Уже не помню, сколько моих ресниц съел Заза. Семнадцать? Двести шестьдесят четыре? Три тысячи восемьсот семьдесят девять? Или того больше. Да хуй его знает! Забыла. Забывчивость мне простительна. Помню зато четко, как в первый раз он велел мне придвинуться и, как пинцетом, подхватил большим и указательным пальцами с моего лица упавшую ресницу. Стало очень интересно, как он теперь с ней поступит. Стряхнет с ладони, как пылинку, вытрет о брюки или… Но нет, он ее съел. Положив на язык, тщательно прожевав, как что-то твердое и объемное. Бред какой-то!

– Ну, как, – спрашиваю, – а?

– Ммм, охуительно, – отвечает.

– Ну, раз так охуительно, тогда на тебе еще…

Впервые я увидела его в «Берлине»… Точней, мы вместе приехали в клуб на машине Куклы-Леванико, но по дороге словом не обмолвились. В «Берлине» торчали человек пятнадцать-двадцать, это считая сонного бармена, пару охранников и нас. Пыль столбом и сигаретный дым коромыслом, провонявший плесенью воздух, мерцающие кое-где в стаканах свечи, лазерные лучи, несколько утопающих в грязных креслах пар, и музыка – какой-то трэш-метал, чисто тбилисский кайф… Он стоял у бара один, курил, и его будто бы совсем не касалось происходящее, весь его вид говорил: «Абонент временно недоступен. Перезвоните позже». Витая в своих непонятных облаках, он наблюдал за тусовкой в клубе с лицом эдакой похуистичной гниды. На почти пустом танцполе дергались несколько зомби – то ли по инерции, то ли в угоду друг другу. Ни одного знакомого… Ни пидарасов, ни прошмандовок, потаскух и ебанашек. Только Месхи – отходящий от циклодола, в женских кроссовках, да Кукла-Леванико с взъерошенными волосами, как у удода, и мерзкой улыбкой, как у бурундука в рекламе колгейта. Ну, и Заза, конечно…

– Не танцуешь? – спросила я.

Он не ответил, только пристально взглянул мне в глаза… Но тут же сам заметил, что никогда никому прямо в глаза не смотрит. Намекал, должно быть, что оказал мне великую честь. Охуеть, какие понты!