«Подними камень, и там найдешь Меня, рассеки дерево — и там…». Там-тарам! Высокое березовое полено не раскололось, а раскрылось, как книга в черно-белом переплете. На узких белых страницах не было ни слова, только след от сучка, словно смазанная печать или отпечаток пальца.

— Где же Ты? — спросил Корнилов. — В последнем полене, что ли, прячешься?

Он размахнулся уже вполсилы, переходя к березовым дробям, деревянным долям. Стоячий воротничок пуховика тер при замахе уши, шумел ощипанными гагачьими стаями, шептал громким шепотом его имя. А может, его и вправду кто-то кличет?

Михаил сильнее, чем требовалось, послал колун в четвертинку полена, чтобы тот так и остался в колоде, заломил назад вязаную шапочку каким-то былинным жестом и с удовольствием осмотрелся.

Был самый конец февраля, но казалось, что зима только настоялась, обжилась, подоткнула снежное одеяло поудобнее, взбила глубокие сугробы. Белые монастырские стены сейчас напоминали огромную снежную крепость, ярко сверкавшую непримятым снегом снизу, у основания, и будто подтаявшую поверху, выщербленную ветром, солнцем и потешными боями. Настоятель монастыря отец Макарий, глядя в эти дни на обнажившийся местами кирпич, темные дыры и открытые переломы в несущих конструкциях, вздыхал и молился о будущем православном спонсоре, которого почему-то ждал по весне, как перелетную птицу.

— Почему-то мне нравится слово «питомец». Не догадываешься, почему?.. Так и будем, пожалуй, его называть. Не объект, не субъект, не подопечный, а именно Питомец.

— Хоть горшком его назовите, Иван Казимирович, только… Впрочем, я бы и в печь его положил. Мент как мент. Не хуже и не лучше других. К тому же себе на уме. С причудами, в вечном поиске. Лучше бы он преступников искал, а не смысл жизни…

— Ты, Артамонов, на следующей недельке подготовься к зачету. Буду у тебя зачет принимать, как в старые добрые времена, по теории нашего доктора Фауста с застойной фамилией, но передовыми взглядами.

— Иван Казимирович, только месяц назад была аттестация в нашем отделе. Какой зачет? А в писанине Брежнева я ничего понять не могу. Ведь я же юридический заканчивал, а у него в разработке и психология, и биология, и химия, и алхимия, и эта… феноменология. Черта в ступе там только нет…

— Есть у него все, и черт в ступе тоже встречается. Биология в разработке, говоришь? Химия под подозрением? Ты, Артамонов, в университете дзюдо усиленно занимался? Так?

Машинально Аня определила породу святого, вернее, его головы. Восточно-европейская овчарка, сибирская лайка, а, может, сам волк. Маленькие звериные глазки смотрели куда-то вверх, пасть слегка ощерилась или так казалось. Нимб святого напоминал полную луну, опустившуюся за волчью голову, на человеческие плечи.

Он был совсем не страшен, скорее необычен. В правой руке он держал крест, левой же открытой ладонью будто успокаивал тех, кого его облик мог испугать. Одежда его была несколько короче, чем полагалось святому. Только распахнутый алый плащ со множеством складок ниспадал до самой земли. На ногах у него были высокие офицерские сапоги. Но стоял святой Христофор как-то неуверенно, слегка приподнимаясь на носочках, как будто хотел казаться выше ростом или заглядывал за забор.

— Не знаю, есть ли еще где в православных храмах такое изображение святого Христофора, — говорил Корниловым отец Илларион, монах небольшого роста с темным от конопушек лицом и кирпичного цвета бородою.

Глядя на него, Аня все никак не могла избавиться от глупой улыбки и от такого же неумного вопроса, вертевшегося в голове: дразнят ли его другие монахи? Ведь не дразнить такого невозможно. И какой, скажите на милость, это черный монах? Рыжий монах, красный монах…

Еще один вопрос не позволял Ане внимательно слушать рассказ отца Иллариона. Почему отец Макарий, до этого так ревностно опекавший Корниловых, на просьбу показать им изображение святого Христофора вдруг рассердился, топнул даже ногой в старом валенке? Бывший эти дни неизменным гидом при каждой монастырской птичке, торчащем у дорожки дереве или отвалившемся кусочке черепицы, он словно собирался утаить от них главную реликвию монастыря, такую, по словам отца Иллариона, «заповедную редкость».

В это утро под дверями кельи супругов Корниловых не скрипел половицей отец игумен. Впервые за эти дни он оставил в покое их утренний сон. Но Аню разбудил ранний холодок, проворным зверьком скакавший от оконца по стене, хватавший за голую пятку и норовивший юркнуть под одеяло. Михаил тоже зашевелился, пытаясь решить вечную проблему длинного человека, то есть укрыть и ноги, и голову одновременно.

Аня повернулась на один бок, потом на другой, затем сделала полный оборот и даже стукнула головой подушку. Какое-то зудящее, комариное, но еще неопознанное с утра чувство не оставляло ее. Как бы случайно она толкнула локтем бесконечную спину мужа.

— Что? Доброе утро? — не пожелал, а спросил он.

Тут Аня поняла, что самым глупым и мелким образом ревнует игумена к новому гостю, что за эти несколько дней она привыкла к опеке отца Макария, мягкой только по форме, и не хочет от нее сразу отвыкать.

— Забыл про наши неокрепшие, мятущиеся души, — сказала Аня, глядя в потолок, — только спонсора почуял. Сегодня он самого святого Христофора не заметил бы, посоветовал бы ему на следующий год прибегать, как собаке Шарику.

Недавно по грунтовке прошел трактор. Несмотря на густо падающий снег, еще была видна его топорная, вернее, ножевая работа.

— Скоро мы его догоним, — сказал Корнилов.

— Кого? — не поняла Аня.

Михаил уже жил дорогой, а ее мысли были еще там, за монастырскими полуобвалившимися стенами. Она еще видела Акулину с матерчатым узелком в руках. Сунув его Ане, стряпуха вдруг расплакалась, словно ей было жалко расставаться с теплым, живым узелком.

Аню немного задело, что отец Макарий, благословив ее и пожелав счастливого пути, наклонился к Михаилу и несколько минут говорил ему, судя по осанке и движению головы, не церковное, а что-то особенное, личное.

— Ань, подержи пуделя! Он так и прыгает под машину. Я его сейчас задавлю…

— Сам ты пудель! Сажик, скажи хозяину, что никакой ты не пудель.

— Черный, кудрявый, значит, пудель.

— Неправда, неправда… Нас все принимают за черного терьера. Правда, Сажик? Разве пудели бывают такими клыкастыми? Где вы видели пуделя с такими большими лапами?

— А кличка? Сажик… Мне сразу приходит на ум эта… красная депутатка Сажи Умалатова. Если уж лезть с собачьей мордой в политику, так надо замахиваться повыше. Нет породы, так пусть имя будет породистое. Надо было назвать его… Лабрадор. В честь породы.

Все знают эту «собачью» истину, что четвероногие питомцы похожи на своих двуногих хозяев. Добавим сюда и другое бытовое наблюдение, будто бы люди строят себе дома по образу и подобию своему, другими словами, рисуют автопортреты кирпичом и глиной. Правда, иногда происходит подмена, и самовыражаются подобным образом не люди, а их толстые кошельки. Но кто сегодня разберет, где у современного человека кончается душа и начинается мошна?

Печально глядел на архитектурные автопортреты своего поколения следователь Корнилов. Домовладельцы элитного дачного поселка страдали избыточным весом и отсутствием вкуса. В основном, это были люди ограниченные, бессовестные и нахрапистые. Несмотря на высокие заборы и толстые стены, их душевный мирок был как на ладони. Их потребности и запросы были настолько грубы и откровенны, будто были написаны большими буквами на фасадах коттеджей.

Загородный дом Владислава Перейкина тоже встретил Михаила высоким кирпичным забором, массивными воротами с тяжелыми чугунными крестоцветами на столбцах, с подковой размером с хомут и толстыми кольцами, торчащими из кирпичной кладки. Но уже на территории усадьбы Корнилов узнал Перейкина, вернее, вспомнил слова отца Макария о нем: «Все ему одинаково хорошо. Хорошо согрешить, хорошо и покаяться. Все принимает, всему миру распахнут…»

Усадьба была неряшливо заполнена различными постройками, назначение которых не сразу было понятно. Все это напоминало разбросанные по комнате игрушки, вернее, дорогие взрослые вещи, которые избалованному ребенку стали игрушками.

Оперативная группа пошла сразу в дом на место преступления, а Корнилов немного задержался. Мир Перейкина, как веселая, праздничная карусель, закружился перед ним.

Аня прохаживалась по своему земельному участку и удивлялась самой себе. Как можно было вырасти в маленьком поселке, практически, на капустной грядке, и ничего не знать об огородничестве? Она, конечно, поливала когда-то огурцы и помидоры из пластмассовой леечки в форме гадкого утенка, выпалывала сорняки, которые всегда казались ей свежее и красивее рассады, бросала в лунки картофелины с белыми щупальцами ростков, но больше ничего в сущности не умела.

В огороде всегда хозяйничал папа (после раскрытия их семейной тайны Аня спотыкалась на этом слове, но продолжала упорствовать), то есть папа ее детства. Он не только знал календарь огородника, брал на себя всю самую тяжелую и грязную работу, но и находил время для эксперимента. В дальнем конце забора под старой финской яблоней он «изготавливал подкормку растениям», проще говоря, смешивал коровьи лепешки с экскрементами других домашних животных в разных пропорциях. Над несколькими вкопанными в землю бочками виднелись картонные таблички с указанием происхождения навоза, процентное соотношение и дата замеса.

Ане ходить в тот конец огорода воспрещалось матерью, да и самой не очень хотелось. Отцу тоже после биологических опытов было запрещено входить в дом, не окатившись и не переодевшись.

— Куда, Лелька, куда?! — разносилось кудахтанье матери над железнодорожным поселком Аниного детства и докатывалось до сегодняшних Озерков. — Ты что, туда с головой нырял, что ли? «Подкормка, подкормка…» Загадил весь огород, что ничего не растет уже. Ты посмотри у соседей что на участках творится! Без всяких твоих ядерных смесей, по-простому. Я вот отнесу все твое хозяйство в краеведческий музей. Будет у тебя экспозиция местного дерьма. Это вам флора, а это фауна…

Мать ругалась на Алексея Ивановича всегда, но в этом случае совершенно напрасно. Все у них высаживалось, цвело, росло и собиралось в срок, хотя сама мать работала в огороде редко и только в свое удовольствие.

Дом резко наклонился вперед, как будто его тошнило. Пол стал ускользать из-под ног, как скейтборд. В животе стало щекотно и муторно. Хотелось закричать, но голос пропал. От ужаса Аня так широко раскрыла глаза, что проснулась. И еще долго с непониманием смотрела на стену напротив. Потом разжала руки, намертво вцепившиеся в складки простыни, облегченно выдохнула, расслабилась.

И только тогда поняла, что проспала. Впервые за время супружеской жизни не приготовила Корнилову завтрак и не помахала ему на прощание рукой.

Он же ускользнул бесшумно. Будить ее не стал, потому что вполне был в состоянии сделать все сам. И говорить с утра никакого настроения не имел.

Впрочем, так было всегда. Просто Аня считала, что ритуал есть ритуал. А чем больше ритуалов в семейной жизни, тем она стабильнее. И не обращала внимания на то, что Корнилов с утра всегда спешит. В глаза не смотрит. Отвечает односложно. Зато она его видела. А времени, отпущенного друг на друга, стало как-то катастрофически мало.

Работы у следственных органов было как обычно невпроворот. И Корнилов не уставал иронизировать по поводу ментовских сериалов, в которых на чистеньких и свободных от бумаг столах лежала одна-единственная папка с текущим делом. У Корнилова в работе одновременно было целых восемнадцать.

Поезд опаздывал.

Аня стояла на вокзальном перроне и с тоской смотрела на темнеющие носы своих замшевых туфель. Хотелось, чтобы родители увидели ее красивой, состоявшейся, и сердца их возрадовались.

Но чем дольше она ждала, тем безнадежнее коричневая замша превращалась в бордовую. Похоже было, что туфельки впитывают воду прямо из окружающей среды. И было им все равно, что Аня стоит под зонтиком.

Когда она покупала их, то некоторое сомнение промелькнуло в ее левом полушарии, специализирующемся на рациональных выводах и логике. Но победило правое, заведующее художественным восприятием действительности. Туфли были красивые. На высоком каблуке. И подходили к имевшимся с незапамятных времен замшевым перчаткам. Она увлеченно убеждала Корнилова в том, что покупка стоящая, хотя он и не возражал. Убеждала она скорее саму себя, наклонялась, доставала руками в перчатках свои туфли и показывала: «Ну, видишь, как подходит!». «Да-да! Вот так и ходи… — сказал Михаил серьезно. — Так лучше видно ансамбль».

На каблуках Аня выходила редко. По пальцам можно было пересчитать пару-тройку торжественных мероприятий. А так все в джинсах и кроссовках. Но на каблуках она чувствовала себя выше, взрослее и значительнее. И это больше соответствовало ее нынешнему самоощущению.