«Отец Леонид только что проснулся после обеда и благодушно потянулся на постели. Потом встал, подошел к окну, откинул половинки двойных коленкоровых занавесок и жадно глотнул свежий воздух широкой и обнаженной волосатой грудью…»
I
Отец Леонид только что проснулся после обеда и благодушно потянулся на постели. Потом встал, подошел к окну, откинул половинки двойных коленкоровых занавесок и жадно глотнул свежий воздух широкой и обнаженной волосатой грудью.
Зной, которым за день сыто надышалась земля, уже спадал. Предвечерние тени, прятавшиеся от солнца в кустах, теперь выползали и мягкими полутонами стелились по траве.
С открытой террасы из палисадника доносился звон посуды: пили чай…
Постояв недолго у окна, отец Леонид снова сел на постель, несколько раз во всю комнату позевнул и стал одеваться; обулся в широконосые, подбитые подковами сапоги; надел серые казинетовые шаровары; сложил ровно по углам вдвое сбитое ногами в комок одеяло и перекинул, чтоб проветрить, через подоконник; подпоясался шелковым пояском; оправил космы на голове и по-домашнему, без полукафтанья, в одной рубахе с расстегнутым воротом, медлительно пошел на террасу.
Дочь Липа налила ему чай… Матушка хлопотала где-то по хозяйству.
II
Сторож Дмитрий, бобыль, давно порешивший с хозяйством, сутулый и болезненный мужик, помог Даниле внести с паперти в церковь и уставить на скамье покойника в некрашеном гробочке, сколоченном из старых сосновых досок. Церковь была просторная, с большими полукруглыми окнами. Заходящее солнце глядело в них и рубило косые золотые столбы и венцы, точно воздвигало высокую воздушную стену. А в хрустальных подвесках серебряного паникадила вспыхивали и играли розовые и синие огоньки.
Данила посмотрел на залитый лучами иконостас, на одной из алтарных дверей которого был изображен седобородый и строгий евангелист Лука с книжным свитком в руках. И показалось, что слишком торжественно вокруг и много света. Пожалуй, еще лишнюю плату за требу возьмут…
— В придел, что ли, гробок-от перенести? — нерешительно спросил он…
— Ну, что ж… отнесем в придел, — согласился Дмитрий…
Переставили гробик и накрыли выбеленным холстом… В приделе было темней и тише… В углу звенела муха, запутавшаяся в паутину… Данила прислушался — тонкий звук сверлил в воздухе, как детский плач, и чем-то острым вдруг больно резнуло его в сердце…
