– Ваше превосходительство, к вам баронесса Корф.

Начальник российской секретной службы Багратионов поднял голову от письма, которое читал, и с любопытством поглядел на слугу.

– Уже? Хорошо, проси.

Большие старинные часы пробили три раза и начали играть гавот, когда баронесса Амалия Корф вошла в кабинет. «Однако она пунктуальна», – с невольным уважением подумал Багратионов. Он отложил письмо в сторону и поднялся из-за стола.

Камергер Багратионов заступил на должность начальника особой службы всего два года тому назад, сразу же после трагической гибели императора Александра Освободителя. С баронессой Корф, которую тогда звали Амалией Тамариной, ему еще не приходилось сталкиваться, потому что примерно в то же время, после блестяще выполненной миссии, Амалия покинула особое ведомство и вышла замуж, сделав весьма удачную партию. Однако весной 1883 года обстоятельства, по-видимому, переменились, потому что баронесса подала прошение о зачислении ее обратно в службу, несмотря на то, что у нее имелись муж и маленький ребенок. Все это весьма интриговало камергера.

Еще несколько часов, и она будет в Париже. Амалия сладко зевнула и потянулась, пользуясь тем, что в роскошном купе, кроме нее, никого нет. Забавно – в Петербурге еще весна, май, в то время как по всей Европе уже наступило лето. Всякий раз, когда Амалия пересекала границу, ей приходилось прибавлять двенадцать дней к привычному календарю, а возвращаясь обратно, те же двенадцать дней отнимать, что представляло массу неудобств. Иногда получались прямо-таки фантастические построения – к примеру, выезжаешь из Вены десятого числа, а прибываешь второго числа того же месяца, то есть, считай, еще раньше, чем выехал. Для Амалии, которая превыше всего ставила логику, такое положение вещей было особенно мучительно.

«Однако все это глупости, – сказала она себе. – Главное – выкупить письма царя и доставить их в Петербург. Честно говоря, мне не терпится получить их в руки, потому что… потому что, как только я подумаю о той бумаге, которую везу с собой, мне даже становится не по себе».

Бумагой, которая повергала в трепет обычно храбрую Амалию, был вексель, выписанный на парижский банк Ротшильдов. По этому векселю банк обязался выдать предъявителю 75 000 франков наличными в любое время и по первому требованию. А поскольку 75 000 были в названное время более чем внушительной суммой, то легко понять беспокойство Амалии. От того, как она выполнит поручение царя, зависело ее будущее, и залогом его была эта красивая бумага, снабженная едва ли не полусотней печатей и подписей. Если вексель вдруг попадет не к тому человеку, для которого он предназначен… Чтобы ничего подобного не произошло, Амалия захватила с собой оружие и в поезде спала лишь урывками, тщательно запирая дверь купе.

Но вот и Северный вокзал с его суетой и толчеей. Гудят отъезжающие и прибывающие поезда, суетятся носильщики, потерявшаяся собачонка – смешная, рыженькая и лохматая – мечется кругами, заливаясь пронзительным лаем. На перроне баронессу Корф встретил Иннокентий Добраницкий, чиновник из русского посольства. Амалия хорошо помнила этого человека – он был на ее свадьбе с бароном Корфом.

– О, Амалия Константиновна! Все так же прекрасны, как всегда… и даже еще прекраснее! Осторожно, здесь ступенька… Где ваш багаж?

– Месье граф, к вам госпожа баронесса Корф.

– Проси, – велел Андре де Монталамбер.

Часы пробили пять раз и умолкли. Дверь комнаты растворилась, и вошла Амалия. Сегодня она была в сером, и граф сразу же решил, что этот цвет ей куда менее к лицу, чем вчерашний.

– Я очень рад, что вы пришли, – сказал он. – Присаживайтесь, прошу вас.

Из внутренних покоев выбежала большая белая собака. Слегка царапая по полу когтями, она дошла до середины комнаты и остановилась, недоуменно глядя на посетительницу. Та явно была напряжена, и пес мгновенно почувствовал ее напряжение.

– Монталамбер отказывается отдавать письма, – сказала Амалия послу на следующее утро.

Граф Шереметев переменился в лице.

– Как! Он не хочет брать семьдесят пять тысяч франков?

– Нет. – Амалия мотнула головой. – Он дал мне понять, что намерен заключить сделку с англичанами.

– Но, Амалия Константиновна, – пролепетал посол, когда вновь обрел дар речи, – этого ни в коем случае нельзя допустить! Сами знаете, какие у нас сейчас отношения с Англией…

Некоторое время в голове Амалии стоял полный хаос. Боже мой! Так хорошо подготовиться, устранить из дома всех лишних людей, все предусмотреть, обо всем позаботиться, продумать все мелочи – и в итоге получить на свою голову труп шантажиста, явное убийство, а в будущем – возможность таких неприятностей, о которых даже думать не хотелось.

Скарамуш снова жалобно завыл, и этот звук вернул Амалию к действительности. Надо немедленно что-то делать, но только что?

«Надо делать ноги», – лаконично шепнул голос здравого смысла.

Но письма, письма царя, от которых зависит столь многое! Нет, прежде всего надо во что бы то ни стало добыть их!

Амалия поднялась на ноги и подобрала свою сумку. На долю секунды в глазах у молодой женщины потемнело, но все же она сумела превозмочь себя и стала рассматривать картины на стенах.

Франсуа открыл глаза.

Сначала он не увидел ничего, кроме каких-то светлых и темных пятен. Голова болела невыносимо, руки и ноги были словно ватные. Тихо застонав, Франсуа снова смежил веки, подумал: «Господи боже мой, и где же это меня угораздило так напиться?»

Вновь открыв глаза, он констатировал, что пятна начали складываться во что-то более осмысленное. Светлое – это, конечно, потолок с лепниной, а темное – висящий на стене роскошный гобелен с собаками, оленями и всадниками, изображающий охоту одного из французских королей.

«Неужели я напился в каком-то замке? – в смятении подумал Франсуа. – Но как я вообще в него попал?»

Он сделал попытку пошевелиться, но тут у него так ужасно зашумело в голове, что пришлось тотчас же отказаться от этой мысли.

Некоторое время Амалия молчала, собираясь с мыслями. Скарамуш, которому наскучило сторожить Франсуа, отвернулся от него, улегся на ковер, положил голову на лапы и устремил взор в пространство. За окнами стремительно светлело, и до Франсуа доносились то цокот копыт по мостовой, то позвякивание тележки молочника, то приглушенные голоса ранних прохожих. День медленно вступал в свои права.

– Расскажите мне об этом Перванше, Франсуа, – попросила Амалия.

– Но я и так уже выложил все, что знаю, – удивился вор.

– Нет, не все, – возразила Амалия. – Что он за человек? Сколько ему лет, где он живет? Как он выглядит, как…

– Где живет, ха! – фыркнул вор. – Думаете, он горит желанием рассказывать об этом каждому встречному и поперечному? Ведь полицейские дорого бы дали, чтобы его сцапать, да и среди нашего брата стукачей более чем достаточно.

Скарамуш лишь приоткрыл глаза, когда Амалия, а за ней и двое мужчин вошли в комнату.

– Прошу вас, сударь, – сказала Амалия инспектору, – устраивайтесь. Франсуа!

– Что? – вздрогнул «дворецкий».

Амалия подбородком указала на осколки злополучной вазы на ковре.

– Уберите! Кстати, на всякий случай напоминаю вам: ее стоимость я вычту из вашего жалованья.

– В саду Тюильри? – переспросила пораженная Амалия. – Он сказал – в саду Тюильри?

– Ну да, – подтвердил Франсуа. – В саду Тюильри в полдень. А в чем, собственно, дело?

Амалия начала сердиться.

– Мой дорогой Франсуа, вы когда-нибудь бывали в саду Тюильри? Это же не детская песочница, в конце концов! Это бывший дворцовый парк размером чуть ли не с Версаль! Где именно в саду Тюильри я должна ждать Перванша? Возле входа? В аллее? У какой-нибудь статуи? Где?

Но Франсуа только развел руками:

В полдень в саду Тюильри. В по-олдень…

В воскресенье, оставив присланных Шереметевым агентов приглядывать за домом на случай возможного появления настырного инспектора Готье, Амалия оделась в бледно-розовое платье, взяла с собой кисейный зонтик от солнца и, выйдя из особняка, направилась к месту встречи.

Стояло великолепное июньское утро. В небе – ни облачка. В сердце – ни тени печали. Лошади, экипажи, витрины, лица прохожих, деревья – все омыто ярким солнечным светом, все словно пронизано им. Дети пускают в ручейке бумажные кораблики; желтая собака, виляя хвостом, стоит у мясного прилавка и с умилением смотрит на разложенные на нем куски… Амалия почувствовала, что ей хочется улыбаться. Даже хочется смеяться во все горло, забыв о приличиях. Покачивая элегантным зонтиком, она скользила сквозь толпу, почти не задевая прохожих, – юная, очаровательная, настоящая дама до кончиков ногтей. И никто из тех, кто провожал ее в эти мгновения одобрительным взглядом, даже не догадывался, что она идет на встречу с принцем воров, некоронованным повелителем уголовного мира.

Но вот и сад Тюильри, в котором звенит детский смех и бренчит чья-то шарманка, по аллеям которого ходят холеные дамы и господа и разносчики с лотками, предлагающие свой товар. Казалось, здесь собралась добрая половина Парижа, и Амалия невольно похолодела, завидев несметное количество народу. Но отступать уже было поздно, и она храбро вошла в сад.

Дамы с собачками и с мужьями; кружевная сень листвы; бабочки, исполняющие в воздухе над цветами какой-то сложный танец; няньки с детьми… дети с родителями… дети сами по себе… а вон под лавкой дремлет черный кот с белой манишкой. Гул, гомон, где-то смеется женщина, и в ее смехе слышны чуть истерические нотки. И, как будто этого мало, на другом конце парка раскинулись балаганы, и горластые зазывалы вовсю заманивают доверчивый народ поглазеть на глотателя огня, на метателя ножей и на трехметрового человека. Подходите, господа, подходите, не пожалеете!

– Господин и госпожа де Креки! – возвестил лакей. И продолжил: – Месье Ланглуа! Граф и графиня де ла Терн!

Вечер у Жерома де Сен-Мартена обещал быть весьма людным. Здесь были аристократы, жены аристократов (далеко не всегда аристократического происхождения, вопреки тому, что можно было ожидать), депутаты из числа бонапартистов, один знаменитый оперный певец, дюжина журналистов, престарелая мадам Ларейни, которая целых девять раз побывала замужем и теперь жила одна с тремя кошками, двумя канарейками и собственным легкомысленным характером. Чуть позже приехали академик Фернан Шанталь, знаменитый своими исследованиями в области древней литературы, банкир Дюссолье, прославившийся своими миллионами, и писатель Саварен, известный своими книгами, своим остроумием, а также тем, что в его постели побывала едва ли не половина находящихся на вечере женщин. Так что можно понять раздражение банкира, когда пришедшая с ним хорошенькая кудрявая актриса Лафрессанж оставила его и вовсю принялась кокетничать с Савареном.

– Ах, месье, – умильно шептала она, заглядывая писателю в глаза, – я так люблю ваши книги! Скажите, а это трудно – писать?

– Нет ничего проще, мадам, – отвечал Саварен с улыбкой. – Прежде всего вы берете кипу бумаги, потом хорошее перо, а потом принимаетесь думать. И все, что вы придумываете, вы описываете на бумаге. Пером.

– Ах, месье, полно вам! – воскликнула мадам Ларейни, по старой привычке жеманясь и поджимая увядшие губки. – Ведь стать писателем вовсе не так просто, как вы только что сказали!

– Рад вас видеть, Амалия Константиновна, – сказал Шереметев, целуя баронессе руку. Он обернулся и посмотрел на принца де Ларжильера. – Это ведь принц Луи, не так ли?

– Ваше сиятельство не ошибается, – отвечала Амалия. – Вы выяснили у префекта то, о чем я вас просила?

Шереметев сел в кресло. Амалия последовала его примеру, устроившись рядом.

– Сначала то, что касается инспектора Готье, – заговорил Шереметев, краем глаза наблюдая за принцем, который кусал губы и проявлял все признаки нетерпения. – Скажите, баронесса: вы и в самом деле что-то подозревали или же просто так решили навести справки об этом господине?

– Подозревала? – озадаченно переспросила Амалия.

Над Парижем плыла ночь, и город покачивался на волнах тьмы, как большой корабль.

Качает его, но он не тонет

[12]

…

Ален нахмурился, вглядываясь во мрак. На далекой церкви ожил колокол. Он мягко прогудел двенадцать раз и стих.

– Полночь, – сказал Ален.

Летний ночной ветер шевелил пряди волос на его лбу. Время шло. Колокол пробил половину первого и умолк. Возле Алена завозилась Изабель.

Солнечный зайчик скользнул по стене и перепрыгнул на щеку лежащей в постели молодой женщины. Почувствовав тепло, Амалия шевельнулась и открыла глаза.

Некоторое время она молча смотрела на противоположную стену, где некий художник из числа подражателей Рубенсу вознамерился изобразить то ли триумф Надежды над Отчаянием, то ли просто-напросто хорошо одетую по моде трехвековой давности даму, к которой приставала нищенка с безумными глазами и черными змеями вместо волос, требуя милостыню. Судя по кислому лицу хорошо одетой дамы, она была полна решимости не давать нищенке ни гроша.

Устав созерцать роспись, Амалия зевнула и, повернувшись на бок, подложила ладонь под щеку. Она смутно помнила, что ей надо действовать, выяснять, анализировать, искать письма… но ей не хотелось ничего. Все тело охватила блаженная истома, в голове не притаилось ни одной дельной мысли. Амалия лениво размышляла о том, как было бы хорошо купить новое платье… нет, дюжину новых платьев… потом шляпки, веера, митенки… И зонтик от солнца – из кружева цвета слоновой кости. Да, зонтик… И она возьмет с собой маленького Мишеньку и поедет с ним куда-нибудь на юг, где лазоревое море и воздух пахнет лавандой. И море будет гудеть, как пчелка, а Миша будет бегать по берегу и радоваться.

Вдоволь понежившись в постели, Амалия наконец почувствовала, что пора вставать. Все у нее будет – и море, и пляж, и Миша рядом, если она отвоюет сына у его отца. А для этого надо найти императорские письма, черт бы их побрал!

С большой неохотой Амалия вылезла из постели, накинула на себя пеньюар и раздвинула шторы. Бросив взгляд на часы, Амалия прикинула, что через четверть часа ей должны доставить завтрак из посольства.

– Венсан, – стонал совершенно растерявшийся Тростинка, – Венсан! Нам надо срочно что-то предпринять! Он же умирает!

– Заткнись! – пропыхтел Венсан. Он нес принца воров на плече из кареты в дом, а за ним Тростинка, сам весь в крови, тащил раненую Изабель. Голова девушки запрокинулась, руки бессильно повисли.

Да, им повезло – они сумели бежать. Погони за ними не было, и они приехали в тот же грязный дом, откуда не так давно уехали на роковое свидание. И вот теперь четверо членов их банды убиты, а двое, включая главаря, тяжело ранены, и что делать дальше – совершенно неизвестно.

– Помоги мне! – прохрипел Венсан, кое-как открывая дверь.

Тростинка уложил Изабель на кровать и помог своему товарищу положить на другую кровать принца – с одной здоровой рукой Венсан бы нипочем с этим не справился.

Это был чрезвычайно сумбурный день.

Казалось бы, теперь, когда опасность миновала, наконец-то можно было вздохнуть спокойно. Однако выяснилось, что тут-то как раз и началось самое главное.

Сначала Тростинка и Венсан в один голос заявили, что ненавидят полицейских, и предложили прикончить Готье и закопать его в могиле, предназначенной для Изабель. Но вмешалась Амалия и сказала, что никому не позволит трогать Готье, а кто попробует обидеть его, будет иметь дело с ней самой. Франсуа немедленно стал на сторону своей госпожи и, сжимая в руке бронзовую статуэтку женщины, которую он раздобыл неведомо где, пообещал раскроить череп всякому, кто приблизится к Амалии хоть на лье.

[17]

– Между прочим, господа, – заметила последняя, – пока мы тут препираемся, в доме остаются еще трое господ, которых послали на поиски шкатулки с монограммой. Мы про них, конечно, забыли, а вот они…

Франсуа расплылся в улыбке и заявил, что Леона и К° им бояться не стоит, ибо, как только они сунулись в комнату Алена, Франсуа от души приложил их первым, что попалось под руку, а именно неизвестно кому принадлежащей бронзовой статуэткой, которой оказалось чрезвычайно удобно наносить удары.

Признаться, Амалия ожидала чего угодно, только не этого. Все казалось пустяком – козни какого-нибудь Даблдэя или Гарденберга, неожиданное убийство, кража писем ловким вором… Все, в конце концов, можно было исправить, если хорошенько потрудиться. Но то, что письма были сожжены, означало только одно: она не справилась со своим заданием и уже никогда не справится с ним. Все кончено.

Конечно, поначалу Амалия отказывалась верить, что перед ней действительно письма императора. Но когда она внимательнее рассмотрела уцелевшие обрывки, ей стало ясно, что Тростинка не лжет и что странный тип в маске, истребивший кучу народу для того, чтобы до писем добраться, преспокойно уничтожил их, едва они оказались у него в руках.

Но зачем? Зачем? Неужели его послал Шереметев? Почему же тогда он Амалии ничего не сообщил? Или тут имеет место какая-то другая, более сложная и тонкая игра?

– Ничего не понимаю, – потрясенно сказал Ален.

Амалия еще раз проглядела измазанные сажей клочки и оттолкнула их от себя. Ей вдруг стало невмоготу стоять, и она опустилась на стул, не обращая никакого внимания на то, что возле него лежал один из убитых лжеполицейских.

Делать было нечего. Венсан попытался отвести душу в ругательствах, но Тростинка дернул его за рукав и глазами указал на Амалию. Все-таки она была настоящая дама, и не стоило так выражаться в ее присутствии.

– Ладно, – мрачно сказал Ален. – Тогда займемся шкатулкой. – Морщась от боли, он поднялся с места. – Хоть и жаль, а этот дом придется оставить…

– Предлагаю вот что, – вмешалась Амалия. – Вы пока поселитесь у меня. Франсуа уже состоит в должности моего дворецкого. Венсан, как и прежде, будет кучером, для Тростинки тоже найдем занятие, а месье Ален будет залечивать свои раны. Идет?

– Идет, – отозвался принц воров.

Тростинка покосился на него и робко кашлянул.

В последующие полчаса план действий был выработан. Готье отправится на службу и попытается узнать все, что только можно, о мадемуазель Перпиньон, которая когда-то служила в России гувернанткой в доме князей Мещерских. Поскольку Готье полицейский, ему это будет сделать легче легкого.

– Я все-таки не думаю, что мадемуазель Перпиньон имеет отношение к шкатулке, – сказала Амалия. – Ведь на крышке стоит буква А, а не П.

– Может быть, А – первая буква имени Антуан, а не фамилии, – заметил Ален. – Или шкатулка досталась гувернантке в наследство от матери, чьим отцом и был этот месье.

– Возможно, – согласилась Амалия, подумав. – Но не забывайте, что граф де Монталамбер мог просто купить шкатулку в какой-нибудь лавчонке – потому, что она ему приглянулась. Поэтому, Анри, лучше сходите-ка сначала к лакею Шевалье. Он наверняка привык, что его после убийства хозяина то и дело допрашивают полицейские. Поговорите с ним о шкатулке, как знать, может быть, он вспомнит что-нибудь интересное.

– Хорошо, – сказал инспектор.

Венсану удалось приготовить вполне сносный обед, и когда все сели за стол, Амалия изложила им, какая мысль пришла ей в голову.

– Библия? – задумчиво промолвил Ален. – Очень даже может быть.

– Так чего мы ждем? – немедленно загорелся Франсуа. – Давайте возьмем ее и расшифруем, что написано в том письме!

– Не все так просто, – осадил его Ален. – Я так понимаю, – он покосился на Амалию, – для того, чтобы расшифровать послание, нужно иметь на руках именно то издание, которое было у братьев.

– Не понял, – пробормотал Венсан.