрофон. — Фронт давления слишком крут, и мы не можем полагаться на наружные шлюзы. Займись инструктажем, чтобы каждый знал, что ему предстоит делать, как только прозвучит сигнал тревоги. Опасайтесь попасть в ловушку между двумя закрывшимися шлюзами. В этом году непогода может начаться совершенно неожиданно, мы и глазом моргнуть не успеем.

В ответ послышалось неразборчивое бормотание, и динамик отключился.

Хонат, Прядильщик Мешков, был вытащен из сетей первым из всех заключенных, как и надлежало архиеретику, самому главному преступнику из всей банды. Рассвет еще не успел наступить, но стражники, делая большие горизонтальные прыжки, повели его сквозь бесконечные, пахнущие мускусом сады орхидей. Стражники были такими же, как и Хонат — маленькие, сгорбленные, с узловатыми мышцами, длинными безволосыми хвостами, которые закручивались в спираль по часовой стрелке. За ними торопливо прыгал привязанный к длинной тонкой лиане Хонат, стараясь попасть в такт их прыжкам. Иначе, соскользнув вниз, он оказался бы тут же «подвешен» на тонкой лиане и погиб, так и не достигнув места Суда.

Конечно, в любом случае после рассвета он отправится в путь к Поверхности, туда, на неизведанную глубину в десятки футов. Но будучи даже архиеретиком среди всех Усомнившихся, он не спешил начать это путешествие — даже если бы в конце его ждал милосердный, ломающий позвоночник рывок лианы — прежде, чем Закон повелит: ОТПРАВИТЬ!

Переплетенные, петляющие стебли лиан толщиной с человеческое тело распростерли над прыгунами свою сеть и резко ушли вниз, когда группа достигла края леса папоротниковидных деревьев, окружавших рощу из хвощей. Стражники остановились, готовые начать спуск. Теперь все члены группы смотрели на восток, поверх погруженной в туманную мглу части впадины. Звезды все быстрее и быстрее бледнели на небе. Только яркое созвездие Попугая можно было еще определить без труда.

— Хороший будет день, — сказал охранник довольно миролюбиво. — Лучше отправляться вниз в хорошую погоду, чем в дождь, верно, Прядильщик?

Хонат вздрогнул, но ничего не ответил. Само собой, все знают, что внизу, в Аду, всегда идет дождь — влага конденсировалась на миллиардах вечнозеленых листьев и стекала обратно, в черные болота, напитывая Ад.

Корзина закачалась. Последнее, что видел Хонат — это круг лиц, собравшихся неподалеку от отверстия лифта. Они глядели в это отверстие вниз, на них. Потом барабан совершил еще один оборот, корзина опустилась на несколько ярдов, и лица исчезли.

На дне корзины, свернувшись в плотный клубок и закрыв концом хвоста глаза и нос, рыдал Сет. Больше никто не проронил ни звука, все хранили молчание. Хонат — в первую очередь.

Вокруг сомкнулся полумрак. Царило необыкновенное безмолвие. Иногда хрипло и резко вскрикивала случайная птицеящерица, и этот крик, нарушавший тишину, только подчеркивал ее. Свет, просачивающийся в длинные коридоры между стволами деревьев, растворялся в зелено-голубой дымке, сквозь которую лианы тянули свои длинные изогнутые тела. Колонны древесных стволов окружали корзину со всех сторон, слишком отдаленные, чтобы помешать спуску. Время от времени корзина немного покачивалась, описывая восьмерки — громадный маятник Фуко с грузом из пяти живых существ.

Потом корзина еще раз нырнула, дернулась и накренилась. Пассажиров-пленников швырнуло на твердые прутья плетеных стенок. Матилд громко и пронзительно вскрикнула. Сет почти тут же развернулся, пытаясь нащупать опору. Еще один рывок, и Лифт замер, завершив спуск, корзина легла на бок.

Они прибыли в Ад.

Оставшаяся часть дня ушла на то, чтобы ценой поистине громадных усилий добраться до более возвышенного участка. Большую часть пути им пришлось почти что ползти, потому что деревья, за исключением нескольких редко разбросанных гинкго и цветущих кизиловых деревьев, начинали ветвиться только на значительной высоте метрах в шести над грунтом. Когда они с великими трудностями преодолели часть пути к Великому Хребту и грунт стал тверже, можно было время от времени уже взбираться на низкие ветки и совершать короткие прыжки. Но очень скоро их с жуткими криками атаковали птицеящеры, десятками сражаясь за привилегию первыми сожрать эти пухлые, невероятно медлительные существа. К счастью, птицеящеры были созданиями не очень крупными, и путники отделались лишь несколькими сильными укусами.

Даже самый стойкий и независимый человек не выдержал бы такой подлости от существ, которых его в детстве приучили считать своими непосредственными предками. Когда это случилось в первый раз, вся компания посыпалась на землю, как шишки с сосны, и осталась лежать неподвижно, парализованная ужасом, под прикрытием ближайшего куста, выжидая, пока желтокрылые веерохвостые бестии не угомонятся и не устанут кружить над убежищем своих жертв и не отправятся на воздушный простор. И даже тогда, когда птицеящеры улетели, компания обреченных еще долго прижималась к песчаному грунту, опасаясь, что могут появиться демоны более крупного размера, привлеченные шумом рассерженных птицеящеров.

Но пока что ни один из змееголовых великанов не показывался, хотя Хонату несколько раз и слышался подозрительный шум, напоминавший тяжелые шаги в джунглях вокруг кучки дрожащих путников.

К счастью, когда местность стала немного повыше, дремучие джунгли над их головами начали давать просветы, обтекая подножия больших утесов розоватого камня, открывая заплаты чистого неба, лишь кое-где перечеркнутые живыми мостами лиан и лоз. А в пространстве дымных колонн голубовато-зеленого воздуха обитала целая вертикально-слоевая иерархия летающих созданий. В самом низу были низколетающие жуки, пчелы и двукрылые насекомые. Потом шли стрекозы, которые охотились на них. У некоторых стрекоз размах крыльев был не меньше полуметра. Выше метались птицеящерицы, охотившиеся на стрекоз и все остальное, что можно было сожрать, не ожидая ответного удара. И, наконец, выше всех планировали гигантские рептилии, плывшие у кромок скалистых утесов в потоках теплого восходящего воздуха. Их длинные безобразные зубастые пасти подстерегали все, что попадалось им в воздухе — птиц мира Вершин и даже летающих рыб на просторах далекого моря.

Компания задержалась, пробираясь сквозь особенно густую заросль осоки. Хотя дождь продолжал лить, такой же сильный, как и несколько часов назад, всем им нестерпимо хотелось пить. Им до сих пор не попалось ни одного бромеледа — очевидно, растения-резервуары в Аду не произрастали. Они складывали ладони чашечками и возносили их к небу, но так им удавалось набрать на удивление мало воды. А на песке не образовывалось луж, достаточно больших, чтобы из них можно было напиться. Но по крайней мере здесь, под частично открытым небом, в воздухе шла отчаянная борьба за выживание, и птицеящеры не могли себе позволить скапливаться над их головами.

В тот же день, немного позднее, трое оставшихся в живых путников обнаружили бурный голубой поток, изливающийся с подножия Хребта. Даже Аласкон не знал, как истолковать этот феномен. На вид это была вода, но текла она, словно лавовый поток. Нет, это явно не могла на самом деле быть вода — она никогда не текла, а стояла неподвижно. Конечно, если напрячь фантазию, то нечто подобное можно было вообразить — такое количество воды, собранное из множества древесных резервуаров… Но такое количество движущейся воды? Наверное, здесь водятся питоны. Или вода эта ядовита. Никому из путешественников и в голову не пришло напиться. Они боялись даже подойти и прикоснуться к этому странному веществу, не говоря уже о переходе вброд. Ведь она, наверное, была так же горяча, как лава. Они осторожно следовали в глубину подножия Хребта, и рты их пересохли, а языки были шершавы, словно пустые стебли хвощей.

Не считая жажды, которая была их скрытым другом, поскольку заглушала чувство голода, подъем был не очень трудным. Сложность предоставляла лишь необходимость постоянно оставаться под прикрытием, разведывать путь на несколько десятков метров вперед, избирать наиболее безопасный путь вместо наиболее короткого и прямого. По молчаливому согласию никто из троих не упоминал о Чарле. Но глаза их непрерывно обшаривали окружающую местность в поисках того страшного чудовища, которое так безжалостно расправилось с их товарищем.

Эта часть трагедии была, наверное, самой ужасной. За время, проведенное в Аду, они так и не встретили демона и не увидели животного крупнее человека. Огромный отпечаток лапы с тремя громадными когтями был единственным свидетельством тому, что какое-то жуткое чудовище стояло ночью, склонившись над четверкой спящих и выбирая себе жертву. Но это было реальным свидетельством того, что они сейчас в мире демонов — тех самых змееголовых великанов, которых видели с вершин, из безопасного далека.

Отпечаток лапы… и череп.

К приходу ночи им удалось подняться не меньше, чем на сто пятьдесят футов. В сумерках было трудно определить расстояние, и переплетенные массы лиановых мостов их родного мира вершин исчезли из виду, заслоненные многочисленными пиками и утесами из розового известняка. Но было ясно, что в этот день им уже не подняться выше. Хотя Матилд на удивление легко переносила путь наверх, и Хонат почти не ощущал усталости, Аласкон окончательно выбился из сил. Причиной тому был глубокий порез на бедре Аласкон неосторожно напоролся на острую грань большого металлического осколка, торчащего из утеса. Рана, покрытая повязкой из листьев, чтобы остановить кровь и не дать каплям упавшей крови оставить удобный для преследователя след, явно болела все сильнее и сильнее.