Чуть больше года назад Джон Брайн затеял свою андеграундную газетенку «Открытый город». Сначала редакция находилась в маленькой комнатке в небольшом двухэтажном доме, который Джон арендовал. Затем переместилась в апартаменты напротив, после чего оказалась в бизнес-центре на Мелроуз-авеню. И тут тучи стали сгущаться. Чертовски огромные и мрачные тучи. Тираж рос, а вот объем рекламы — нет. Ее переманивала другая газета, «Лос-анджелесская свободная пресса», которая уже выбилась в истеблишмент. Этого врага создал себе сам Брайн, который до того работал на «Прессу» и увеличил ее тираж с 16 000 более чем втрое. Это все равно что сначала мобилизовать Национальную армию, а потом присоединиться к революционерам. Но битва между «Открытым городом» и «Свободной прессой» — это не только борьба за рекламодателя. Если вы читали «Открытый город», то понимаете, о чем я. «Открытый город» срется с крутыми ребятами, самыми крутыми, вон они валят прямо по осевой, ну и злобные же уроды. Это очень смешно и очень опасно и хорошо работает на «Открытый город», который, похоже, является самой живой газетенкой в Штатах. Но смех и опасность не намажешь на хлеб и ими не накормишь свою кошку. Сначала приходится отказаться от бутерброда, а потом сожрать и кошку.

Джон Брайн — один их тех чокнутых идеалистов и романтиков. Он нигде не уживается. Он ушел или его поперли, вернее, он ушел и его поперли — да с каким треском — из «Геральд икзэминер» после того, как он возмутился, что они заретушировали младенцу Христу его писюльку и яички. Причем на обложке рождественского номера. «И это ведь даже не мой Бог, а их», — говорил мне Джон.

И вот такой идеалист и романтик создал «Открытый город». «Как насчет того, чтобы вести еженедельную колонку?» — небрежно спросил меня как-то Брайн, почесывая свою рыжую бороду. Ну, я присматривался к такой работенке, знакомился с колонками в других изданиях, и сделал вывод, что это сплошная бодяга и смертельная скучища. Но я ввязался, правда, не сразу, для начала нацарапал рецензию на книжку Хочнера «Папа Хемингуэй». А потом как-то, вернувшись с ипподрома, сел за пишущую машинку и отстучал заголовок: ЗАПИСКИ СТАРОГО КОЗЛА. Я открыл баночку пива, и слова потекли сами собой. Не было ни напряжения, ни усердного ковыряния тупым лезвием, как если бы писал, ну, скажем, для «Атлантик мансли». И бездушной журналистской поденщины тоже не было. Сиди себе и барабань по клавишам. Мне показалось это не слишком обременительным. Просто сиди у окна, попивай пиво — и пусть себе идет, как пошло. Что получится, то и получим. И с Бранном никогда не было проблем. Я приносил ему текст, он проглядывал его по диагонали и говорил: «Хорошо, принято». Через некоторое время он перестал проглядывать текст. Просто брал мою писанину, совал ее на полку и объявлял: «Принято. Как делишки?» Теперь он уже даже не говорит «принято». Я просто вручаю ему материал, и все. Это очень стимулирует мое творчество. Представьте только себе: абсолютная свобода — пиши все, что в голову лезет. Да, я здорово провел это время, и порой это были не только хиханьки да хаханьки, но вот что главное: неделю за неделей я чувствовал, как крепчает мое ремесло. А теперь вот сделал выборку из всех моих колонок за четырнадцать месяцев.

По части действенности колонка уложила поэтическое творчество на обе лопатки. Допустим, приняли у тебя стихи к публикации; можно надеяться, что года через два, если не через пять, они наконец будут напечатаны, а то, с вероятностью пятьдесят на пятьдесят, и вовсе сгинут, или вдруг несколько строчек, слово в слово, появятся в работе другого — очень известного — поэта, и тогда ты понимаешь, что мир несправедлив. Конечно, в этом нет вины самой поэзии. Просто много всяких говнюков пытаются ее публиковать и писать. С «Записками» совсем другое дело! Сидишь с пивком и печатаешь, скажем, в пятницу или в субботу, на крайняк в воскресенье, — а в среду твоя писанина уже разлетается по всему городу. Я получал письма от людей, которые никогда не читали поэзию — ни мою, ни чью-либо другую, — а «Записки» осилили. А сколько людей ломились ко мне в дверь — толпами, блин, — и втолковывали, как «Записки старого козла» их заводят. Какой-то бродяга пришел и привел с собой цыгана с женой, мы просидели полночи, выпивали и разговаривали, несли чушь всякую. Оператор с междугородней телефонной линии прислала мне денег, чтобы я не так налегал на пиво и нормально питался. Я имел дело с психом, который величал себя королем Артуром и жил на Вайн-стрит в Голливуде. Он хотел помочь мне писать мою колонку. Приходил ко мне и доктор: «Я читал вашу колонку и думаю, что смогу вам помочь. Когда-то я был психиатром». Пришлось послать его подальше.

Я надеюсь, что эта подборка поможет вам. Если вознамеритесь отправить мне денег — пожалуйста. Захотите возненавидеть меня — да ради бога. Будь я могучим деревенским кузнецом, вы бы не посмели на меня залупнуться. Но я всего лишь стареющий парень со своими скабрезными историями, пишущий для газетенки, которая, как и я, может скопытиться завтра утром.

какой-то кретин зажал бабки, все сразу прикидываются, что они на нуле, игра была окончена, я сидел со своим приятелем по кличке Эльф, в детстве Эльфу был конкретный кирдык, он весь съежился, годами валялся на кровати и тискал резиновые мячики, тренировался, а когда наконец поднялся с кровати, то был что в ширину, что в длину, эдакая гора мышц, звероподобный хохотун, метящий в писатели, но выходило у него слишком похоже на Томаса Вулфа

[1]

, а Т. Вулф (не считая Драйзера

[2]

) — худший писатель во всей Америке, и я вдарил Эльфу по уху (чем-то он меня взбесил), бутылка слетела со стола, пока Эльф поднимался, бутылка была уже у меня, хороший скотч, я вдарил бутылкой, попал частично по челюсти, частично по шее, Эльф рухнул снова, я чувствовал себя на коне, я штудировал Достоевского, по ночам слушал Малера

[3]

, глотнув прямо из бутылки, я убрал ее, сделал обманное движение правой и левой припечатал ему в живот, Эльф со всего маху повалился на шкаф, зеркало разбилось, это было как в кино, все вспыхивало, трещало, рушилось, и тут Эльф залепил мне точно в лоб, я грохнулся на стул, тот смялся подо мной, как пучок соломы, дешевая мебель, теперь я был в жопе — у меня слишком короткие руки и нет истинного вкуса к драке, сразу я этого урода не смог вырубить — и вот он надвигался на меня нелепым никудышным мстителем, я отвечал одним своим ударом на пару-тройку его, так себе ударов, но он не успокаивался, и мебель продолжала рушиться, поднялся невероятный грохот, я лишь надеялся, что кто-нибудь остановит этот кошмар — хозяйка гостиницы, полиция, Бог, кто-нибудь, но это продолжалось и продолжалось, что случилось потом — не помню.

когда очнулся, солнце было уже высоко, а я лежал почему-то под кроватью, выбравшись наружу, я понял, что даже могу подняться, подбородок рассечен, костяшки рук разодраны, что ж, похмелье случалось и жутчее, да и места для пробуждения бывают более жуткие, типа тюрьмы? возможно, я осмотрелся, так и есть, вся мебель переломана, все перемазано, залито, разбросано — лампы, стулья, шкаф, кровать, пепельница — кругом спекшаяся кровь, ничего ободряющего, сплошное уродство и упадок, я глотнул воды и заглянул в стенной шкаф, выигрыш был на месте: десятки, двадцатки, пятерки, я сбрасывал их там каждый раз, когда во время игры отлучался поссать, и ведь подумать только, я заварил это месилово из-за ДЕНЕГ, я собрал всю зелень в кошелек, водрузил на перекошенную кровать картонный чемодан и стал собирать свое барахло: рабочие рубашки, задеревеневшие ботинки с дырявыми подошвами, заскорузлые носки, мятые брюки с протертыми штанинами, рассказ о том, как подхватил мандавошек в сан-францисской опере, и потрепанный толковый словарь — «палингенез — возврат давно утраченных видовых особенностей в период эмбрионального развития организма».

часы были исправны, дружище будильник, храни его бог, сколько раз я таращился на его циферблат в 7.30 похмельного утра и спрашивал себя: нахуй эту работу? НАХУЙ ЭТУ РАБОТУ! короче, будильник показывал 4 вечера, я уже был готов упаковать его в чемодан, когда — ну естественно, почему бы нет — в дверь постучали.

ДА?

МИСТЕР БУКОВСКИ? ДА-ДА?