Ноябрь 1993 года

Своей новой жене Володя потом говорил, что все началось летом, и это была правда. На всю жизнь врезалось в память: одуряющий запах степи, волны жара от раскаленной земли, оглушающее стрекотание кузнечиков… В его жизни действительно очень многое изменилось, когда вдруг глаза встретились с глазами и два взрослых неглупых человека перестали слышать жужжание насекомых и ощущать солнечный свет на своей коже.

Но сама эта история началась раньше, и уже к лету произошло много событий. Так много, что гибкая фигурка под тентом, тонкая рука, поправившая прическу, приподнятые к вискам глаза Маши стали только продолжением удивительного…

Наверное, все началось 11 ноября 1993 года в квартире Епифанова, в Новосибирске. Странное впечатление производила эта громадная квартира: огромный пустой холодильник в кухне — и вареные овощи под разбавленный спирт; писанные маслом картины — и обтрепанная куртка хозяина. Володя положил на стол круг колбасы, и Епифанов, высокий жилистый старик с умным лицом, сглотнул вдруг голодную слюну.

А тут еще на весь вечер вырубили электричество; керосиновая лампа отбрасывала на стол четкий круг, свет дробился в стеклах шкафов, по углам колыхались бесформенные сгустки мрака. В общем, обстановка интеллигентного, богатого дома, внезапно впавшего в запустение. Больше всего это походило на эпоху Гражданской войны.

Март 1994 года

3 марта 1994 года ему позвонила Журавлинская из Этнографического музея, из сектора Сибири: «Володя, помните, мы говорили об одной своеобразной фигурке? Заходите к концу рабочего дня, покажу вам кое-что».

— …Вот смотрите… Это все примерно из одного района, с Саянских гор и из Хакасии. Все из кости, только один из рога…

На столе, на аккуратном куске тряпочки, лежали костяные человечки. Возле каждого — выписка, откуда привезен, кем, когда.

— Покурим? — Журавлинская лихо затянулась папиросой (не признавала ничего другого). — Представляете, есть сведения: эти человечки служили входным билетом в одно тайное общество! Собиралось оно раза два в год на одном озере в горах. Если кого-то выбирали, давали ему такой знак… Володя, ну почему вы не курите «Беломора»?! От вашей «Астры» воняет, как будто в ней не табак, а ваши сушеные носки!

1 апреля 1994 года

1 апреля 1994 года Володя сбежал от жены. Он и раньше сбегал, ночевал в камеральной лаборатории, но раньше он не приглашал к себе Лидию и не рассказывал Наташе про то, чем он занимается… Вот в чем, оказывается, дело. А вот на этот раз Володя не только поселился в камеральной, но и принялся резвиться в своем духе.

Что такое — камеральная лаборатория? Большущая комната в полуподвале, столы по центру, а по всем стенам — шкафы. В шкафах — ящики с материалом, привезенным из разных экспедиций. Столы бывают разной высоты, и все они довольно широкие… Словом, устроить неплохое ложе на двоих в камеральной не так уж и трудно.

Интересная деталь: Лидия нашла дорогу в камералку сама; Володя, конечно, объяснил все на сто рядов, но червячок сомнения точил его изнутри. Вдруг Лида все-таки перепутает дворы-колодцы или в какую дверь надо войти — надо ведь именно во вторую справа, а всего дверей во двор выходит пять… Но Лидия постучалась как раз в нужную дверь и в нужное время — без пяти минут семь.

Было интересно наблюдать, как она проходит по камеральной, с кошачьей опрятностью морщит нос на пыль, на аскетическую обстановку. Что поделать! В лаборатории не может не пахнуть пылью, ведь каменные орудия извлечены из тончайшей лессовой взвеси; их мой не мой, все равно остается этот запах. Рассказать об этом Лидии можно, но есть риск натолкнуться на вопрос — а зачем, мол, вы вообще этот палеолит копаете? Одна вонь от него и пыль. Лида ведь и сейчас не пользуется случаем, попав в храм науки, выяснить, как и что делается в лаборатории… Даже не интересуется тем, как живет, в каких условиях работает ее любимый. Она просто исследует место, в котором предстоит провести ночь.

18 апреля 1994 года

На всю жизнь Володя запомнил рассуждения в какой-то повести из журнала «Юность»: у главного героя там умерла мать, и он, оказывается, стал теперь «окончательно и безнадежно взрослым».

Владимиру уже тогда, в юности, это показалось довольно забавным; а себя взрослым он числил совсем с другого времени. Весной 1983 года его сын встал в кроватке, уцепился за сетку и явственно произнес слово «папа». Это было первое слово ребенка. С этого времени Володя и считал себя «окончательно и безнадежно взрослым» — просто потому, что в мире жило теперь это маленькое существо, и только от Володи зависело, что оно будет есть, в каких условиях жить, чему научится и к какой жизни его подготовят.

Повзрослев, Володя часто пытался понять мотивы собственных поступков, совершенных им в прежние годы. Особенно — зачем он вообще тогда женился? Жил бы себе спокойно, никого бы не трогал; очень может быть, со временем и нашел бы женщину, способную его любить не любить, но хотя бы немного уважать. Что он нашел в Марине Эзельшмидт — закомплексованной, боящейся жизни, а главное, вечно пытавшейся показаться не тем, что она есть? В Марине, которой он казался неотесанным, нелепым идиотом, да еще невероятным воображалой? И главное — почему именно она?

Всякий раз Володя был вынужден признавать две причины своего брака — и обе дурные до отвращения. Одна причина состояла в вульгарном состоянии юношеской гиперсексуальности. Попросту говоря, он так сексуально оголодал в этот период жизни, что мог увлечься даже самкой снежного человека, окажись она в нужный момент в нужном месте. Марина стала его сильной любовью независимо от обстоятельств, разумности этого, от ее желания и даже от желания Володи. А вторая причина состояла в том, что Володя после смерти деда и отъезда в Испанию брата Василия был так отвратительно, неприлично одинок в Петербурге, что становилось даже как-то страшно жить на свете.

19–21 апреля 1994 года

Володя и в лучшие-то времена не был годен к употреблению по утрам; опыт говорил, что лучше проспать утренние часы, а уж потом начинать жить. Тут что-то не спалось, и Володя закурил прямо в постели «Астру». Когда-то он начинал с болгарских, и даже в экспедициях если курил — только «Стюардессу» и «БТ»; вяло попытался вспомнить: а когда болгарские перестали «забирать» и он перешел на «Беломор»? Вспомнить не мог.

Впереди были три дня, в которые он был совсем один. Он и раньше оставался один — и в лесу или на реке, и в собственном кабинете. Сама его работа требовала сосредоточенности, что тут поделаешь. Чтобы писать тексты, чтобы думать о том, похожи или не похожи вещи в курганах или поселениях и что за этим стоит, необходимо побыть одному.

Но тут предстояло другое… То одиночество, одиночество человека науки, было частью его обычной жизни; той, что началась тридцать восемь лет назад, что шла по накатанным рельсам и которой предстояло так же естественно завершиться спустя примерно такое же число лет.

Вчера привычное течение жизни Володи Скорова странным образом прервалось, и было совершенно не очевидно, что оно возобновится. Будет ли он жив спустя каких-то несколько недель, и наступит ли все, что должно наступить у человека во вторую половину его жизни?

25 апреля 1994 года

Утро над Абаканом вставало яркое-яркое, прозрачное-прозрачное, голубое-голубое… И со страшной головной болью, конечно. Володя содрал щетину с лица, умылся холодной водой, выпил кофе. Выпил, и в первый раз вырвало. Тогда он выпил второй раз более крепкого, и этот второй кофе удержался. Впрочем, за полчаса до Абакана Володя все-таки заснул, и зря: потом, когда поезд уже стоял, он еле продрал глаза.

А на перроне, прямо напротив окна, лихо вышагивал Виталий Ильич Епифанов — длинный, тощий, энергичный, в клетчатой грубой рубахе, в полотняных штанах и с черной полевой сумкой на боку. Уже выйдя из дома, Володя считал себя как бы в экспедиции, но только теперь он ясно понял: экспедиция и правда началась!

— Владимир, как доехали? Э-эээ… Володенька, да что это с вами?! Ну-ну… Вы уж давайте завяжите с этим занятием, а? Не подводите меня, Богом прошу…

— Что, по мне очень заметно?

26 апреля 1994 года

В маршруты решили выходить тремя группами: Епифанов с Толяном, Мишей, двумя девочками — на ближайшую группу курганов. Студенты поопытнее могут работать самостоятельно — вчетвером пойдут к ближайшим горам. Володя взял самый дальний маршрут, к курганной группе над самым озером Плуг-Холь; он пойдет с ребятами из Малой Речки — с Андреем, Димой, Олей и Наташей. Володя сознательно взял к себе почти всех малореченцев — интересно было пообщаться с новыми людьми, поучить этих местных ребят. Володя чувствовал, что толку от них окажется не меньше, чем от студентов, а работать с ними будет приятнее. Можно назвать это интуицией, а лучше — опытом.

Опять дул тугой теплый ветер, и задолго до подъема Володя уже слушал крики бесчисленных птиц, блеяние бекасов, далекое курлыканье в небе.

Удивительно приятно было лежать в спальном мешке, слушать птичьи стаи, вдыхать дымок от разведенного на улице костра и пряные запахи трав. А когда Володя встал, на кочковатой льдистой равнине, возле ключа, танцевали журавли. Володя и раньше слышал про их танцы, но только слышал. А тут огромные птицы поднимали ноги, поворачивались, приседали всего в нескольких десятках метров. Хорошо было курить, следя за птицами и слушая звуки постепенно просыпавшегося лагеря.

Давно уже Володя не начинал полевого сезона так рано — когда еще не сошел снег. Только раз он выехал в экспедицию где-то так же, в середине апреля, — искал писаницы

[7]

вместе с кемеровскими археологами. И вот сейчас он прибавил к полю по крайней мере месяц, и тихое счастье поселилось в душе полевика.

30 апреля 1994 года

Так и шли удивительные дни этой ранней экспедиции, пронизанные весенним солнцем, гудением ветра в камнях, ароматом травы и птичьими голосами.

Стаивал ледничок на кочках, и к открытой воде стало труднее пробираться; идти приходилось в резиновых сапогах. Дохлых ягнят Володя давно закопал, но и без них падали на хуторе номер семь хватало; ребята спорили, воняют эти овцы или не воняют, и одни уверяли, что это давно уже мумии и нечего тут разводить истерики, выдумывать запахи. А сторонники запаха поступали проще: предлагали встать возле любого скелета и принюхаться хорошенько. И вообще бросить курить.

Впрочем, молодежь к дохляди привыкла и стала относиться легкомысленно, а вот Епифанова с Володей эти трупы в самых неожиданных местах все больше нервировали: непонятно ведь было, когда опасным станет уже не зловоние, а разносимая зараза. Епифанов мрачно припоминал, как в Монголии однажды слег целый лагерь археологов из-за местного дохлого верблюда. Вроде бы труп так же мумифицировался, как и эти овечьи скелетики, и монголы тоже никак на этот труп не реагировали («В точности как наши пастухи», — мрачно добавлял Виталий Ильич, и ребята начинали покатываться от хохота). Но русские-то археологи очень даже прореагировали: добрую неделю отряд валялся по постелям, и неизвестно еще, чем все кончилось бы, не решись археологи на неслыханное вторжение во внутренние дела монголов: не подцепи они верблюда крюком на тросе и не утащи его в пустыню.

Епифанов участвовал в этом международном конфликте, и его рассказы о трупных червях и о прочих наблюдаемых им прелестях производили сильное впечатление. Настолько сильное, что девочки выбегали из комнаты, когда Епифанов заводил об этом речь.

3 мая 1994 года

По мнению Епифанова, восемь километров, до урочища Камыз, надо было ехать на машине, и все эти километры была видна впереди потемневшая от непогоды деревушка с тем же названием — Камыз. «Странное место степь, — думал Володя. — Ехали шесть километров, и все время маячили впереди домики, словно бы и не увеличились. И вдруг выросли, внезапно они уже рядом… Наверное, степняки, все время живущие на открытом пространстве, умеют принимать во внимание особенности степей и знают, как далеко до разных мест… Но на свежего человека это производит очень уж сильное впечатление».

Фомич сбавил скорость, повел ГАЗ-66 по единственной улице, мимо покосившихся заборчиков, каких-то непонятных развалюх. Володя вроде бы привык к убожеству сибирских деревень, на это было что-то даже для Сибири необычное… Жалкие огороды казались еще более жалкими из-за цвета земли — словно пепел высыпали позади домов, между редкими, неровно вбитыми жердями. И никаких палисадничков, никаких аллеек перед обшарпанными домами. Раза два мелькнул недавно, лет пять назад покрашенный дом, а остальные выглядели так, словно с них сошла краска еще во времена Наполеона. Хотя не только во времена Наполеона, деревни не было еще в годы Второй мировой войны, и удивления достойно, как быстро пришли в такое обветшание новые строения. Ни одно дерево не росло в этой удивительной деревне, и даже ржавая техника возле некоторых домов стояла особенно ржавой.

И никакого движения, никаких звуков… Хоть бы залаяла собака, подошел бы к забору человек. Никого, деревня словно вымерла. Или она и правда вымерла?

Даже странно, что за этой деревней открывался ложок, километра три спускавшийся к Плуг-Холю, и дно его уже покрывалось свежей травкой — свое дело делала вода. А по склонам ложка, в самых верхних частях долины, шли курганы. По описаниям, за Камызом их должно было быть около двух десятков, но одного взгляда было довольно: их раза в три больше даже здесь, в самой верхней части ложка. У Максименкова описывались еще какие-то курганы возле самого озера, на восточном берегу. Значит, туда надо делать маршрут.

4 мая

Может быть, как раз визит трех граций в экспедицию и подтолкнул Володю к самым решительным действиям. Он сам не смог бы объяснить, но почему-то после этого визита стало совершенно невозможно отказаться от свидания с Людмилой. Мешало, конечно, чувство долга, но можно ведь договориться так, чтобы его отсутствие не особенно помешало. Быть в экспедиции тоже интересно… Но и это решаемый вопрос.

Володя отозвал в сторонку Епифанова и рассказал ему все как есть.

— Виталий Ильич, если не разрешите — я никуда не пойду! — отчеканил Володя, честно выкатив глаза и точно зная: никогда не придет в голову Епифанову его задержать.

И странно, тревожно было видеть, какую важную роль играет он в жизни экспедиции, как полагается на него Виталий Ильич. Как неприятно ему остаться без Володи даже на короткое время.