Так уж было заведено. Каждое лето, в один из воскресных июльских дней, они усаживались в открытый автомобиль, с грохотом выруливали на сонные магистрали, потом сворачивали на грунтовые дороги, а там через леса — прямиком до кладбища «Грин-рэвин», где по правую и по левую руку, словно кегли, поднимались надгробья, под которыми лежали родственники: тётушки и их дети, умершие ночью, дядюшки, скончавшиеся средь бела дня, отцы и матери, сёстры и братья, которые хотели, когда вырастут, стать пожарными и медсёстрами, а теперь лежали в гробах, забитых гвоздями и придавленных каменными крестами. Вот уже четыре года, оказываясь в этом месте, Чарльз убегал от родни, чтобы побродить в одиночку среди застывших от ужаса надгробий, потрясённых своим предназначением; он проводил пальцами по высеченным в камне буквам и с закрытыми глазами читал имена, как безмолвный брайлевский шрифт, шёпотом выговаривая: «Б-Э-Н-Г-Л-И. Бэнгли! Умер в тысяча девятьсот двадцать четвёртом». И дальше, дальше, к другим именам, к другим кладбищенским дорожкам. Четыре года назад он забрёл в лощину и случайно наткнулся на это каменное строение: подёргал дверь, обнаружил, что она не заперта, и шагнул в тишину. Ох как же перепугались тогда его тётки, как забегали двоюродные братья и сёстры, когда его хватились. А он таился, сколько ему заблагорассудилось, и вышел сам, так и не сознавшись, где пропадал. Сказал, что просто хотел побегать. Ему задали взбучку, но дело того стоило.