Ему врезался в память мексиканский цирк-шапито — зазывала, предлагавший лавину диковинных зрелищ, великий султанский парад-алле, где шел гордый верблюд с дряблыми горбами, ободранными боками, самый дряхлый в мире лев с морщинистой мордой, похожей на разбитое окно. Спасала цирк Лукреция, маленькая циркачка с ослепляющей улыбкой, которая гарцевала на немощных верблюдах, жонглировала пивными бочонками, отрывала билеты и каждый вечер взлетала в поднебесье купола, чтобы превратиться из мотылька в яркую бабочку.
© ozor
Говорят, этот город, Мексикали,
[1]
теперь сильно изменился. Будто бы и жителей там прибавилось, и фонарей стало больше, и ночи теперь не такие длинные, и дни куда веселее.
Но я не собираюсь туда ехать, чтобы только в этом убедиться.
Потому что Мексикали запомнился мне одиноким и неприкаянным, похожим на старого пса, лежащего в пыли посреди дороги. И если подрулить к нему вплотную и посигналить, он лишь вильнет хвостом и улыбнется рыжеватыми глазами.
Но больше всего мне врезался в память канувший в прошлое мексиканский цирк-шапито.
В конце лета 1945 года, когда где-то за тридевять земель отгремела война, а продажа бензина и автомобильных шин была строго нормирована, один из моих приятелей предложил прокатиться до Калексико вдоль моря Солтона.
[2]
