Вечер унес дневную жару, ни один лист на деревьях не шелохнется под ветерком, гудит буксир на скрытой домами Москве-реке, толкая огромную баржу с песком или строительным лесом, пряно пахнут незнакомые цветы на газонах, а в воздухе словно разлита синева — фонари еще не зажгли.

Миновав дворы, Аркадий Лыков вышел к какому-то садику с беседкой из тонких, увитых плющом реек. Внутри беседки светляками вспыхивали огоньки сигарет и слышался смех. «Молодежь собралась, — заметив короткие стрижки и модные куртки, понял Лыков. — Ну их к бесу, этих молодых».

Прибавив шагу, он свернул по дорожке садика в сторону, но тут его неожиданно окликнули:

— Эй, куда спешишь?

Оглянувшись, Лыков увидел двух девчонок лет по шестнадцать — в курточках и брюках, с короткими стрижками, они вели на поводках больших овчарок.

Долгими ночами, лежа без сна на жесткой койке, Виталий Николаевич Манаков размышлял, день за днем вспоминая всю свою, пока еще не очень длинную, жизнь, словно просеивая ее через частое сито сомнений. А когда под утро он забывался наконец в тяжелом сне, смежив усталые веки, то виделось одно и то же, когда-то виденное в детстве и накрепко врезавшееся в память, а теперь, так некстати, возвращавшееся к нему.

Выходили на зелененький, залитый веселым солнечным светом лужок два кряжистых мужика в неподпоясанных рубахах и плохоньких брючонках, заправленных в стоптанные кирзачи. Один из мужичков — патлатый, под хмельком — нес топор и таз со сколотой по краям эмалью, а другой — удивительно похожий на первого — тянул за собой на веревке упиравшегося копытами в землю молодого бычка: крепконогого, лобастого, с упрямыми рожками. Привязывали мужички бычка к деревцу, неспешно курили едучую «Приму», лениво перебрасываясь словами, потом затаптывали окурки, и начиналось страшное, жуткое. Хмельной мужик с утробным хеканьем ударял обухом топора в лоб бычка, дико хрустела кость под тяжелым железом, вздрагивали напряженные уши животного, и бычок как подкошенный падал на колени, а из ноздрей у него струей неслась темная кровь, пятная изумрудную, щедро залитую солнцем траву…

Манаков вскрикивал во сне и просыпался, чувствуя, что лицо его мокро от слез, — ведь и его так же судьба, как этого бычка, прямо обухом в лоб, без всякой жалости и сострадания. Да и стоит ли ждать милосердия от слепой судьбы и жестоких людей?

Погорел Виталий нелепо. Все шло хорошо, сестра удачно вышла замуж за делового и обеспеченного человека — машина, дача, отличная квартира, деньги есть и сам не старик: занимал достаточно высокий пост, пользовался уважением окружающих и имел блестящие перспективы. А при родственничке и Виталику стало жить легче — помог, устроил, пригрел. Это только потом Манаков понял, что муж сестры Миша Котенев живет по своим законам, где лежачего, может, и не добивают, но переступают через него и идут дальше не оборачиваясь, не обращая внимания на призывы о помощи. Но тогда Виталик начал потихоньку помогать родственнику в делах, купил машину, обставил квартирку, завел видео с набором увлекательных западных фильмов, набил бар импортными бутылками и упаковался в фирму. Вот тут и появился на горизонте некий Анатолий Терентьевич Зозуля.

С мужем сестры Зозуля знаком не был. Обходительный, вальяжный, пожилой, он умел расположить человека к себе, не скупился на угощения, охотно поддерживал компанию, если предлагали пригласить «вешалок» — то бишь манекенщиц из Дома моделей, — чтобы веселее скоротать вечерок. Как Котенев узнал о приятельских отношениях Зозули и Виталия, просто уму непостижимо, тем более что Зозуля бывал в Москве наездами, поскольку постоянно обретался на Украине, но Михаил узнал. Однажды вечером, после ужина, дождавшись, пока жена выйдет из комнаты, он как бы между прочим бросил Виталию:

Ужинали, как всегда, вдвоем. Приняв предупредительно и заботливо поданную женой тарелку, Михаил Павлович благодарно кивнул и, не отрываясь от газеты, начал есть тушеное мясо. Лида положила себе и уселась напротив.

— Ты бы хоть дома поел спокойно, — попросила она.

— Да. — Котенев раздраженно отбросил газетный лист. — Пишут, пишут… Опять собираются в новую арктическую экспедицию. А кто, позвольте спросить, оплачивает никому не нужные лыжные походы к полюсу, когда в стране не хватает самых элементарных вещей? Очередные рецидивы болезни гигантомании.

Лида не ответила. Встала, подошла к плите и налила мужу чай — Михаил Павлович не любил горячий, считая, что это весьма вредно. Конечно, муж, как всегда, прав — плохо в детских домах, плохо с продуктами… Устанешь перечислять, с чем плохо. Но если не разрешать ходить к Северному полюсу, то чем тогда заниматься тем, кто туда ходит и получает за это деньги и награды?

При мысли о детских домах болезненно сжалось сердце. Сколько она уже лежала в разных больницах, сколько пролила горьких слез, скрывая их от мужа, сколько переплатила денег врачам, кандидатам наук и профессорам, сколько сделала дорогих подарков знахарям и знахаркам, а в доме по-прежнему холодно и пусто без детского смеха. И оба они стареют, никто и никогда не вернет им молодости — ни Мише, ни ей.

Долго петляли среди до жути одинаковых кварталов Теплого Стана, — прокрадываясь через дворы, въезжая в узкие подворотни, выскакивая вновь на проезжую часть шоссе, — пока не остановились около подъезда ничем не отличавшегося от других дома: длинного, светлого, с окнами без форточек, которые за деньги вынуждены были сделать сами жильцы.

Михаил Павлович уже несколько успокоился — он понял, что ему пока ничего не угрожает: жизни лишать его не собираются, за город не везут, а там будет видно.

— Пошли, посидим, пообщаемся, — повернувшись к нему, миролюбиво предложил Куров. — Звонили по моей просьбе, но извини, надо было проверить, как отреагируешь. А на людях, в кабаке, какой разговор?

— Значит, Лука Александриди — это вы? — приободрившись, недоверчиво хмыкнул Котенев. — Занятно.

— Нет, не я, — вылезая из машины, ответил Сергей Владимирович.

Вопреки надеждам и ожиданиям Манакова, Ворона позвонил Михаилу Павловичу далеко не сразу по возвращении в Москву. До их встречи в Сокольниках произошло еще множество совершенно различных событий.

В столице из родни у него осталась только тетка — немолодая, прижимистая и пьющая. Помня об этом, Ворона прямо с вокзала отправился на поиски спиртного и только потом заявился к ней.

Приняла она его неласково — поджала губы провалившегося беззубого рта и уставилась на племянника сухими маленькими глазками. Поздоровавшись, Григорий выставил на стол купленную бутылку и, скинув куртку, уселся на стул. Тетка молча собрала закусить, подала стаканчики, вилки, нарезала хлеба. Выпили.

— Жить-то у меня полагаешь? — сложив руки на животе, поинтересовалась тетка, разглядывая племянника, словно барышник, оценивающий лошадь на ярмарке в воскресный день.

— Где же еще? — изумился Гришка. — У меня тут площадь была, права имею.

Ночью Иван видел странный сон: будто он волк, — поросший густой, чуть бурой зимней шерстью, с рыжеватыми подпалинами на брюхе и в пахах, — идет по голому, выстуженному ветрами лесу, и тянет его неудержимо к теплу человеческого жилья, сытным запахам съестного, хлевов, овчарен. Где-то в дальнем уголке его памяти спряталось воспоминание о человечьем жилье, и он, повинуясь ему, идет, опустив к тропе лобастую голову и чутко ловя влажным носом запахи, настороженно поднимая уши при каждом подозрительном шорохе.

И вот перед ним поле, широко раскинувшееся за опушкой леса, а на краю его — заброшенное кладбище, состоящее из множества холмиков, припорошенных колючей снежной крупой. Нет там деревянных крестов или табличек, на которых написаны имена, нет оград и засохших букетиков цветов — только плоская, однообразная земля и безвидные в своей страшной простоте холмики могил. А над ними — высокая, ясная, морозная голубизна, с прозрачно белеющими облачками, охватывающая со всех сторон поле, восполняя красотой небес скудость убогой земли.

За полем лежала деревушка, и он, сторожко оглядываясь, потрусил к ней, оставляя ровную цепочку следов и совершенно не испытывая страха, должного быть у волка перед встречей с людьми.

Предчувствие не обмануло — людей в деревне не оказалось. Сиротливо мерзнут заколоченные досками дома, уродливо торчат осколки выбитых стекол да плывет над головой тихий, погребальный звон старого колокола, раскачиваемого ветром на ветхой колоколенке церквушки, осевшей от старости набок. И никакого запаха жилья, хлевов, овчарен — только стылая земля и давнее запустение…

Проснувшись, Иван долго лежал на верхней полке, чувствуя, как покачивает поезд и мерно стучат колеса на стыках. Лицо было мокрым — неужели он плакал во сне?

Жирная рыжая крыса лениво шествовала от помойки к пищеблоку, высокомерно не обращая внимания на проходивших поблизости людей и только слегка припуская рысцой, когда они слишком приближались. Добравшись до отдушины в фундаменте нужного ей здания, она не спеша нырнула в темноту подвала и скрылась.

Заинтересованный Бондарев приостановился — давно такого не приходилось видеть в самом центре города, да еще на больничной территории. Хотя живут же крысы на всех московских овощехранилищах, и ничего, не помирают от вегетарианской пищи, а, наоборот, веселы и упитанны, поскольку вкупе с местными работниками кушают все самое лучшее. Отчего бы не жить крысам и здесь, на зеленом пятачке, зажатом с одной стороны проспектом, по которому бесконечной чередой гонится за убегающим временем железное стадо дымящих автомобилей, а с другой — старым, давно уже ставшим тесным парком, зелень деревьев которого покрывается каждый год налетом серой, смешанной с бензиновой гарью городской пылью.

Вздохнув, Бондарев направился к старым желтоватым больничным корпусам, отметив для себя, что вечером здесь, должно быть, темно, поскольку на фонарях явно экономят.

Отыскав отделение хирургии, он получил короткий, не по росту халатик и, кое-как натянув его на могучие плечи, поднялся в ординаторскую. Врач, заранее предупрежденный по телефону, ждал.

— Долго, пожалуйста, не говорите, — украдкой подтянув зеленые хирургические штаны, попросил он Бондарева. — Она слабая еще. Ну, пошли?

Бондарев который день не высыпался — у младшей дочери резались зубы, и ребенок плакал ночами, а квартирка однокомнатная и в ней жили четверо: он сам, жена и двое детей. Утром вставал с тяжелой головой, принимал ледяной душ, чтобы отогнать сонливость, но все равно днем время от времени накатывало и страстно хотелось, забыв обо всем, где-нибудь прилечь и подремать.

Выйдя из метро, Саша сразу увидел дом, где размещалось учреждение Котенева, — современный небоскреб из стекла и бетона.

Выбрав теневую сторону улицы, — до стеклянно-бетонного куба не больше одной троллейбусной остановки и можно дойти пешком, — Бондарев неспешным шагом направился к роскошному офису, мысленно составляя план беседы с Котеневым. Видимо, сразу давить на него нет смысла — пусть порассуждает на отвлеченные темы, гадая, какая нужда привела к нему сыщика. Но с другой стороны, если действительно существует связь между нападением на квартиру Лушина и посещением жилища Котенева преступниками, застать Михаила Павловича врасплох, как надеется Купцов, вряд ли удастся.

Поднявшись на лифте, Саша прошел длинным коридором, неслышно ступая по ворсистым паласам, затягивавшим пол. Отыскав на дверях нужную табличку, поправил галстук и вошел в приемную.

Подложив под себя стопку книг, неумело печатала на машинке ярко накрашенная девица, тыкая остренькими ноготками в многострадальные клавиши. Услышав скрип двери, она оторвалась от своего занятия:

Ничего, ну абсолютно ничего романтического в коридорах широко известной Петровки, 38 нет. Внутри они опоясывают все здание, и в каждый выходит множество дверей, за которыми скрываются насквозь прокуренные, тесные кабинеты, заставленные канцелярской мебелью с инвентарными номерочками, прибитыми к столам и стульям заботливыми хозяйственниками. В каждом кабинете работает по нескольку человек, и иногда они просто мешают друг другу, если, например, им приходится опрашивать сразу несколько человек по разным делам. Поэтому сотрудники стараются вызывать граждан в разное время или сами едут к ним.

В кабинетах руководителей несколько просторнее, а уж на «генеральском этаже», с отдельным входом напротив центрального подъезда, совсем просторно. Ковры на полу, приемные с секретарями-адъютантами, множество телефонов, которых так не хватает обыкновенным оперативным сотрудникам. На этом этаже расположен зал коллегии и всегда стоит почтительная тишина, изредка нарушаемая шагами ног, обутых в генеральские ботинки. Бывать на втором этаже Купцов не любил, но помнил об обещании Рогачева взять с собой «на ковер». Поэтому, когда тот попросил остаться после пятиминутки, у Ивана возникли некоторые неприятные предчувствия.

Однако «на ковер» не пригласили. Алексей Семенович предложил вместе поехать в следственное управление.

Дорогой молчали, раздумывая каждый о своем. Рогачев вновь и вновь возвращался к мыслям об истинном лице Лушина и Котенева — кто они на самом деле? Случайные жертвы преступников, избравших для нападения квартиры обеспеченных людей? Темные дельцы, успешно скрывающие от окружающих свои левые доходы и высчитанные конкурентами или уголовниками, решившими, в свою очередь, снять пенки с навара, получаемого незаконным путем?

Когда родилась система теневой экономики, она тут же поставила перед преступным миром задачу создания специальных теневых структур управления подпольным хозяйством. И они, зачастую действуя параллельно с легальными, государственными, имеют над ними приоритет, а то и вступают с таковыми в «родство», формируя коррумпированную администрацию в хозяйственных и советских учреждениях различных рангов. Как только это удается, тут же «теневые люди» начинают диктовать свои правила игры — возникает система теневого налогообложения, когда каждый уровень преступников отстегивает часть прибыли своему предводителю, а тот, соблюдая принятые в темном царстве законы, преподносит ее «крестным отцам». И чем выше они сидят, тем больше требуют «налог», образуя целые пирамиды теневых иерархий. А там уже подтянуты и другие «законы» — хочешь на должность, заплати по «тарифу», заплати за награду, за бумагу, дающую тебе льготу, за квартиру, загранкомандировку, устройство детей сначала в престижный вуз, а потом на теплые местечки с «выездом».

Тихо в старом московском переулочке — листва деревьев пожухла без дождей, давно смывших краску с покосившихся заборов и ушедших поливать землю в неведомых краях, обходя стороной изнемогавшую от жары столицу. Дремотно, сонно шелестит ветерок в грязных оберточных бумагах, весело гоня их вдоль переулка.

Солнце устало опускается за дома, пожаром высвечивая стекла окон и обещая на завтра ветер, пыль и жару, — все ту же жару, уже надоевшую жителям города, с нетерпением ожидающим перемены погоды. Редкие прохожие, узенькие тротуары, зарастающие зимой коркой льда, домишки постройки конца прошлого века, во дворе одного из которых притулился пункт приема стеклотары.

Потный лысоватый Жедь, в линялом синем халате, надетом прямо на голое тело, брезгливо оттопырив нижнюю губу, принимал банки от старушки, привычно именовавшей его Витьком.

— Эти не возьму, — отодвинув по отполированной локтями клиентов и донышками стеклотары доске несколько банок, не терпящим возражений тоном сказал он.

— Как же? — удивленно уставилась на него старуха. — Давеча обещал принять. Али запамятовал?

Когда Иван вошел в кабинет начальника отдела, Рогачев говорил по телефону. Поглядев поверх очков на Купцова, он знаком предложил ему присесть и сердито бросил в трубку, прижатую к уху плечом:

— Это я сам знаю, не вчера, слава богу, родился. Видел кое-что на своем веку… Хорошо, вот так будет лучше.

Положив трубку, он внимательно поглядел на Ивана:

— Простился? Молодец. На то мы и люди… Как там у Бондарева дела? Вернулся? Почему не заходит? Особого приглашения ждет?

Алексей Семенович был явно чем-то раздражен, но чем, Иван понять не мог. Вроде бы все как обычно — текучка, хлопоты, ребятишки работают в городе, поступает множество имеющих входящие и исходящие номера бумаг, уснащенных «горчичниками» — так называли на местном жаргоне листочки, приколотые скрепками к бумагам. На «горчичниках», украшенных поверху типографски выполненными титулами, руководители различных рангов писали исполнителям резолюции и ценные указания. И сводки за последние сутки относительно спокойные, но Рогачев явно не в себе.

Сумка была страшно тяжелой и неудобной, поэтому Ленчик постоянно перебрасывал ее из одной руки в другую, заставляя сынишку метаться рядом с ним то туда, то сюда, чтобы сумка не стучала ему по голым ногам, обутым в стоптанные сандалии. И чего только Аня напихала в сумки? Весь дом, что ли, решила тащить с собой на дачу?

Приостановившись, Ленчик поставил сумку и, сняв очки, вытер мокрый лоб платком — жарко, день только-только начинается, а солнце уже немилосердно печет и духота. Запаришься, пока доберешься, а на даче придется срочно открывать окна и двери, поскольку их курятник наверняка так прокалило солнцем, что не продохнуть. Кстати, где Анна? Ага, вон, тянется, тащит в обеих руках по набитой сумке, за ручки которых держатся дочери — Света и Оля, — трехлетние баловницы, одетые в одинаковые китайские платьица, за которыми их мать выстояла сумасшедшую очередь в «Детском мире».

— Пап, а пап! Мы сегодня на речку пойдем? — дернул за руку Ленчика сынишка, от нетерпения приплясывавший на месте.

— Пойдем, пойдем, — рассеянно ответил отец и строго напомнил: — Не болтай бидон, молоко расплескаешь!

Подхватив сумку, он подождал, пока жена подойдет поближе, и спросил:

Дорогой Лыков ерзал на сиденье, беспокойно вертя головой, словно стараясь охватить взглядом сразу все: проносившиеся мимо автомобили, пешеходов на тротуарах, дома, витрины магазинов, стеклянные павильончики остановок троллейбусов. Сегодня днем, плюнув на все, он в неурочное время пошел в машинный зал и начал расспрашивать своего оракула, вводя в него новые и новые данные, — не отпускало предчувствие чего-то страшного, непоправимого, заставлявшее суетиться, не находить себе места, огрызаться в ответ на вопросы начальства. К тому же рыжеусый Котофеич прозрачно намекнул, что руководство с нетерпением ждет обещанных результатов. А какие у Аркадия результаты, не переписывать же заветную тетрадочку, полученную от покойного академика, чтобы выдать за свое и отнести на «палубу»? До этого ли, когда все осложнилось, повернуло на кровавую колею, когда пришлось добить Гришку Анашкина. Нельзя же оставлять его раненым, тащить за собой на квартиру к Олегу или к себе домой? К Жедю тоже не отправишь, не говоря уже о Гришкиной тетке. Пойдут разговоры, пришлось бы вызывать врача, а любой доктор тут же настучит в уголовку, стоит ему только увидеть ногу Гришки и вытащить из нее милицейскую пулю. Теперь Анашкин будет молчать навеки, и никто не сможет от него добиться ни слова.

Машина тихо гудела, как будто сыто урчала, переваривая полученные сведения, а потом пошла выплевывать варианты один хуже другого. Получалось, надо срочно решать вопрос с Котеневым, и только с ним: он обвел всех вокруг пальца и исчез, прихватив сокровища. Именно он, значит, и был казначеем, а они распылялись, не довели дело до конца и накинулись, как голодные на хлеб, на Лушина и Хомчика. Наломали там дров, не имея должного опыта, и привлекли к себе пристальное внимание оперативников.

Теперь они идут по следу и, если верить машине, в течение ближайших десяти дней могут зажать искателей богатств в смертельные тиски. У Аркадия в кармане лежала всеми правдами и неправдами добытая в профкоме туристическая путевка. Выезд группы в одну из капиталистических стран через две недели, но ни Жедь, ни Олег Кислов об этом ничего не знают и даже не могут себе представить, каких трудов Лыкову стоило провернуть все за неделю-другую — собрать характеристики и необходимые справки, пройти собеседования и обсуждения. Сейчас приходится бежать с судьбой наперегонки — отыскать Котенева, выбить из него искомое, обмануть Жедя и Кислова и уехать, утащив сокровища с собой через границу.

В то, что тиски сжимаются, Аркадий был не слишком склонен верить — не за что милиции уцепиться, иначе давно бы уже пришли. Но поторапливаться действительно надо. Вдруг сокровища Михаила Павловича, о которых постоянно толкует машина, имеют выражение в советских денежных знаках? Как тогда? Что с ними делать там, куда он собрался: стоять на перекрестке и торговать или пытаться обменять в банке? Нет. Котенев не дурень, не будет он вкладывать сбережения в бумажки, наверняка переведет их в твердую валюту — в доллары, золото или камушки.

«Господи, — взмолился Лыков, — только бы удалось отыскать, только бы удалось! А там — пусть попробует вырваться!»

Хорошо поставленный, чуть осипший от напряжения голос солидно вещал через мегафон:

— Дорогие гости столицы! Вас приглашают на экскурсию по достопримечательным местам нашего прекрасного города. Автобус подвезет вас к Ваганьковскому кладбищу, где вы сможете посетить могилы Высоцкого и Есенина, а потом мы отправимся на Новодевичье кладбище, где вам покажут могилу Хрущева и других известных деятелей. Автобус отходит через полчаса…

Проходя мимо большого комфортабельного красного «Икаруса», Иван поглядел на вещавшего в мегафон мужчину — к его искреннему изумлению, им оказался негр, одетый в потрепанные джинсы и отечественную курточку.

«Наверное, из „детей фестиваля“», — подумал Купцов, на глазок попытавшись определить возраст чернокожего диктора, в курчавых волосах которого уже пробивались седые пряди.

— После экскурсии обедаем в нашем кооперативном кафе, — подмигнув Ивану, сообщил негр.

— Вот он, «парабеллум»! — прислушавшись к звукам выстрелов, определил Иван. — Здесь драконы, здесь!

Выскочив из машины, он следом за Бондаревым поспешил к особняку. Впереди рассыпались в цепь ребята из группы захвата, уже успевшие преодолеть забор и охватывавшие полукругом дом, стоявший среди зарослей. Скоро они замкнут кольцо, и преступнику, засевшему в подвале, некуда будет деться.

Добежав до каменных столбов, на которые была натянута проволочная сетка ограды, Купцов и Бондарев встали за ними, прячась от пуль. Подоспел начальник местного уголовного розыска. Встав рядом с Иваном, вытащил из кармана форменных брюк с выпоротым кантом носовой платок и, вытирая мокрое лицо, сообщил:

— Ушел ваш Котенев.

— Как ушел? — оглянулся на него Купцов.