Небо было чистым и прозрачным, как родник, когда Беки поднялся на рассвете к утреннему намазу. Но вскоре все заволокло невесть откуда взявшимся туманом, и солнце, едва позолотив горизонт, так и не взошло.

В долине Алханчурт всегда эдак: погоняемый ветром туман, словно удав, сползает с хребтов и подолгу властвует вокруг. И Сагопши тогда, если посмотреть на долину с гор, кажется завернутым в вату.

Было время уборки кукурузы. Многие сельчане успели уже управиться с делами, другие только кончали уборку, а Беки еще и не принимался за свою десятину, что посеял на земле Мазаева.

Раньше Беки сеял кукурузу в Витэ-балке или на месте бывшего села Цокалой-Юрт. В этот год, собравшись из последних сил, он за тридцать рублей арендовал десятину плодородной земли: надеялся хоть немного наладить свое нехитрое хозяйство, оскудевшее из-за прошлогодней засухи.

Беки сделал все как надо: вспахал и посеял вовремя. А вот с уборкой не заладилось.

Дождя хоть и не было, а дорогу в степи развезло. Морось сгустившегося тумана осела на дорожную пыль и, смешавшись с ней, образовала что-то вроде вязкого теста. Это месиво липло к ногам и порой просто не давало шагнуть.

Беки часто останавливается и попеременно стряхивает грязь то с одной, то с другой ноги.

Хасан тоже помахивает ногами. Он сначала шел по обочине, по траве, но отец вернул его на дорогу, чтобы чувяки вконец не промокли.

Беки идет молча. Обратится к нему Хасан, коротко ответит и опять, насупив брови, о чем-то все думает, глядя вперед. Мальчик не знает, что тревожит отца, и только удивляется, отчего это, всегда внимательный и веселый, сегодня он мрачен, как пасмурный день.

А Беки мучает мысль, что не чьи-нибудь, а именно Саадовы овцы топчут их кукурузу. Заберись туда другая отара – Беки знал бы, что это нечаянно, не назло.

Хусен совсем загрустил. Скучно одному. То ли дело вчера. Ярко светило солнце, и Хасан был дома. Они вместе играли: рыли в огороде глубокие норы, а землю переносили подальше и насыпали из нее холмы. И Тархан с Эсет были с ними. А потом надоела им эта игра. Тархан принес две длинные хворостины, они проткнули большущие тыквы и катали их по двору, пока не устали…

Не то что сегодня. И день пасмурный, и Хасана нет.

Хусен с утра забрался на нары, стоит на коленках и все смотрит в окно. Колени иногда начинают болеть от рогожи, и тогда он садится, но ненадолго. То, что творится на улице, видно, когда встанешь на коленки.

Когда смотришь из окна, кажется, что в селе больше и домов нет, кроме тех, которые видны на другой стороне улицы. Хусен знает: это дом Эки и соседний с ним дом Товси, с глиняной крышей, на которой растет высокая трава. С голых акаций падают капли. «Откуда они берутся, – удивляется Хусен, – дождя-то ведь нет?» И невдомек ему, что это от туманной мороси.

На улице слякоть. Прохожие держатся поближе к плетню – там посуше. Потому-то и Борз так неспокоен, то и дело с лаем бросается на плетень. Да злой такой, кажется, попади кто в лапы, растерзает.

Беки работал в одной рубашке. За работой совсем не чувствовалось холода. Бешмет, хоть он уже стал пестрым от множества заплат, надо беречь. И в праздники и в будни это единственная его одежда.

До обеда работалось хорошо. Всю скошенную кукурузу поставил в копны. Хасан помогает, как умеет, – подносит стебли. Уж очень ему хотелось серпом работать, но пришлось отказаться от этого: надо было глядеть в оба – не забрались бы снова на делянку овцы, да и кукурузу подносить больше некому, одному отцу не справиться.

От росы штаны чуть не до колен мокрые и чувяки тяжелые, словно пудовые, – тоже от сырости да от налипшей грязи, но Хасан этого не замечает. Отец беспрерывно подгоняет его, чтобы не замерз: стоит минуту-другую постоять без дела – озябнешь.

Беки работает быстро. Подходя к нему с охапкой стеблей, Хасан видит, что отец уже тяжело дышит.

Даже за едой, когда они в полдень присели перекусить, Беки так и не отдышался как следует.

Утро выдалось яркое, солнечное, не то что накануне.

Осеннее солнце греет не щедро. На еще не опавших листьях, на тыквенной ботве сверкают капли росы. Они похожи на бусинки. Местами, куда не проникают лучи, стелется белый иней. Крыша дома Соси белая на затененной стороне.

Во дворе Беки много мужчин. Некоторых Хусен и не видел никогда. Он знает: они понесут отца на кладбище. Когда в доме напротив умерла старуха, там тоже было много людей.

Сегодня Хусен совсем не плачет. Вчера, когда Беки на арбе везли домой, он плакал сильно. И ночью плакал, пока не уснул. А нани как рыдала вчера! Стояла посреди двора, рвала на себе волосы, и плакала, и кричала.

– О, чтоб захлебнулся своей кровью Саад! О дяла, есть ли ты в небе? А если есть, то отчего не видишь всего этого, отчего не караешь зверя?

Весна в тот год наступила необычно рано. Старожилы утверждали, что давно так не бывало.

По весне главная забота о пахоте. Однако многие считали, что приступать к ней еще не время – ласточка не прилетела, а она как пить дать принесет с собой снег. Но не все так думали, иные решали по-своему: чего ждать, если двор уже весь затянут травой, будто ковром покрыт, и крапива вдоль плетня вытянулась уже по колено. Кто готов, пусть пашет, а кто не готов, тому не грех поторопиться…

У Гойберда сборы не долги. Он обстругал и заточил кол из сырого граба, купил у Соси две мерки кукурузы – и все сборы.

Огород ему соседи вспахали заодно со своим. С делянкой в поле дело посложнее – люди и со своей десятиной с трудом управляются. Вот и решил Гойберд сеять кукурузу под кол. А что поделаешь, коли лошади нет?

Ранним теплым утром, любуясь безоблачным небом и щурясь от яркого солнца, стоит он руки в боки у своего порога и, довольно потягиваясь, говорит:

В тот день пахать так и не начали. Добрались до места поздно.

Товмарза недолго оставался в поле. Он объявил, что Исмаал и Хасан должны за плуг вспахать их участки – его и Элмарзы. И Сями, мол, поработает.

– Сказал и сам уехал.

Стали устраивать ночлег. Поставили арбу набок, срезали пару толстых и длинных палок, приткнули их к арбе, набросали веток, травы. Получился шалаш на славу.

Гойберд с Рашидом тоже соорудили себе шалаш. А остаток дня они очищали свою делянку. Без этого под кол не посеешь.

Из-за хребта едва проклюнулось солнце, когда уже была проложена первая борозда.

Хасан, держа в руках вожжи, шел по стерне и погонял лошадей. Сями тяжело ступал по борозде.

Исмаал успел уже раскидать зерно на всем отрезке, который они наметили вспахать в этот день, и ушел в шалаш. Таков неписаный закон: кто ночью стерег коней – тому днем спать.

Следить за тем, чтобы лошади не уходили в сторону, задача нелегкая. Из конца в конец саженей двести.

Хасан не спускает глаз с лошадей. Но вот Сями поднимает плуг и резким движением опрокидывает его. Хасан облегченно вздыхает. Только радость его недолгая. Лошади поворачивают, и все начинается сначала.

Всего три дня, как Хасан на пахоте. Хусену кажется, будто давным-давно его нет.

Прошлой весной мать дважды, когда возили в поле еду, брала с собой Хусена. С тех пор он забыть не может, как там было хорошо. Вот и просится все эти дни отпустить его. Каких только причин не придумывал, чтобы уговорить мать, особенно упирал на то, что, мол, еда у Хасана, наверно, кончилась. Это, пожалуй, больше всего подействовало на Кайпу. И она наконец согласилась, испекла сискал, собрала еще кое-какой еды и проводила сына с людьми в поле.

Хусену очень хотелось поехать с Соси. Эсет сказала, что отец берет ее с собой. Но Кайпа не отпустила его с ними. А как бы хорошо им было с Эсет!.. Они уже так давно не играли вместе. Кабират не разрешает своим детям уходить со двора и чужих к себе не пускает. А впрочем, Эсет и некогда играть. Мать все больше и больше нагружает ее работой по дому. Только изредка вырвется за ворота, не успеет добежать до ручейка, где всегда играют ребята, а мать уж кричит вдогонку:

– Эй, синеглазый шайтан, а ну марш домой, вот я тебе всыплю!..

И девочка нехотя возвращается.

В Витэ-балке Хасан свернул с дороги. Он шел к склону, где паслись лошади. Шел осторожно, с обнаженным кинжалом. Правда, говорят, что волк боится только огнестрельного оружия. Но это еще надо посмотреть, пусть он встретится с Хасаном!.. А если их будет два? Может, и впрямь лучше вернуться, пока не поздно? Хотя теперь уж какая разница: идти вперед или назад? И так и так волки могут попасться. Говорят еще, что огня они боятся… Жаль, спичек нет. Да и были бы – нельзя ему зажигать их…

Хасан идет и опасливо озирается: каждый куст смотрит на него волком. Но сейчас он, пожалуй, и сам чем-то похож на волка. Думает не только о том, чтобы звери не попались навстречу. Не меньше заботит Хасана и то, чтобы люди его не заметили. Задуманное им надо делать без свидетелей. И еще одна мысль беспокоит его: кто же в эту ночь пасет лошадей? Если Исмаал, ничего не сделаешь… Не станет же Хасан подводить его… А если Сями? Тоже не лучше. Братья изобьют беднягу. За такое могут до смерти запороть. Ах, если бы Товмарза!..

Вот, кажется, и дошел. Хасан прислушался. Близко лошади. Слышно, как они жуют и отфыркиваются. Но чьи это? Их не две, а больше.

И вдруг кто-то крикнул:

– Товмарза! Ва, Товмарза!

Дауд с трудом поднимается вверх по узкой лесной тропе. Ноги разъезжаются в разные стороны. Три дня беспрерывно лил дождь, и вот, наконец небо просветлело. Но тропка еще мокрая и от этого скользкая. По ней можно продвигаться, только попеременно перехватывая руками ветви деревьев.

Утро холодное, осеннее. Кругом тишина. Лучи уже осветили вершину хребта. Желтеющая листва на его склонах сверкает, будто облитая золотым дождем.

Дауд старается не спугнуть тишину, не нарушить ее неосторожным движением. Ветви отпускает без шума. Но, как назло, перед ним, словно наперегонки резвясь и играя, вьется стайка птиц. А одна, рябенькая пичужка, вертится перед самым лицом. Будто разглядывает путника, хочет узнать поближе. А то вдруг сядет на ветку, но ненадолго. Через миг опять взлетает и гомонит.

Дауд злится на птичку: «И вся-то с детский кулачок, а сколько от нее шуму, лес растревожила».

А вот сова на дереве, у самой тропинки. Сидит неподвижно, словно приклеенная. Нахохлилась и таращится своими огромными, круглыми глазами.

Запретный лес. Так в народе называют заповедные участки. Никто не знает, почему он запретный и зачем нужно властям держать нетронутыми такие большие лесные угодья. Но все хорошо знают, что не только с топором туда носу не суй, а даже за кизилом да за дикой грушей, которых год от году опадает и сгнивает там видимо-невидимо, ходить не смей. Худо будет, коли попадешься на глаза объездчику или лесничему.

Тропинки все давно позаросли. И только следы звериных лап мелькают там и тут. А тишину нарушают одни птицы. Никем не пуганные, они заливаются без страха и устали.

…Новое пристанище Дауда и Касума надежно скрыто от людского глаза. Они вырыли довольно глубокую пещеру между торчащих клыками, обнаженных обвалом корней чинары. А сама чинара гордо высилась на склоне и прикрывала все вокруг тенью своей мощной кроны, оберегая при этом жилище скитальцев от ветра и от дождей.

Прошло три дня с той страшной ночи. Дауд не мог дольше оставаться в неведении. Кто знает, что там с семьей, что делается в селах? Не случилось бы беды, пока он отлеживается здесь, как медведь в зимней спячке. Невеселые думы толкнули на риск. Беззвездной ночью Дауд отправился в Сагопши, которое ближе остальных сел.

Дом Исмаала стоит на западной окраине села. К нему и решил зайти Дауд. Исмаал – человек надежный и мудрый: тоже немало натерпелся, но спины своей перед власть имущими не сгибал.

Длинен подъем, ведущий из Верхних Ачалуков на Гайрбек-Юрт, что лепится на самом гребне хребта. Вверх по склону взбирается арба. Иногда ее покачивает в сторону – колесо попадает в рытвину. Местами подъем очень крут, и тогда лошадь кажется Эсет похожей на крадущуюся кошку.

Арба полна больших и маленьких ящиков. В них конфеты, вкусные красные коржики, табак, спички. Тут же и мешок с сахаром.

Эсет смотрит и смотрит на убегающую из-под колес дорогу, на Ачалуки, что остались внизу, в лощине… А подъем все не кончается…

– Дади, мы скоро проедем этот подъем?

– Скоро, дочка, – отвечает Соси, не оборачиваясь.

– Касум, брось эту бузину, – сказал Дауд, протягивая ему винтовку. – Теперь тебе ничего не страшно. Смело можешь встретить любого врага.

Касум взял винтовку. И странно, Дауд не увидел на его лице и тени радости.

– Что с тобой? Отчего нос повесил?

– Плохой хабар,

[42]

Дауд.

– Что случилось?

Был на исходе четверг. По обычаю, в ночь с четверга на пятницу соседи подносят друг другу сага.

Раньше, когда жизнь еще не так скрутила семью Беки, Кайпа специально готовила для этого чапилги – лепешки, начиненные творогом или картошкой. Сейчас об этом и думать нечего. В доме ни муки, ни масла. Корова уже совсем не дает молока.

– Хусен, снеси хоть соли соседям, – говорит Кайпа, подавая сыну тарелку с тремя равными кучками соли. – Оно, конечно, не ахти какое подношение, зато соль белая.

[46]

Хусен нехотя берет тарелку. Ему совестно нести людям одну соль.

– Не кривись, иди, – подтолкнул его Хасан. – Что делать, если нам больше нечего дать людям?

Летнее солнце щедрое. Не успеет взойти – шлет миру тепло. Все живое пробуждается, радуется.

И только Хусен никак не может проснуться. Правда, мать начала будить его, едва забрезжил рассвет. И поручений надавала такую уйму: присмотреть за Султаном, покормить цыплят, уберечь созревшие вишни от мальчишек. И еще что-то, Хусен сквозь дрему не все разобрал и запомнил.

Кайпа с Хасапом уже наверняка перевалили Терской хребет и едут по моздокской дороге, а Хусен все еще не может глаза продрать. Голодные цыплята забежали в открытую дверь и носятся по комнате как оглашенные, а во дворе наготове сидит стая воробьев в ожидании, когда будут кормить цыплят. Но Хусен не слышит ничего: ни цыплячьего писка, ни воробьиного чириканья.

И все же он проснулся. Со двора донеслось мелодичное, нежное пение птицы. Это тебе не воробей и не цыпленок. Хусен знает, кому принадлежит чудное пение. Это иволга. Как-то, когда точно такая же очень красивая птица, величиной почти с голубку, с яркими разноцветными перьями сидела на макушке вишни и беспечно пела свою песню, Хусен незаметно подкрался и убил ее из рогатки.

– Зачем ты убил ее? – с укоризной покосился на него оказавшийся поблизости Мажи и уверенно добавил: – Теперь за это в ад попадешь!

Хасан поднялся с рассветом, сбегал к Рашиду и быстро вернулся.

– Ты чего это чуть свет вскочил? – спросила разбуженная мать.

– Если я буду спать до полудня, наши дела не поправятся.

Он еще не мог прийти в себя после поездки в Моздок.

– Куда ты собрался, я могу об этом знать? Хотя у тебя теперь столько тайн от меня…

Поняв, что его замысел не удался и прощения не будет, Саад забеспокоился не на шутку. Надо искать новых путей. Другое дело, когда сыновья Беки были несмышленышами. Прошло время, они подросли. Старший, говорят, уже юноша. Опасность с каждым днем все ближе. Любым способом их нужно убрать. Особенно Хасана. Не убивать. Нет! Ни к чему брать на свою шею кровь еще одного человека. Саад знает, что парни работают в угрюмовском поместье, купают овец. Это натолкнуло его на мысль, которая и привела к дому старшины.

Ази внимательно выслушал своего покровителя и успокоил, обещал сделать все возможное.

Проводив Саада, старшина тотчас же пошел к Соси. В разговоре с ним он и имени Саада не упомянул. Говорили вроде бы ни о чем. Ази в какой уже раз подчеркнуто важно сообщил Соси, что он, старшина, а никто другой в ответе за все, что происходит в селе. Заученные слова сами собой слетали с языка. Потом Ази сказал, что, если за проступки сельчан его вдруг снимут с должности, кому-кому, а Соси от этого один только вред. Кто его знает, каким еще будет новый старшина. Соси слушал и согласно кивал головой.

Когда наконец Ази дошел в разговоре до угрюмовских овец и до сыновей Беки, Соси неожиданно вспомнил, что на днях, выйдя во двор, он почувствовал неприятный лекарственный запах со стороны соседского двора. И, боясь, как бы у него, чего доброго, не отнялся язык, если он обо всем не расскажет старшине, взахлеб протараторил все, что знал.

– Ты считаешь, что запах шел от бараньей шкуры? – спросил Ази.

День выдался небывало жаркий. Пылало как в очаге, натопленном сухими дровами. Глянешь с гребня Терского хребта на Сагошди – дома в нем кажутся не домами, а ловушками для воробьев, сложенными из кирпичей. А над ними шелестит марево, словно над раскаленными углями. По другую сторону, вдали от хребта, змейкой вьется Терек да сквозь марево зеленым островком выступает Моздок.

Давно уже идут Хасан с Рашидом. Сначала было не так жарко и шли они быстрее.

Чем выше поднималось солнце, тем больше оно жарило, чем круче становился подъем, тем короче и тяжелее был шаг друзей. Присели перевести дух и поесть. Хасан выложил вареные яйца – мать специально собирала их для него. У Рашида, кроме сискала и соли, – ничего. Но дружба, она во всем – дружба. Хасан щедро угощает.

Рашид съел яйцо.

– Бери еще, – предлагает Хасан.

Прошло две недели со дня смерти Рашида. Хасан никак в себя не придет. Все больше сидит повесив голову и молчит. А в душе тревожно. Горит она у него болью за Рашида, ненавистью к жестоким людям.

Ко всем, кого он считал своими врагами, – Сааду, Ази, Соси, Товмарзе и Зарахмету, – теперь прибавился еще и Фрол, Сейчас Хасан думает о нем больше, чем о других. Ведь надо, каким он зверем смотрел на больного Рашида! Эх, если бы Хасан мог отомстить всем мерзавцам, если бы у него хватило на это сил!..

Неделю назад Хасан хотел было снова пойти на Терек. Но Кайпа воспротивилась, грозилась, что руки на себя наложит, если он уйдет. Смерть Рашида вконец испугала ее.

На этот раз Хасан собирался не на уборку. Перед глазами у него стояли кони Фрола, что паслись на окраине хутора… Может, тогда успокоится сердце?! Нюрка ведь уверенно обещала помочь ему увести коня. А еще… он сказал, что обязательно вернется. И знал: она ждет… Но мать ни за что не отпустит. Хасан не понимает ее и злится; что бы он ни задумал, все ей не по душе.

Кайпа знает, что сын недоволен.

Человек, долго пробывший в темноте, радуется и самому малому лучу света. Так было и с Кайпой. Измученная многолетним ярмом крайней бедности, она почитала за счастье, что есть у них теперь хоть и не ахти какая, а все же лошадь, кукуруза посеяна, и не только на огороде у дома, но, как давно того не бывало, и в поле!.. Правда, за землю еще надо платить, но это потом, осенью. Продаст кукурузу и расплатится.

Хусен и всегда был трудолюбив, а сейчас, оставшись за старшего, и вовсе ни минуты не сидит без дела. Это радовало Кайпу.

Вот только за Хасана, который все еще на войне, душа болит. Но, благодарение богу, он пока пусть и редко, а шлет весточки, что жив и здоров.

Однако горе не заставило себя долго ждать.

Люди только убрали кукурузу, как вдруг объявили, что село должно выставить обоз на войну. С каждого дыма установили по сто рублей.

Кайпе кажется, что время плетется, как старый бык. Не сосчитать, сколько раз за день она выходит за ворота – ждет сыновей. Можно подумать, получила известие об их возвращении. А длинные зимние ночи Кайпа проводит почти без сна. Перебирая четки Беки, все просит всевышнего, чтобы вернул ее мальчиков домой.

Много прошло таких дней и^ночей. Потом ночи стали короткими и снова длинными, а Кайпа все ждала.

За это долгое время ни один, ни другой не прислали весточки. И бедная мать не знала, что же с ними и где они. Живы ли.

И тут случилось невероятное. Однажды ранним утром в дом Кайпы вдруг ворвались казаки.

– Где твой сын? – был их первый вопрос.

Никакие протесты тети не останавливали Хусена. Он хоть раз в месяц, да наведывался в Сагопши, а со временем и того чаще. Ночевал он при этом из осторожности не в доме, а в огороде, под охраной высоких кукурузных стеблей.

– И охота тебе, как бездомной собаке, в огороде валяться? – говорила Кайпа. – Спал бы себе спокойненько У дяци.

Какой матери не хочется ежечасно видеть перед глазами свое дитя? Но главная ее забота – всегда одна: чтобы никакое горе не подстерегало детей, ничто не омрачало их жизни. А Кайпе ли было не тревожиться? Да и на дворе скоро осень, холодно уже.

– Мне здесь лучше, безопаснее, – уговаривал ее Хусен. – Хоть в огороде, а дома.

Не знала Кайпа, не ведала, что всему причиной соседская дочь.

Свиданиям у плетня пришел конец. Наступила пора долгих холодных дождей и о ночевках в огороде нечего было и думать. И снова Хусен проводил дни и ночи в Ачалуках, в доме тети, в разлуке с Эсет. В Сагопши он теперь бывал редко.

Как-то, еще затемно возвращаясь в Ачалуки, Хусен увидел одиноко сидящего у своих ворот Довта. Старик застыл, словно на страже тишины.

Хусен не смог пройти мимо. Он пожелал хозяину дома доброго утра и остановился. Ответив на приветствие, Довт пристально всмотрелся в Хусена.

– Неужто сын Беки? Да сохранит тебя бог!

– Он самый, – тихо сказал Хусен и опасливо огляделся по сторонам.

Весна, как половодье, смыла все слухи и недомолвки. В Сагопши пришла весть о том, что в Питере наконец свергли царя. Народ встретил это известие по-разному. Одни бурно радовались, другие в страхе как бы затаились, а третьи откровенно негодовали. Но таких было совсем мало – несколько местных богатеев, и только.

Хусен радовался больше всех – теперь можно никого не бояться. Но не тут-то было. Кайпа никак не могла расстаться со своими страхами и все просила сына остерегаться.

– От властей я освободился, но от тебя мне покоя нет! – сердился Хусен. – И чего ты трясешься? Царя-то ведь скинули!..

– Другой, наверно, встал на его место, – разводила руками Кайпа, – так не бывает, чтобы совсем без власти жить. Всегда это было и есть: один уходит, другой приходит. Война, видишь, не кончилась. Землю народу обещали, так тоже не дают. Как платили, так и платим за аренду…

Хусен молчал. Возразить нечего, мать права.

Хусен едет быстро. Временами он пускает коня рысью.

Вокруг тишина. Степь словно в дреме. Зелень травы еще не пробилась сквозь толщу земли, но в природе все полно ожидания – весна не за горами.

Неужто Хусену и его товарищам придется стоять в боевом охранении на берегу Терека?…

Уже целый месяц многие сельчане днем и ночью несут здесь караульную службу. Они прибыли сюда тотчас, как получили сообщение, что казаки обстреливают Гушко-Юрт. Еще до перевала навстречу им стали попадаться отдельные беженцы-кумыки – кто пеший, кто на телегах. Плакали напуганные ребятишки и женщины, а старики, указывая на Терек, что-то возбужденно говорили на своем языке. Ингуши их не понимали, но и без слов было ясно, что произошло.

Сагопшинцы направили коней прямиком туда, куда показывали люди. Туда же спешили пседахцы и кескемовцы.

Хасан хотел, чтобы вечер наступил как можно позднее. Сидя у окна, он жадно всматривался во все, что проплывает мимо. Холмы и лощины потемнели. Солнце зашло. Позолоченные им вершины хребтов и край неба с каждой минутой все больше и больше бледнеют. Знает Хасан, что скоро покажутся высокие белоголовые горы «Три года назад, когда ехал на войну, именно отсюда он видел эти горы. Тогда тоже стоял тихий ясный вечер. Но, расставаясь с домом, с матерью и братьями, с родными и знакомыми, в тот вечер Хасан был грустным, а сегодня дело другое – он возвращается, и вечер потому иной – ласковый, радостный и светлый.

Наконец он увидит тех, о ком столько лет тосковал, кто так часто спился ему по ночам. Когда же наконец поезд прибудет в Моздок? Там Хасан сойдет. Хорошо бы приехать туда утром или днем, чтобы засветло попасть в Сагопши. Ну а если ночью, тоже не беда! Можно переночевать у нового друга, у Мити. Ночью добираться небезопасно, времена сейчас тревожные. За дорогу Хасан многого насмотрелся и наслышался, многое испытал. В разных местах разная власть. Хасану хочется верить, что в Сагопши, а может, и во всей Алханчуртской долине утвердилась власть Советов. Раз где-то она существует, то должна быть и там, у них. Хасану хорошо помнятся те вечера, которые он проводил в доме Исмаала, помнятся рассказы Дауда о новой власти. А интересно, какая власть в Моздоке? Митя ничего об этом не знает. Если власть там советская, Хасану можно смело пробираться домой. Митя очень хороший, общительный и добрый парень. Встретились они только накануне. Узнав, откуда родом Хасан, он радостно протянул руку и сказал:

– Мы, выходит, соседи! Я из Моздока! Дмитрием зовут, Митя значит.

За один день он о многом рассказал Хасану: о своей службе, о трудной дороге домой…

Митин дивизион стоял в Петрограде. Это был специально отобранный из Терского казачьего войска дивизион, предназначенный для охраны царя и его престола. Такое доверие оказывалось не каждому войску. А после Февральской революции он служил Временному правительству. Как-то, когда народ поднялся против власти Керенского и против войны, сотню из этого дивизиона бросили на подавление восставших. Шла она рысью, по узкой улице, и там, где эта улица резко сворачивала, то ли поскользнувшись, то ли оступившись, неожиданно упал Митин конь, сам Митя отлетел в сторону. К счастью, он не попал под копыта других коней только потому, что ехал последним. Товарищи, не думая, что с ним случилась беда, ехали себе дальше, решив, может, что он вот-вот их догонит. Но Митя не догнал. Сам-то он отделался легким ушибом, а вот с конем дело оказалось сложнее – ногу сломал. В растерянности Митя потянул коня, попытался сдвинуть с места – не тут-то было.

Хасана и двух ингушей ввели в небольшую комнатенку. Хасан подивился: «Неужто на каждой станции есть такие специальные комнаты!» Он уже однажды, когда пробирался домой и был задержан, сидел точно в такой же. Только тогда был день и комнатка казалась посветлее этой. Тусклый, чадящий фонарь почти не дает света. Он освещает только офицера за столом.

Офицер глянул на вошедших, сердито сжал губы. Но сердитости ему явно не хватало. Может, потому, что был он еще молод.

Назрановцев, как только ввели, усадили: видать, чтобы не сбежали. Хасана оставили стоять. Скорее потому, что негде ему было сесть.

– Откуда и кто такие? – спросил офицер, скрестив на груди руки и откинувшись на спинку стула.

– Из Назрани, – ответил старший.

Чем дальше удалялись они от села, тем спокойнее становилась Эсет. Теперь бедняжка уже не жалась к Хусену, как испуганная лань. Хусен приметил это, порадовался за нее. Не знал он только, что спина и грудь у Эсет болят так, словно ее долго били чем-то тупым. Она впервые в жизни сидит на коне, и понятно, что ей трудно, но о том, чтобы пожаловаться Хусену, она и не думает: еще, чего доброго, остановит коня и тогда погоня настигнет их. Нет уж, Эсет мужественно перенесет любую боль, лишь бы остаться с Хусеном. Только об этом молит она в душе. Постоянно чувствовать рядом любимого, слышать его голос – вот высшее счастье для Эсет, и ради этого она готова на все.

Едут они уже долго, но Эсет не спрашивает, куда везет ее Хусен. Не спрашивает потому, что знает: куда бы ни вез, она уже на свободе, как птица, вырвавшаяся из клетки, и он, Хусен, рядом с пей.

– Ну вот ты и свободна, – словно прочитав ее мысли, сказал Хусен. – Скоро приедем в Ачалуки.

А что будет потом, Эсет тоже не спрашивает. Она счастлива. Она во власти Хусена.

Отяжелевшая черная бурка неба словно намокла, и из нее вдруг полились частые капли дождя, будто тысячи сильных рук стали выжимать эту бурку.

Дом Мурада приземистый, длинный. Двор обнесен высоким забором – куда выше, чем у Соси. Если через забор Соси еще можно перелезть, то через Мурадов, кажется, только птица сумеет перелететь. Во дворе чистота и порядок. Глиняный пол веранды, что тянется во всю длину дома, намазан до блеска. Можно подумать, что человеческая нога здесь не ступает. Впрочем, чужой человек и правда редко бывает на этом дворе и на этой веранде.

Хусен не помнит, когда он в последний раз был здесь. Да и сейчас бы не завернул, не уговори его Керам.

Выехав из Нижних Ачалуков, Хусен очень скоро догнал Керама. Хусенов мерин был много быстрее, чем у Керама. Вместе они свернули на дорогу, ведущую в Сагопши. Хусен решил рано утром оттуда уехать на Терек. Домой ему нельзя. Там может быть засада.

Керам настоял, чтобы поехали к Мураду: он, мол, ближайший родственник и старший из всех, надо с ним посоветоваться.

У ворот они постояли изрядно, прежде чем вышел хозяин. Но вот наконец скрипнула дверь.

Холод на перевале невыносимый. Ветрено. Не то, что внизу, в долине. И спрятаться негде. Разве только потеснее прижаться к лошади, но и в этом мало проку. Ветер так пронизывает, что Хасану кажется, будто он и сквозь лошадь продувает. Тело словно свинцом налито, до того тяжелое. Хоть бы чуток погреться!

Хасан невольно завидует пседахцам. На их стороне по всему склону лес. Они могут разжечь костры. Тут же, где расположились сагопшинцы, голо, как на осмоленной бараньей голове. Даже сухого бурьяна и того нет. Чтобы не стоять на месте, Хасан ходит по перевалу и коня водит за собой на поводу. Не он один. Все делают то же самое. Иные, те, кто одет потеплее, сидят верхом на конях. То там, то тут кто-то с кем-то переговаривается, как в селе, когда под вечер в переулках собираются мужчины перекинуться новостями.

– Это не дело, – слышится голос Элберда, человека высокого, широкоплечего и немного сутулого, может, оттого, что уж очень он велик ростом и потому все время пригибается, чтобы казаться пониже. – Пропадем мы тут.

Товмарза, пока Элберд не заговорил, принимал его со спины за Гойберда и все норовил приняться за свое: подтрунивать над ним. Сейчас Товмарза благодарит бога, что не сделал этого. Не забыл он пощечины, полученной некогда от Элберда за насмешку. Она так и осталась неотмщенной. Примирения тоже не произошло.

– Еще одну такую ночь здесь проведешь – и уже не будешь годен ни для войны, ни для дома, – досказал Элберд.

Хасану вспомнилась ночь, когда он шел в Витэ-бал-ку, чтобы увести лошадь Товмарзы. Страшная это была ночь, страшным был и его путь, но по сравнению с сегодняшней ночью и сегодняшним путем то было ничто. Витэ-балка – не Терек. На Терек не каждый осмелится пойти. Хасан идет по велению сердца, и это придает ему решимость. Вокруг ни души, только темень на страже его покоя. Она сгустилась настолько, что кажется, весь шум и все звуки ночи окутала собой.

Хасану на минуту почудилось, что где-то далеко впереди завыл волк, но он прислушался и понял – это собака. И стало на душе чертовски радостно, как у человека, который после долгого отсутствия подъехал вдруг к своему двору и услыхал лай своей собаки.

Только радость была не долгой. Чем ближе к цели, тем больше им овладевали мысли об ожидающей опасности там, в чужом селе… Хорошо, что он не на коне, в темноте могут и не приметить. Собачий лай все ближе и ближе, теперь уже целый хор брешет. Хасан не уверен, то ли это село, в котором живет Федор. Наконец из тьмы вдруг вынырнули покрытые инеем деревья, а рядом с ними Хасан заметил и невысокий плетень. Из-за него неожиданно выехали два всадника. Хасан с деланным безразличием шел прямо в село. Всадники пустили коней ему наперерез. Хасан изо всех сил старался казаться спокойным, но сердце предательски стучало, а ладонь, крепко сжимавшая в кармане рукоять револьвера, вся взмокла.

– Эй! Стой! – крикнул один из всадников, словно боялся, что не догонит ходока, если не остановит.

Хасан не заставил повторять приказ: может, примут ва мирного человека и проедут мимо. Ну а коли нет, тогда Хасан пустит в ход оружие.

Калитка в воротах дома Федора была наполовину приоткрыта. У конуры сидела и тявкала небольшая собачонка. Хасан приласкал ее, она завиляла хвостом, обнюхала гостя и побежала за ним.

Федор не сразу узнал Хасана. Легко ли, если видел в последний раз мальчишкой, а сейчас перед ним взрослый мужчина, хотя ростом и невелик.

– Посмотри на него! – воскликнул Федор, обхватив гостя за плечи и крепко сжав его. – Какими судьбами? Как сюда-то попал?

Не успел еще Хасан ответить, как Федор потянул его в дом, там опять засыпал вопросами. Когда Хасап объяснил Федору, откуда и как он добрался, тот покачал головой:

– Так, парень, и без головы недолго остаться.

Телега со скрипом подскакивала на кочках и наконец остановилась. Спрыгнув на землю, Федор быстро пошел. Шаги скоро затихли, и послышался женский голос. Хасан узнал – это Нюрка.

– Как ты рано приехал! – сказала она.

– Приехал, чтобы твоя корова не околела с голоду.

– Не ворчи, – попросила Нюрка. – Заводи лучше телегу во двор, небось ведь сено привез?

Федор ne ответил на ее вопрос.

Улица, на которой расположен театр «Палас», довольно широкая сравнительно с другими. Дома тут добротные, иные даже двухэтажные, но Хасан на все это особого внимания не обращал. Он всякого навидался, его теперь не удивишь никакими городами. Хасан вглядывался в людей, что толпились около двух-трех домов, словно знакомых искал.

– Видишь вон тот дом? – толкнув его локтем, Митя кивнул в сторону двухэтажного дома возле театра. – Говорят, Киров там живет. А в театре этом съезд идет, – добавил Митя. – Народ весь туда пришел. Начала ждут.

– А Киров? – спросил Хасан. – Он здесь пройдет?

– И через двор может пройти. Там тоже дверь есть. А вон и Илюха! – шепнул Митя. – Брат мой. С ним тебе надо поосторожнее. Я пока один пойду, а ты побудь здесь, подожди меня. У нас с ним наперекосяк пошло, с Илюхой-то. Он все к офицерью прибивается. А мне они вот где! – Митя провел ладонью по горлу и зашагал к парадной двери.

Там по обе стороны стояли два казака с саблями на боку, с патронташами на поясе и короткими винтовками за спиной. Тут же были два офицера. У этих винтовок не было, на поясах, туго стягивавших черкески, болтались наганы в сафьяновых кобурах. Оба они о чем-то говорили и весело похихикивали. Часовые молчали и были какие-то мрачные.

Утро выдалось ясное, ласковое. Небо – словно подсиненное полотно. Солнце стоит высоко. Горизонт опоясан кудрявыми облаками, похожими на расчесанную шерсть. Все дышит свежестью. Радостно щебечут птицы, неутомимые ласточки хлопочут вокруг своих гнезд.

Во дворе у Довта не умолкает перестук молотка по железу. Прохожие останавливаются и удивленно заглядывают: не Довт ли ожил? Но нет. Это Хусен. Не многие еще знают, что они с Эсет здесь поселились, а лучше бы и никто вовсе не знал. Спокойнее было б для них и безопасней.

Но Хусен сейчас думает о другом. Перед глазами у него поле в Витэ-балке, где он, как и многие сагопшинцы, засеял кукурузой свою долю землицы. От угодий Мазая и Мочко Хусену ничего не досталось, а вспахать много лет пустовавшие, утоптанные овцами земли Угрома в Алханчуртской долине у людей в этот год не хватило ни сил, ни времени.

Урожай в Витэ-балке обещает быть хорошим. Хусен уже ездил бороновать – кукуруза поднялась дружно. За день Хусен с Султаном пробороновали четыре десятины. Заодно со своими участками поработали и на Исмааловом. Он-то теперь возглавляет Совет в селе, не до земли ему. Прополкой позже займутся женщины – Миновси с дочкой. А боронование – дело мужское.

Хусен уже заканчивал, когда вдруг появился Гойберд.

Уходят и уходят в сторону Кескема всадники. Завеса желтой пыли на улицах не опускается.

– Что там случилось? – спрашивают одни.

– Говорят, начальник большой приезжает! Товарищ самого Ленина! Эржакинез,

[67]

– отвечают другие.

Еще никто не знает, о чем пойдет речь на сходе, но все спешат туда, вооружившись кто чем богат: не знаешь, может, прямо оттуда придется идти воевать.

Всего несколько дней минуло, как до Сагопши дошел слух о том, что в Моздоке подняли головы белоказаки. Вести со дня на день становились все тревожнее. На Тереке уже разгорелась настоящая война. И в Прохладной, и в Грозном тоже…

Осеннее нежаркое солнце поднялось чуть выше деревьев. Пятеро мужчин во главе с седобородым стариком в папахе, обмотанной белой чалмой, вошли во двор Торко-Хаджи.

Прохожие провожали их взглядами, пока старики не скрылись из глаз.

Что привело их? Не дурные ли вести? Встревожились люди, вопрошая друг друга.

Торко-Хаджи был один в доме. Увидев еще издали гостей, поспешил к себе и сын Торко-Хаджи Зяуддин. Он пригласил стариков в дом, а сам встал у двери и, попеременно переводя взгляд с одного на другого, старался догадаться о цели их прихода.

Шаип-мулла бывает у них, и потому Зяуддина его приход но удивил, но Элаха-Хаджи и Гинардко еще ни разу не переступали порог их дома, если не считать того, что прошедшей весной они, может, приходили хоронить его брата Абдул-Муталиба, погибшего в бою против белых под Владикавказом. В тот день в их дворе побывало все село.

После трех-четырех дождливых дней показалось наконец солнце. Если на рассвете небо еще и было пасмурным, к полудню оно основательно прояснилось. Легкий ветерок гонит лоскутные облака к востоку. Глянешь с перевала на Алханчуртскую долину – и скользящие друг за другом огромные тени на миг вдруг покажутся похожими чем-то на молотильные токи.

Хасан лежит и от нечего делать все смотрит то вверх, то вниз, стараясь понять, какая тень какому облаку принадлежит. Сегодняшний день кажется ему раем по сравнению с минувшими. Накануне из-за дождя нельзя было ни на минуту сойти с коня, а перевал надо было охранять и в том случае, если бы вместо дождя на голову падали камни. И несмотря на то что караульные поочередно заворачивали на хутор Тутаевых погреться у печки, домой Хасан все равно вернулся мокрым с головы до пят. Хорошо еще, что дождь был теплым, хотя по времени ему бы уже пора быть холодным.

Сжалилась природа над людьми – осень стоит отменная, еще ни разу иней не выпал. А кукуруза, которой Хасана потчевали на хуторе, была вкусная и молодая, как летом! «Неплохо это было, – подумал Хасан, – сидеть перед очагом и грызть поджаренные до красноты початки».

Скоро, однако, ляжет иней, и все уже будет по-иному. Зелень повянет, кукурузы молочной не поешь, да и на земле не полежишь, только если костром отсушишь площадку… Впрочем, может, все это наконец кончится?… Не одному же Хасану надоела волынка – и не война тебе и не мир, а народ мается. Охранные посты все увеличиваются. В караул теперь приходится выезжать через день. Люди болеют по осенней погоде. Дожди и промозглые ветры донимают. Вон и Хусен приболел. Хасана, правда, пока еще бог милует, но ему, как и другим, от этого не легче. Скорее бы уж к одному концу.

Магомед-юртовские казаки тоже выставляют охранение. Они сейчас – горцы и казаки – похожи на петухов, что нахохлились и выбирают момент: кто первый клюнет.

Выслушав Хусена, Торко-Хаджи посмотрел на гостей, недвусмысленно давая им понять, что дальнейшее их пребывание в доме ему нежелательно, но те и не думали ухо «дить. И тогда Торко-Хаджи решительно направился к выходу. У двери он остановился и сказал:

– Я должен уйти. Зяуддин, займись гостями.

– Благодарим, – проговорил Элаха-Хаджи. – Наше дело сделано.

– Выпейте хоть по стакану чаю.

– Спасибо. Мы уже пили.

В Моздоке происходило необычное. Улицы запружены людьми. Все с удивлением наблюдают за конницей, что нескончаемой вереницей течет по дороге. Виданное ли дело, чтобы таким вот манером, на диво казакам, мимо них проезжали горцы? Да еще и песню поют.

Разве поверит такому тот, кто не видел этого своими глазами? В первом ряду всадник гордо держит перед собой красный флаг. Если бы флаг был белым, тогда другое дело – можно бы подумать, что горцы пришли мириться с казаками, но красный флаг говорил о другом… По-разному реагировали на него моздокчане.

– Нехристи, перешли на сторону красных, большевиков, – бросил здоровенный чернобородый казак.

– Зимой на съезде большевики встречали их с распростертыми объятиями, – проговорил другой. – И здесь и в Пятигорске. А сейчас они и вовсе носы задрали. Вишь, как смело едут! Их бы, гадов, всех уложить из пулемета.

– Заняли Моздок! – не унимался чернобородый. – Пропали казаки. Честь погублена. Теперь уже никакой пулемет не поможет. Когда надо было, не стреляли, а сейчас поздно.

Хасан долго не решался войти во двор к Мите. Его удерживало опасение, что там может оказаться брат Мити – Илюха. Как ни приглядывался Хасан, во дворе вообще никто не появлялся – он был словно нежилой. Тишина вокруг, будто на кладбище. Хасана это даже тревожило. Наконец он решился и пошел. Вот и знакомый домик. Хасан надавил на дверь. Она, печально скрипнув, отворилась, и тотчас из темной комнаты донесся голос.

– Кто там? – спросила женщина.

– Это я, – ответил Хасан, входя в комнату. – Добрый вечер.

– Кто ты?

– Я это. Митин товарищ, не помните разве?

Небо опять хмурится. Много, ох как много прошло их здесь, в Моздоке, хмурых, пасмурных дней. Солнце не выглядывает ни на минуту, словно дало обет до весны не показываться. По календарю зима, а дороги развезло, будто осень на дворе. Временами выпадает снег, но землю никак не покроет, полежит час-другой и тает.

Вон и сейчас с неба валят крупные, как кукурузные хлопья, снежинки. Эти и вовсе не залеживаются – тотчас тают.

Погода – хуже некуда. Сидеть бы в тепле у печки, но не тут-то было. Одни мечутся, как мыши в амбаре, в котором все дыры законопачены и нет из него выхода, – добро свое прячут от советской власти. Другие и день и ночь стоят на страже: охраняют эту самую советскую власть от бандитов да пути хапугам перекрывают. Совдеп и ЧК поручают отряду и другие дела. Богатеи-то, они ведь добром ничего не отдают, налогов даже не платят. А каково новой, неоперившейся власти с нуждой в народе справиться? Бичераховцы все вытрясли. В Моздок каждый день раненых везут. Их кормить надо, постели тоже нужны. А где взять? Богачи все свое добро попрятали. Для Бичерахова ничего не жалели, а от советской власти все схоронили. Да еще из-за угла, того и гляди, пристрелят. Вот ЧК и борется с ними.

Хасан и с ним еще двое с утра уже побывали в иных дворах. Первым входил человек из Совдепа, рыжеватый казак, ровесник Хасану, ему все ведомо, знает, в чей двор идти, кого потряси следует. Они уже конфисковали в пользу Совпеда три лошади и фургон зерна. Отобрали две винтовки с патронташами. Одна офицерская винтовка. Очень она приглянулась Хасану, даже с плеча снимать не хотелось.

Соси щурил глаза, как от яркого солнца. Кончики усов у него вздернулись кверху да так и застыли.

С той самой минуты, как в полдень скрипнула калитка и во двор вошел его сын Тахир, Соси от радости не находил себе места. И не удивительно, явился, наконец, сын, о котором несколько лет не было ни слуху ни духу.

Соси в душе никогда не терял надежды, что сын вернется, и потому упорно противился настояниям родственников, что надо, мол, справить по нему траур. Сердце всегда говорило ему, что сын жив, и не обмануло. Вот Тахир перед ним, живой и здоровый. Правда, похудел и одет плохо. Соси, конечно, рассчитывал, что сын появится в хорошей одежде и при оружии. Хоть и из младших, а все-таки офицер! Ну да пусть. Это ничего, что плохо одет. Главное – вернулся живым и здоровым. А вернулся-то откуда. С края света, из далекой страны Австрии. Из страны, о которой Соси знает только по рассказам. Вернуться из двухгодичного плена целым и невредимым – большое дело. А одежда – это мелочь. Есть у Соси и одежда, есть и оружие, а чего не хватит, так деньги есть, купить можно.

Едва Тахир переступил порог дома, Соси зарезал барана. На первый случай. А праздновать этакую радость решили позже. Надо же известить всех родичей – близких и дальних. У Соси их много. Все конечно явятся с подношениями, а потому и угостишь надо отменно. Пока же Соси позвал Шаип-муллу и пригласил муталимов: будет мовлат. В котле варится баранина. Во дворе пыхтит пузатый самовар.

Люди приходят без конца. Все поздравляют с прибытием. Одни остаются, другие тут же уходят. Идут все, нет только Тархана и Эсет, а именно их-то Тахиру больше всего хотелось бы видеть. Он уже все о них расспросил. Узнал, чем занимается Тархан. Узнал и о том, что соседи стали их родственниками. Тахир не одобрил того, что брат ведет дружбу с Гарси, не поддержал он и того, что Эсет не принимают в отцовском доме.

Сагопшинские сотни с утра охраняют восточную сторону села: до самого Магомед-Юрта расставлены посты, которые тотчас должны сообщить, если вдруг появится враг. А о том, что деникинцы собираются напасть, стало известно еще накануне.

Несколько дней назад генерал Султан-Клыч-Гирей требовал, чтобы через Алханчуртскую долину пропустили его дивизию, движущуюся в сторону Грозного. Старики – представители трех сел – ответили ему решительным отказом.

– И вы мусульмане, и мы мусульмане, – попробовал припугнуть их генерал, – мне не хотелось бы воевать с вами. – Но сломить сопротивление ему не удалось и пришлось искать другой путь.

Он ушел за хребет и направился в Грозный вдоль Терека. Ушел, конечно, не потому, что не хотел нанести ущерб ингушам, а потому, что боялся столкновения с ними. Знал и он, и другие белогвардейцы, что ингуши составляют грозную силу.

Уходя, генерал тем не менее посеял тревогу.