Крепы

Бородыня Александр

Авиационная катастрофа надолго свяжет судьбы пассажиров одного рейса. И на земле их поджидают события куда более жуткие и фантастические, чем те, что творятся в грозовом небе над бывшей Российской Империей.

Пролог

Черные птицы

I

Первую птицу я увидела средь бела дня в середине полета. Жуткое зрелище. Зеркальный глаз отражает белое солнце. Распластанные тонкие крылья, как два широких острых ножа, режут голубизну, и вокруг них будто искры.

Наш старенький ТУ совершал обычный рейс. Я разносила по салону воду и конфеты. Заметив за стеклом иллюминатора живую птицу, я не испугалась. Я даже не сразу удивилась — так все было обычно, так спокойно.

Ужас накатил лишь минуту спустя.

В откинутом кресле спал пассажир. Зажал в кулаке пластиковый стаканчик пепси-колы и отрубился, а по его лицу, по его закрытым векам, по губам скользила жутковатая черная тень. На коленях он держал старенький докторский саквояж. Необычная вещь запала в память.

И только тут я осознала: «Шесть тысяч метров, скорость — восемьсот. Как это вообще возможно? Птице не выжить на такой высоте!»

II

Неприятности начались сразу после взлета. Это был какой-то чудовищный рейс. Перемещающийся грозовой фронт, неполадки с левым двигателем. Неестественная сонливость — наверное, от перепада давления. Самолет совершил вынужденную посадку, но никакой передышки не было — и часа на земле не провели. А потом меня вызвали во второй салон. И уже по нервозной настойчивости звонка можно было догадаться: здесь добра не жди.

На первый взгляд, женщина, как и все остальные пассажиры в салоне, просто спала. Но привести ее в чувство мне не удалось. Ни окрик, ни похлопывание по щекам — ничего не помогло. Она была без сознания.

— Помогите Анне! — попросил слабенький детский голосок.

Мальчик сидел по другую сторону прохода, у меня за спиной.

Рука женщины была почти невесомой. Мне никак не удавалось нащупать пульс. Пришлось потревожить капитана.

III

Нужно было перегнать самолет на резервный аэродром и заодно привести в порядок салон. За полтора часа до вылета мы вчетвером — два пилота, еще одна стюардесса и я — сидели в аэропорту, пили кофе. Хотелось как-то отвлечься от происшедшего накануне, но любой разговор неизбежно сводился к загадочным событиям предыдущего рейса.

После того как старуха-доктор взялась за женщину в красном платье, я еще успела сообщить капитану, что нашла врача, и прикатить тележку с аптечкой, но дальше в памяти провал. У остальных с памятью произошло то же самое. Несколько минут самолет шел на автопилоте: управлять было некому. Все отключились. И пассажиры, и пилоты. Все.

— Еще бы чуть-чуть — и с ангелами бы чокались! — Командир наполнил чашечку из кофейного автомата и вернулся за столик. — Дичь какая. Может, кто-нибудь объяснит, что с нами произошло?

Никто не ответил. Второй пилот пожал плечами. Сразу после посадки экипаж по требованию капитана прошел экспресс-анализ. Ни наркотиков, ни снотворного в крови. Специальная бригада с Петровки осмотрела самолет. Тоже ничего. Все чисто. Никакого отравления. Никакого снотворного. Никакого газа.

— Это из-за птицы! — уж не знаю зачем, сказала я.

IV

— Птицы не к добру. Может, это и оптический обман — трудно сказать. Но только не галлюцинация. Мы все их видели. Галлюцинации у всех разные. Здесь — другое. Я, конечно, в призраков не верю, но… никуда не денешься — плохой знак…

Рассказывал капитан спокойно, но за этим спокойствием явно скрывалось что-то еще — какое-то смирение перед неизбежным. Будто Герман Степанович заново переживал происшедшее и переживание было не из приятных.

— Мы выполняли спецрейс. В первый раз я заметил эту птицу еще на земле, когда с погрузчика по транспортеру шли злополучные ящики. Птица кружила прямо над ними.

Сводка была идеальная. Но погода неожиданно переменилась: угодили в самый центр циклона. Кидало нас как следует — думали, не выкарабкаемся. А когда стало немного полегче и мы сориентировались наконец по московскому маяку, ввалился сопровождающий груза и заявил, что все ящики разбиты, что погибло оборудования на триллион рублей и что нам придется за это отвечать. Я пошел смотреть. Ясно же — после посадки надо будет акт составлять…

В ящиках, оказывается, перевозили специальных человекообразных роботов. Я, когда спустился в багажный отсек, в первую минуту до смерти перепугался: подумал, это мертвые человеческие тела.

V

Самолет перегоняли на запасной аэродром. Диагноз поставлен: машина дряхлая, отслужила свое. Предстоит ремонт, а может, и полный демонтаж. Полетное время — всего ничего: не работа — прогулка в булочную, но полетели всем экипажем. Стюардессы сдавали инвентарь. Я знала: в следующий рейс мы пойдем уже на новой машине, но все-таки старого самолета было почему-то жалко.

— Семь минут в воздухе, — сказал капитан, надевая наушники.

— Что-нибудь нужно, Герман Степанович? Может быть, кофе?

— Нет, спасибо.

Самолет набрал высоту, и я вышла в салон. Не знаю зачем. Грустно мне стало. За иллюминаторами белое пространство. Все как обычно — только пассажиров нет. И вдруг я увидела цветок: белый тюльпан лежал прямо посреди прохода. Живой, похоже, только срезанный. Стебель еще влажный, капельки на листьях. Я поднесла его к лицу, вдохнула…

Книга первая

Стационар

Алан

I

У самого кресла мой саквояж расстегнулся — не выдержали старенькие замки. Выпали и разлетелись по широкой трубе салона, зашелестели по мелкому ворсу красно-зеленого ковра документы — пришлось собирать. Хорошенькое начало — перепутать всю документацию, еще не добравшись до места. Умение взять за глотку, вывернуть все наизнанку, доказать поставщику, что черное — это белое, выбить и отстоять — все это были не мои качества, так что отправили меня в командировку совершенно напрасно. Собирая под ногами пассажиров выпавшие документы, я почему-то думал именно об этом.

Кресло оказалось неудобным. Голову как следует не откинуть, колени уперлись в теплый металл станины. Наполняя воздух ледяной пылью, гудели кондиционеры. Я еще раз проверил замки саквояжа и осмотрелся. За иллюминатором, по правую руку, мелко дрожал, сверкая под солнцем, алюминиевый бок крыла. Черные лопасти винтов смыкались в круги.

Впечатление было такое, будто смотришь в подзорную трубу с другого конца. Ускорением меня слегка прижало к креслу, и, когда я вновь выглянул в иллюминатор, за круглым толстым стеклом все уже переменилось. Бетонная высокая стена аэровокзала, тонкие высокие решетки, отражающие солнце, огромные окна, бегущий по гладкому полю красный жук микроавтобуса — все исчезло, и все осталось на месте. Аэровокзал выглядел как маленькая серая коробочка, похожая на пачку сигарет, микроавтобус превратился в красную точку — горячий уголек, прожигающий ткань серого летного поля.

Согласно выданному билету, моя напарница Арина Шалвовна устроилась где-то в заднем салоне, и поболтать оказалось не с кем. Конечно, я задремал. Пластиковый стаканчик пепси-колы, поданный услужливой бортпроводницей, так и остался в моей руке, когда я заснул — заснул безотлагательно, крепко, без сновидений. А когда очнулся и попытался расправить затекшие плечи, самолет уже шел на посадку. Через три дня, если все пройдет нормально, мы тем же рейсом должны были вернуться обратно.

Эту короткую поездку за чужой счет я себе практически выбил: документы уже были выписаны на другого, когда я получил письмо от Марты. Пришлось ударить кулаком по столу и потребовать, чтобы именно меня отправили в командировку в этот никому не известный город. Писем от Марты я не получал пять лет, с тех самых пор, когда мы с ней расстались. Были только открытки на день рождения и на Новый год — странные открытки, одинаковые, будто Марта когда-то купила две большие пачки про запас и теперь отправляла по штучке. На открытках, которые я получал ко дню рождения, была репродукция картины неизвестного художника XVII века — заводная кукла с недетским лицом, разряженная в шелка. Открытки, приходившие под Новый год, были попроще — неизменная белая роза с капельками росы.

II

Номер в гостинице мне понравился — обычный средний номер: кушетка, застеленная белым казенным покрывалом, подушка в накрахмаленной наволочке уголком вверх, все аккуратненько (я давно не был в командировках и немножко отвык), полированный столик с графином, кресло и телевизор, за который, как я подумал, непременно придется доплачивать. А в общем, очень прилично: туалетная комната, душ, солнечная сторона… С десятого этажа открывался превосходный вид на город.

Я подошел к окну, и сразу стало понятно, что город построен давно, хотя из окошка такси это было незаметно. Из окошка такси широкие улицы казались сплошь заставленными стандартными домами.

Внизу под моим окном возле самой гостиницы стояло желтое строение с флюгером на крыше. Медленно поворачивался красный петушок, а дальше — лестница черепичных кровель. Все как игрушечное: какие-то башенки, какие-то стеклянные мансарды; посверкивали металлические шпили. На плоскости одной из крыш открытое кафе — столики и несколько кресел. С такого расстояния кресла и люди, сидящие в них, выглядели как фигурки в музейном макете.

Балкона, увы, в моем номере не было. Вытянув тугие шпингалеты из гнезд, я уже через пять минут после того, как вошел в номер, растворил окно. И сразу комната наполнилась запахом. Вероятно, где-то внизу под моим окном находился гостиничный ресторан. Там готовили обед, и, судя по запахам, роскошный. Я вынул сигарету и закурил, что делаю редко (мой лимит — две-три сигареты в день), но с удовольствием.

Наслаждаясь, я стоял у распахнутого окна. Курил и смотрел в колеблющуюся голубизну, в небо. Город под этим прозрачным пологом казался очень уютным, каким-то карманным. Блуждая взглядом по лабиринтам улиц, я пытался вычислить кратчайшие пути между зданиями — как в детской головоломке. Задача на первый взгляд неразрешимая, но заблудиться здесь было невозможно. Дежурная по этажу, миловидная девушка в коричневом платье, охотно объяснила мне:

III

Действительно, на каждом доме без исключения красовалась табличка, оповещающая, что перед нами памятник архитектуры. Выполненные в едином стиле маленькие мраморные квадраты с выбитыми на них золотом годами и прочей атрибутикой были пристроены таким образом, что неизбежно привлекали к себе внимание. Мне показалось, что в некоторых случаях таблички укреплены напрасно: обычное здание, стандартный бетон, кирпич, железо, стекло, а справа от подъезда четырехугольное белое пятно — мраморный квадратик. То ли в этом доме кто-то когда-то произнес речь, то ли просто заходил в гости. Несолидно!

Мой план избавиться от сослуживицы торжественно провалился. И дистанцию не удалось сохранить. Без всякой цели мы бродили по городу, я все время старался приотстать, но Арина улучила момент и взяла меня под руку. Все-таки у нее были красивые ноги и приятный голос. Она шла рядом и в красках расписывала квартиру своей двоюродной сестры:

— …Все пять комнат в цветах, везде цветы, на подоконниках, на стенах, в лоджии, и даже в ванной стоят белые розы, представляете?! Нет, это нужно увидеть, белые розы перед зеркальной стеной!

Потом выяснилось, что я еще и виноват. Бежал, оставив ее у закрытой двери, а за дверью — никого. Конечно, она нашла ключ и открыла квартиру, конечно, на столе лежала записка, но моей вины это не умаляло.

— …Представляете, она написала, что будет только завтра утром! Столько лет не виделись!… Задержалась за городом по долгу службы… Представляете, так и написала: «по долгу службы»?!

IV

Музей совсем маленький, полутемный. В нем было уютно. Многочисленные часы с музыкальными механизмами, механические куклы шестнадцатого — семнадцатого века, гобелены, табакерки, секретные сундучки, самовоспламеняющиеся мраморные камины, музыкальные шкатулки — все это громоздилось одно на другом и было представлено на маленькой площади в потрясающем разнообразии.

«Тот ли это был Ипполит Карпович?» — размышлял я. Ипполит Карпович, что служил вахтером на заводе. Или просто его тезка? «За» говорили возраст вахтера-алкоголика и его плачевное состояние, «против» — утверждение главного инженера, что вахтер умер. Например, инженер мог пошутить. И вахтер не умер, а ушел, достигнув ста лет, на дважды заслуженную пенсию, — просто главный инженер не знает, что старик жив. Скажем, оклемался после тяжелой болезни. Но не исключался и иной, парадоксальный вариант. Разглядывая две совершенно одинаковые зеркально расставленные на камине крылатые золотые фигурки, я предположил, что в городе еще недавно жили бок о бок старцы-близнецы.

— Как хорошо здесь! — вздохнула Арина. — Вам нравится?

Мы остановились перед огромными напольными часами, покрытыми черным лаком. Как раз пробило четыре, весь музей ожил. Только что мы ходили в тикающей тишине, пугаясь звука собственных шагов, а теперь и наших голосов не стало слышно. За спиной зазвучала клавесинная музыка, зазвенели колокольчики. Можно было вычленить щелчки маленьких барабанчиков, пружинные мелодии. В довершение ко всему перед нами на миниатюрной сцене, тщательно декорированной в виде задней стены часовни — просматривались даже микроскопические лики икон, а в царских вратах угадывалась тончайшая резьба, — хор мальчиков запел псалом. Там же прохаживался маленький священник в белых одеяниях.

— «Днем и ночью ходят они кругом по стенам его…» — повторил я за детскими голосами. Голоса были или казались совершенно живыми.

V

Идти к Марте чертовски не хотелось, но я должен увидеть своего сына. Собственно, я пытался настроить себя на то, что хочу его видеть.

Мы вышли из позолоченного полумрака музея и медленным шагом двинулись вперед. Город оказался совсем маленьким: мы даже не заметили, как пересекли его из конца в конец. Подняв голову и прочитав название улицы на торце одного из зданий, я убедился в его соответствии адресу на конверте.

— Вы зайдите, — предложила Арина. — А я посижу, подышу воздухом. Если никого нет, то я здесь.

Она опустилась на скамейку, закинула ногу на ногу, закурила, а я, подавив раздражение, поднялся на второй этаж, нажал кнопку звонка. Долго никто не открывал. Потом в глубине квартиры послышалось что-то похожее на стон, и тут же шаги Марты. Я сразу узнал ее легкую нервную поступь.

— Кто? — За дверью стояла моя бывшая жена. Это было совсем на нее не похоже: раньше она распахивала дверь не спрашивая.

Арина

I

Я хотела его задержать. Почему? В памяти стоял большой квадратный циферблат с золотыми римскими цифрами — часы над аэровокзалом, а над часами на каменном карнизе сидел воробей — такой радикально черный, каких не бывает в природе, и клюв его отливал металлом. Что-то неприятное было в этой птице.

«И больше ни одной птицы, — думала я. — Город, лишенный птиц. Впрочем, нет. Я видела еще одну, точно такую же, или это была все та же?»

Он сидел в кресле, полуприкрыв глаза, такой же сухой и старомодный, как его саквояж. Под потолком горела яркая люстра. Возле шкафа на полу стоял мой неразобранный чемодан, на столе — две пустые кофейные чашки.

— Вы обратили внимание, — сказал он и посмотрел на меня, — город пустой какой-то, будто все вымерли?

— Может быть, еще кофе? — спросила я.

II

Медленно поднявшись, я подошла к окну. Те же шторы, тот же город за двойными стеклами. Громыхнул на улице гром — собиралась гроза. Но откуда же гроза, когда только что сияли звезды и было ясно и сухо?

Я медленно раздвинула шторы. В глаза брызнул свет — тысячи горящих окон! Вот только что сияли звезды, светились фонари и окна были абсолютно черные. И вдруг — звезд нет, фонари светят вполнакала, и начинается гроза. Я услышала, как на кухне что-то громко звякнуло. Сухо треснул гром. Город за окном будто весь напрягся в ожидании бури. И не было больше тишины. Внизу шаги, голоса. Шум моторов. Кто-то смеялся. А ведь несколько минут назад улицы были совершенно пусты. Но что же это за звон на кухне?

На какое-то время я в оцепенении замерла у окна. Внизу хлопнула дверь подъезда, опять голоса. Я не распахнула лоджию, хотя и хотела это сделать, но воздух в комнате был теперь совершенно чист и почти прохладен: цветы не пахли.

Преодолев минутный страх, я вышла на кухню. Осмотрелась. С того момента, как я сварила здесь кофе, ничего не переменилось. Даже джезва была еще горячей.

На жестяном карнизе снаружи сидел воробей, кажется, тот же самый. Впрочем, нет, теперь он был нормального серого цвета, и клюв его вовсе не отливал металлом. Деревянно стукнул гром, и все за окном слегка озарила молния. Воробей ударил клювом в стекло — раз, еще раз. Это он издавал напугавшие меня звуки.

III

В квартире снова что-то переменилось.

«Я умерла, умерла… Капельница, рука на клеенчатой подушечке, книга, два яблока…»

Страшно повернуть голову и посмотреть. Но я отчетливо увидела в полутьме на вешалке широкий черный дождевик. Сверкнула молния. По дождевику медленно стекала вода. Я протянула руку, дотронулась. Это была влажная прорезиненная ткань. Я прислушалась. Шагов на лестнице слышно не было. Зато часто повторялись за окном раскаты грома.

«В этот дождевик только что был одет пьяный, — подумала я. — Но он ушел…»

Все еще прижимаясь спиной к двери, я с силой надавила пальцами на глаза. Комната была освещена, и в желтом проеме, как в раме, я увидела его. За столом, в том самом кресле, где недавно сидел Алан Маркович, расположился незнакомый мужчина.

IV

Я поудобнее устроилась на диване, облокотилась, скрестила ноги. В распахнутую дверь лоджии лился холодный и свежий, немного сыроватый воздух. Цветочный запах окончательно выветрился, но множество часов, разбросанных по квартире, все так же беспокоили слух неистовым тиканьем.

— Я думаю, если начну с самого начала, все будет понятно, — говорил он размеренно, мягко, с теплой интонацией сказочника. — Нашему городу пятьсот лет. И так уж случилось, что за пятьсот лет здесь не было снесено ни одного дома. Сохранился даже сруб, поставленный основателем города монахом Иннокентием. Отличный, скажу я вам, парень, в преферансе — бог. Будет возможность — познакомлю. Ничего не сносили, но строили. Во всем мире жгли и ломали, а у нас — нет, у нас не жгли и не ломали… И, как следствие, культура наша складывалась как бы в несколько пластов. Даже здешние художники никогда не писали новую картину по старому холсту. Или, например, построили химическую лабораторию, а мастерская алхимика осталась тут же, и в этой мастерской рядом с инженером-химиком, колдующим над нефтью, продолжал искать философский камень преданный анафеме мастер. Ну, читали, наверное, как это делается: свинец — золото, золото — свинец.

Фантастика! Но, в принципе, ничего удивительного. Ведь это так просто — не ломать там, где никогда ничего не разрушали. На сегодняшний день сложился этакий архитектурный ансамбль, равного которому, вероятно, нет во всем мире. Но не следует путать: это не архитектурный заповедник, где обновили поблекшую позолоту и искусственно остановили время, — это живой, развивающийся организм…

Мой гость прервался. Его отвлекло какое-то движение за окном. Я обернулась и, наверное, вскрикнула. В открытой двери лоджии стояла та самая женщина с черными глазами и жирной веревкой, перекинутой через плечо. Кромвель сорвался со стола и, выронив на лету семечку, стрелой метнулся к призраку. Он ударялся о стеклянную дверь лоджии, бил крыльями и звенел клювом. Он словно пытался ее закрыть — дверь даже чуть подалась, — но это было уже не нужно: женщины в проеме уже не было. Ярко светили звезды.

— Кто это? — тихо спросила я.

V

Рядом с дверью здесь тоже, почти как и везде, была мраморная табличка: «Ночное кафе для водителей. Памятник культуры и архитектуры. Охраняется государством». У самой двери стоял грузовик с нелепым железным кузовом — машина из тех, что я видела и раньше, до пробуждения.

«Вероятно, в городе не производят некоторых видов техники — автомобилей, например, — и не покупают. Только вот эти, странные, — медленно соображала я. — Иначе на улицах просто негде было бы развернуться…»

Как раз когда я входила в кафе, в машине на секундочку вспыхнул свет, с подножки кабины соскочил шофер в мятом полосатом костюме. Он запер дверцу и последовал за мной. Шагнув за тяжелую дубовую дверь в духоту пивной, я, настраиваясь, вдохнула в себя кислый запах. Глаза привыкали к полутьме. За большими столами, обитыми клетчатой клеенкой, сидели водители: сплошь вытертые кожаные куртки и надвинутые до бровей кепки. Из больших тяжелых кружек они прихлебывали пиво, многие курили. Сквозняка не было, и дым густо зависал под потолком. Слышались оживленные голоса, скрипели большие тяжелые стулья. За крайним столиком я увидела знакомого таксиста, того самого, что вез нас от аэровокзала. Я шарила глазами по лицам, но Кириллова, как показалось в первую минуту, в пивной не было.

«Не добрался еще, — решила я. — Ну хорошо, а что же я буду делать в этой чисто мужской компании?»

Впрочем, компания не была чисто мужской. Слева от знакомого таксиста за столиком сидели две женщины и мужчина. Лицо одной из женщин тоже показалось мне знакомым. Но мое внимание привлекла вторая — бросались в глаза красные брюки и красное пончо. Она была значительно моложе своей приятельницы. За спиной скрипнули петли, стукнуло дверное кольцо. Вошел шофер грузовика. Даже не посмотрев в мою сторону, он присел за столик к тем двум женщинам и заказал себе пиво.

Стационар

I

Самолет не делал посадки в местном аэропорту, он даже не уменьшал высоты. Серебряная игла в голубом пространстве над городом, пронесшийся гул — вот и весь самолет.

Гул еще звучал. Алан Маркович опустил бинокль: не хотел он больше смотреть на этот город. Третье утро командировки оказалось кошмарным. Руки немного дрожали, здорово стучало в висках. Снизу из ресторана в распахнутое окно все так же лились дурманящие запахи пищи. Они поднимались волнами. Звон ножей, гул, но уже не самолета, а электрической мясорубки, голоса поваров — ни слова не разобрать. На подоконнике, прижатый распахнутой рамой, стоял цветок. Все тот же цветок в узком глиняном горшке, белый и влажный.

В дверь постучали. Вошла горничная в коричневом платье, фартучке и наколке. Не поворачиваясь к ней, он потребовал:

— Уберите цветок. — Он видел ее только краешком глаза. Горничная дернула плечом. — Я не понимаю, — раздраженно сказал он. — Кто здесь ходит по ночам? Вчера я ложился спать — этого не было! — Он указал на цветок пальцем. — Утром проснулся и увидел это на подоконнике. — Горничная снова дернула плечом и постукала, стоя на месте, туфельками. — Ну что вы плечами пожимаете?! Что вы плечами пожимаете?! — Он повернулся. — Я спросил, кто и зачем заходил в мой номер ночью?

Все-таки запахи кухни были как наваждение, подводило желудок. Он крутил в руке бинокль и вопросительно смотрел на горничную.

II

Он толкнул дверь и замер на пороге. В небольшой комнате ярко горела люстра. На журнальном столике — початая бутылка красного вина, два хрустальных бокала. Возле столика сидела, закинув ногу на ногу, его бывшая жена Марта.

— Ну, что же ты встал — заходи! — сказала она. — Я давно тебя жду.

— Ты меня ждешь? — Алан посмотрел почему-то на ее красивые длинные ноги, на желтые, из тонкой кожи, туфельки, осторожно перевел взгляд на молодые руки, на лицо…

— Хорошо сохранилась? — спросила она. Губы ее были чуть подкрашены, как он любил. Говорила она спокойно, как-то уж слишком спокойно. — Садись, нам нужно поговорить, у меня слишком мало времени.

Туфельки на низком каблуке и широкое светлое платье не понравились Алану. Платье было чуть коротковато для ее возраста, а туфельки выглядели очень дорогими. Левая туфелька постукивала по полу, выдавая волнение. Знакомая жилка на горле, напрягаясь, как бы поддерживала голову.

III

Ему очень хотелось услышать далекий гул самолета, но было тихо. Только тикали собственные старенькие часы, и в окно лился возбуждающий запах ресторанной кухни.

«Нельзя, нельзя этому верить, — думал он, быстро одеваясь и запирая дверь номера. — Но ведь должно же быть какое-то объяснение? Все это явно не сон, но возможна наведенная галлюцинация… — Быстро выйдя из номера, он бросил ключи на столик дежурной по этажу. — Скажем, большая группа гипнотизеров… Писали же о чем-то подобном? Массовое внушение… „В водопроводную воду группой экстремистов подмешаны наркотики!..“ Ерунда, никакая это не галлюцинация — я слишком хорошо все помню. Все до безобразия подлинно, одна эта баба-трубочист чего стоит?!»

Почти у самых дверей гостиницы стояла знакомая машина. Но самого Геннадия Виссарионовича нигде не было видно. Алан остановился на ступеньках, поджидая, но тут же вслед за ним из гостиницы вышла Арина.

— Привет, как спалось? — размахивая черной дамской сумочкой, весело спросила она.

— Отвратительно. — Его несколько удивило изменившееся к нему отношение этой женщины. Она первой сбежала по ступенькам и распахнула переднюю дверцу машины.

IV

Проснувшись накануне утром, Арина сказала себе: «Девочка, ты, кажется, угодила в рай!»

Не было хозяйки в халате, не было мальчика с забинтованным горлом. Среди книг все так же белели цветы. Сами цветы не пахли, но в распахнутую стеклянную дверь лоджии лился какой-то незнакомый свежий аромат. Над нею склонялось лицо сестры.

— Проснулась! Наконец-то! — Как когда-то в детстве, она стянула с Арины одеяло. — Доброе утро, малыш! Марш на кухню завтракать, только сперва не забудь умыться.

После завтрака Арина позвонила на завод.

— Я понимаю, я все понимаю, — звучал в трубке чем-то довольный голос главного инженера. — Отдыхайте пока, развлекайтесь, погуляйте по городу. Сколько вы сестру не видели? Десять лет? По-моему, это вполне достаточно! Будем надеяться, сегодня ваш коллега справится один, а завтра и вы подключитесь…

V

— Остановите машину, пожалуйста! — попросил Алан Маркович. — Вот здесь.

Невидимый шофер надавил на педаль тормоза, машина остановилась. Алан вышел. Из телефона-автомата он позвонил своей бывшей жене. Марта сняла трубку сразу — не успел еще прозвучать и первый гудок. Похоже, она ждала его звонка.

— Это ты? — в самый микрофон тихо спросил Алан.

— Ну, я, — так же тихо отозвалась Марта. — Что-то еще случилось?

— В общем, нет, ничего не случилось. — Он заставил себя покашлять. — Ты извини, мне что-то очень худо сегодня, прямо совсем расклеился. Никогда мне так худо не было, а пожаловаться некому.

Олег

I

Сырой ветер, оставшийся еще с ночи, с силой натягивал полосатый матерчатый тент. Они сидели под тентом за круглым столиком и заметили меня не сразу. Они что-то оживленно обсуждали между собой, рисовали на салфетке карандашом.

Крыша была плоская, и она медленно нагревалась под солнцем. Я шел по крыше и думал, но о чем я тогда думал, сказать нельзя. Все в голове правильно, все движется, но ни одного конкретного слова из этого движения потом не выжмешь.

— Хочешь мороженого, малыш? — спросил один из них, закуривая. Острый грифель его карандаша рвал салфетку.

Я посмотрел: на салфетке был какой-то список, расположенный в столбик, и сбоку от столбика — крупная неряшливая надпись:

«Нужен отчет».

Я поставил портфель рядом с собой, потом подумал и задвинул его ногой под кресло. Мороженое в вазочке медленно таяло.

II

До конца урока оставалось десять минут, когда Анна сделала мне короткий знак. Оставив рисунок, я, стараясь ступать неслышно, подошел к ней.

— Спрячься на минуту, — шепнула она. — Чтобы они тебя не увидели.

Между стеною и экраном было небольшое пространство — сантиметров сорок. Не задавая вопросов, я послушно втиснулся туда. Было смешно: почему это я должен прятаться?! Я даже хотел перестать гудеть. Каждое утро, когда я переступал порог школы, возникал в груди этот странный внутренний смех, он дрожал между мной и остальными ребятами и не проходил до самого конца уроков. Он совершенно ничему не мешал, но избавиться от него было невозможно. Смех был настоящий, веселый, будто в одну секунду проносились в голове тысячи анекдотов, и он был немножко печальный.

Под металлическим краем экрана я видел ноги, обутые в узкие красные брючки. Я заметил, что лодыжка Анны немного дрожит. Похоже, она чего-то испугалась, но я не видел, кто вошел в класс.

— Я провожу урок по программе, — возмутилась Анна. — И я бы попросила посторонних удалиться!

III

Алик первый вскочил в машину, забрался на водительское место и загудел, запыхтел. Его можно понять, ему только восемь еще исполнилось.

— Хотите, возьму вас сегодня кататься по делу? — спросил Тим. — У меня сегодня специальное дело для катания.

Алик запыхтел еще сильнее, а я покивал.

— Тогда усаживайтесь в кабину, только не сигнальте — уши болят.

Несмотря на просьбу Тима, Алик все давил и давил на сигнал, и машина протяжно гудела, мешая мертвецам играть в вышибалы.

IV

Утром разбудил телефонный звонок. Голос у матери был сухой и злой.

— Ну вот что, сын, — сказала она. — Сегодня ты встречаешься со своим отцом. И не возражай. Не бойся, я буду рядом.

— Доброе утро, мама, — сонно ответил я, но она уже повесила трубку.

В школе ни с кем не хотелось говорить. Сначала я решил, что просто хочу все обдумать и взвесить, но потом, к третьему уроку, понял, что и думать об этом не хочу. А во время последнего урока в окно тихо стукнул камушек.

Я выглянул. Внизу, у самой стены школы, стоит красный микроавтобус. А на крыше его, скрестив ноги, сидит Эльвира. Она посмотрела на меня и подмигнула. Веревка кольцом лежала рядом с ней. Эльвира помахала рукой:

V

— Ты извини, сынок, — говорил отец, пропуская меня в машину. — Но сейчас такое положение… ни одной минуты свободной… Поедем, покатаемся, по ходу дела и познакомимся. — Голос его немножко дрожал. — А то что же нам с тобой — сидеть в номере дешевой гостиницы и слезы лить?

С ним вдвоем мы поместились на сиденье рядом с шофером. Отец обнял меня за плечи. А сзади сидели трое: незнакомая женщина не из нашего города, Петр Сергеевич и еще один — я видел его утром в кафе под тентом. Это он написал на салфетке: «Нужен отчет».

— Робота этого, Ипполита Карповича, демонтировать пора, — сказал человек, сидящий за рулем. — Дело срочное, на завод поедем!

— На приборный? — тихо-тихо спросил я.

Отец пожал мое плечо.