Узкая звериная тропинка, присыпанная желтыми листьями, бесконечно вьется среди огромных, в три обхвата, кедров. Кедры шумят вверху, точно вздыхают.

Впереди идет промысловик Нечаев, перед моими глазами ритмично мелькают его сапоги. Он несет за плечами туго набитый продуктами мешок. Из-за мешка видны только его голова да вытянутая вперед шея с набухшими от напряжения венами. Изредка, когда тропа круто поворачивает, я вижу охотника в профиль: высокий, жилистый, согнувшись под тяжестью ноши, вытянув вперед шею, с ружьем на груди, он напоминает вьючную лошадь.

Идем мы уже три часа по этой извилистой тропинке, отдыхая едва ли не на каждой встречной валежине. Лямки мешка глубоко врезаются в плечи, и они болят. Горячий пот пощипывает глаза. Дышать тяжело, точно грудь стянута обручем. Хочется сбросить ненавистную тяжесть, расправить плечи, вздохнуть облегченно и пойти по тайге свободно, любуясь ее красотой, наслаждаясь звуками. Но бросить ношу нельзя, и мы упорно движемся к цели.

Все эти три часа Нечаев удивляет меня тем, что очень часто нагибается, поднимая с тропы кедровые шишки, и тут же развешивает их в развилках кустов. Делает он это как бы между прочим, но аккуратно и с самым серьезным видом, как нечто очень важное. Бурые шишки, величиной с ладонь, оставались на ветвях, отмечая наш путь. Иногда он шелушил шишку и разбрасывал семена по обе стороны тропы. И во время коротких передышек он с непонятным мне упорством продолжал разбрасывать орехи либо зарывал их у себя под ногами, сделав палкой углубление в земле.

«Вот Дон-Кихот», — с усмешкой думал я, испытывая острое желание убедить Нечаева в том, что затеял он пустое дело. Я с нетерпением ждал момента, когда смогу ему высказать все это.