Ему казалось, что мир катится в тартарары. Мир обречен, и конец истории неизбежен. Всё останется незаконченным. Никогда нога человека не ступит на Луну, никогда люди не узнают, по каким законам живет Вселенная и что такое жизнь; почему мы есть и почему мы все должны исчезнуть с Земли.

Ему было двадцать шесть, работал кибернетиком, и звали его Григорий. Григорий Цареград. Он приехал сюда издалека, из небольшого городка, спрятавшегося от большой страны среди сопок, на берегу Восточного океана.

В городе у океана с тобой ничего не случится. Ты даже не повзрослеешь. Тебе дана маленькая жизнь в небольшой клетке. И ты такой же маленький, как твоя клетка.

Там, в школе милиции, были две секции: карате и джиу-джитсу. Последняя, правда, называлась «самбо». Это экзотическое самбо вел кореец Пак. Может, хотел сделать из пацанов супергероев и, получив от их родителей бумажки, мол, те отдают себе отчет, что с ребенком может произойти всякое, гонял без пощады. Ни тени жалости не читалось на невозмутимом скуластом лице. Любимая приговорка учителя Пака была: «С тобой ничего не случится».

Когда Григорий при неудачном падении сломал руку и потерял сознание от боли, кореец привел его в чувство, наложил шину, влил в глотку полстакана водки и бесстрастно ободрил:

Жан-Этьен Толкьен в этом мире родился во Франции и там, на материале рыцарских романов и древних галльских мифов создал свою знаменитую эпопею. После чего во всём западном мире началась эпидемия толкьенизма. Не обошла эта эпидемия стороной и наш город.

Кирилл Белозёров в этом городе родился, здесь же окончил местный университет, здесь же женился на своей Алле, как выяснилось, весьма удачно. Была она на два года старше его и была женщиной целеустремленной. В новой эпохе о таких стали говорить — «деловой человек», «деловая женщина». Она быстро нашла себя в сложившихся обстоятельствах. Открыла фирму, умела работать и ладить с людьми.

От мужа ничего подобного она не требовала. Ее как раз устраивало, что он к бизнесу не имеет никакого отношения, и на этой почве между ними никогда не будет соперничества и ревностей. Если бы Аллу спросили, — а за что она любит своего мужа, она бы чуть-чуть посомневалась — любовь это или нет. Просто ей нравился романтический характер Кирилла, точнее, ей казалось, что романтический. Так она его для себя определила еще в пору ухаживаний, так полагала и до сих пор. Поэтому всячески поощряла увлечение мужа живописью, более того, любила хвастаться этим перед подругами — такими же, как и она, серьезными женщинами. Даже хотела устроить выставку в местном краеведческом музее, но Кирилл твердо сказал «нет». А если уж он что-то твердо говорил, значит, быть по тому. Эта его черта тоже нравилась Алле.

Романтик с твердым, но покладистым характером — это находка. Романтики ведь бывают двух типов: взбалмошные истерики, непризнанные гении, или бесхарактерные мечтатели, прекраснодушные обломовы.

Она и сама не чужда была некоторой романтики, да попросту ее практиковала. Например, ежегодными выездами в горный Крым, с палатками. Водила Кирилла на концерты известных бардов, билеты на которые сейчас были доступны немногим.

В небольшом павильоне фирмы «Смерноусов и сын», расположенном в Староконюшенном переулке, снимал свой очередной фильм знаменитый кинорежиссер Иван Разбой. Собственно, фамилию Разбой он взял себе для куражу, чтобы выделяться в богемной среде из сплошных Сценаристов, Режиссеров и Гениев. Пребывал Разбой сейчас в крайне дурном расположении духа.

Причиной тому явилась вчерашняя игра. Началось всё с похода в оперу, куда его пригласил наследный дюк Глебуардус Авторитетнейший. Давали «Годунова» с Густобасом в главной роли. Компания успела набраться еще в антракте, в театральном буфете. После спектакля решено было ехать в ресторацию «Палисад», а там самому горячему из них, князю Церетели, или как его в глаза называли друзья — Усатому Кацо Из Поднебесной, взбрело в голову навестить графа Сидорчука, для друзей — Бравого Хохла, и учинить у него знатный кутеж.

Сам Кацо Из Поднебесной еще в экипаже стал грызть ногти, задумчиво напевать себе под нос георгиканскую народную песню «Сулико», а потом и вовсе заснул. Сидорчук-Бравый Хохол встретил гостей радушно, он и сам не прочь был развлечься. И тут дюк Глебуардус предложил:

— А не сыграть ли нам, господа, в «Начальник — подчиненный»?

— К столу! — поддержали дюка.

Мастер Ри был еще юношей, но юношей с твердым характером, закаленным серьезными испытаниями, через которые проходит каждый, кто избран духом Иканодзу быть катанабуси. Удары судьбы он держал, как воин держит удар на поле боя, и не ждал от жизни ничего — ни хорошего, ни плохого. И жил сегодняшним днем.

Мастер Ри был воином Империи Конских островов, как называют эту загадочную страну люди с континента. А сами обитатели Конских островов — Иканоей. Учитель Матахаса Аа отправил его на континент — пройти свой Путь Одного без помощи наставника и товарищей по оружию, а заодно изучить обычаи северных варваров.

Путешествовал катанабуси по континенту уже второй месяц и ничего интересного здесь для себя не находил. Жители были скорбны умом и скуповаты. Могущественные походили на детей, падких лишь до бранных утех. Крестьяне же малообщительны, глядят на вооруженного с плутоватой предусмотрительностью: то ли боятся, то ли выгоду себе высматривают.

Но сегодня, наконец, произошло событие. Может, был сегодня день судьбы: Мастера Ри нашел сам Король Артур, посвятил в странствующие рыцари и отправил в поход.

Впрочем, обо всём по порядку.

Приват-доцент Пим Пимский был человеком глубоко пьющим. Если на занятиях в университете он еще как-то держал себя в руках, то к вечеру расклеивался и, как правило, напивался.

Обычно ходил по гостям, особым нюхом чуя, в каком доме сегодня прием, или кутеж, или игра. Хотя сам в карты не играл, любил, однако, присутствовать. Потому что к его услугам всегда был буфет. Пима тоже любили — за всякие экстравагантные выходки и безудержную склонность к напыщенным речам на исторические темы. В речах этих перемешивал он времена и эпохи, помещал кровавых тиранов прошлого в либеральную современность, и наоборот, велеречивых думских деятелей — в темное средневековье, где особо не разговоришься.

Была уже ночь. На улице разыгралась непогода. Вовсю лупил холодный дождь, от порывов ветра содрогались стекла окон. Капли молотили в окна, словно армия маленьких, но беспощадных троллей-камикадзе в ворота осажденной крепости.

Пимского еще до дождя привез домой с очередного кутежа дюк Глебуардус. Приват-доцент был, что называется, «в дрова». Пришлось дюку, как это случалось уже не раз, уложить пьяного товарища на кровать.

Пелагеи, служанки и домработницы Пимского, дома не оказалось, он обычно отпускал ее на выходные. Дюк вышел на улицу, хлопнул дверью, проверил, хорошо ли заперлась, и укатил.

Вор собирался на работу. Собирался не спеша, тщательно. На душе у вора было тоскливо. Хмуро бормоча под нос, ковырялся в кладовке, то извлекая что-то, то засовывая обратно. У ног постепенно скапливалась кучка технических принадлежностей, быть может, совершенно необходимых в предстоящем деле, а быть может, и напротив — совершенно бесполезных.

Наконец, утомившись разгребать бездонные недра кладовой, вор взял большой полиэтиленовый пакет и поместил в него отобранное: карманный фонарик, набор крестовых отверток и гаечных ключей, пассатижи, электродрель, хирургический зажим и скальпель. Поколебавшись, сунул и цифровой прибор. Хмуро уставился на пакет. Раздутый, увесистый, тот словно излучал странную пластиковую уверенность, передавая вору чувство собственной пластиковой значительности. Большой полиэтиленовый пакет несомненно был уверен в благоприятном исходе предстоящей операции.

Вор заскучал. Глянул на часы — рано. Взял тряпку и принялся вытирать пыль с мебели — полок и электронных блоков. Расправившись с пылью, снова глянул на часы и пошел на кухню, к посудомойке.

Когда и с грязной посудой было покончено, вор решил, что больше ждать не имеет смысла. Извлек из шкафчика в ванной пару сверкающих кольчужных перчаток. Натянув одну, вытянул руку вперед, пошевелил пальцами. Вообразилось что-то чуждое — неземное, даже инопланетное. Ощущение миновало, вор досадливо хмыкнул и зашвырнул перчатки в мусорную корзину.

В коридоре взял приготовленный пакет. Тот своей приятной тяжестью таки вселил в вора чувство пластиковой уверенности и веской значительности происходящего. «Ни хрена, мужики, прорвемся», — пробурчал вор и вышел.

Он брел по снегу. В несуразно коротком драповом пальто с выцветшим цигейковым воротником, широких байковых штанах, жмущих теплых ботинках пробирался сугробами через пустырь, большой, очень большой, безнадежно большой пустырь. Размахивал руками, поглядывал в серое, заплывшее снежной влагой небо.

Была глубокая зима, безвозвратно затерянная среди тысячелетий. Никогда больше не будет ее, такой как эта. Никогда, нигде.

Бесстрастный затаившийся мир. Мир зимы и незримого присутствия. Мир деревьев и кустов, мир оставленных ими на милость ветряных ратей просторов, мир безлюдных пространств и человеческих судеб, коротких, безответных, ускользающих в прошлое.

Но что-то все-таки прошло через эти тысячелетия, что-то понятное и простое, но слишком, слишком нездешнее. Что-то запечатлело мгновение этого мира, запечатлело с любовью и навсегда. Запечатлело так верно, что если бы этот человек, борющийся с занесенным снегом пустырем, шагнул не в очередной сугроб, а в запечатленное мгновение, обнаружил бы себя в щемящем мире детства, среди сияющих снегов и небес, где свет — мягкая баюкающая сердце плоть любви и гармонии; и, глядя на этот удивительный кроткий мир, видел бы, что вокруг всё тот же пустырь, что сзади лег неровный пунктир следов, что до дороги еще далеко шагать, но всё это так прекрасно и неповторимо, что хочется раствориться в этой чистой тишине. Лишь мгновение… Может, такое мгновение и посетило человека, но он его так и не заметил.

Он вышел, наконец, на трассу и оглянулся. Следы легли сильно вытянутым полумесяцем. Они вели сюда, к дороге, от места с плохо произносимым названием Щиколетнорастная, названием смерти, происшедшей с ним… с кем? Здесь, на трассе он был, пожалуй, человеком, а там, на том конце полумесяца? — вряд ли. Да и здесь он был не вполне человеком, потому что человеческого вокруг было крайне мало, почти и не было, тем более не было самих людей.

Вадим Ефимович Андриевский по прозвищу Гипоталамус, инженер третьей категории, был правой рукой и верным осведомителем профессора Тыщенко, заведующего лабораторией проблемных исследований галогенных комплексов Института Химии Органического Синтеза, номерного секретного института. Был Андриевский молод, недурен собой, востребован эпохой и питал самые радужные надежды относительно своего научного будущего. Ради этого будущего, выполняя задание шефа, он и похитил из сейфа Данилы Голубцова экспериментальный компьютер Тимофея Горкина.

Была теплая летняя ночь. Андриевский, раздетый до трусов, сидел на корточках на табуретке перед похищенным компьютером. Крышка компьютера была снята и валялась на полу. Вадик сосредоточенно изучал содержимое железного гада. Всё было как в обычной «двойке» — древняя материнская плата с соответствующим же процессором на ней, математический сопроцессор, куча разных, давно устаревших контроллеров, вот только память нарощена не по росту: гигабайты при тихоходной-то шестнадцатиразрядной шине — нонсенс; и был тот самый блок. Он живописно выделялся среди аккуратных азиатских штучек мощью грубо склеенного стеклопластика, сквозь который угадывались контуры стеклистых емкостей, оплетенных тонкими золотистыми проводками. «Вот ты какой, органопроцессор эдакий».

Компьютер вел себя странно. Динамик кромсал тишину комнаты монотонным воем, а по дисплею бежали роковые слова: «Я признаю руку одного лишь Тимофея Горкина, непревзойденного мастера. Не трожь меня, мерзавец!»

Андриевский страдал. Хакер он был многоопытный, но тут… «Поиздевался, значит. Пещерная «двойка», отягощенная нелепым органонедоноском: гибрид гадюки и ежа. Падла», — последнее адресовалось то ли компьютеру, то ли его владельцу. То ли обоим сразу.

Вадюша пребывал в злом предвкушении неминуемого утреннего звонка шефа. Вадюше хотелось выть. Пары канифоли и вонь перегретого припоя лишь усугубляли безжалостность ситуации. Ко всему следует добавить, что компьютер вот уже минут десять как стоял выключенный из сети, но продолжал действовать, сигнализировать, оповещать. Работал через сеть лишь дисплей, а вот сам обесточенный компьютер… Андриевский еще раз потыкал щупиками осциллографа в контакты на материнской плате — так и есть, процессор натурально обесточен; естественно, ведь питание не поступает. Откуда же идет на дисплей сигнал? Вот с этого так называемого органопроцессора, горкинского органоублюдка? При том что и он от питания отключен. А кстати, как он запитывается? Никак? Да нет, вот идет соединение с материнкой. Паскудство какое-то. Андриевский тупо уставился на это соединение — жилку телефонного провода, заскучал…

Данила проснулся от тошнотворного запаха, бьющего прямо в лицо, — сложный букет перегара, табачной вони и чеснока.

— Вышла из мрака младая с перстами пурпурными Эос! — У дивана стоял Тимофей и вполголоса подряд цитировал: — Вставайте, граф! Рассвет уже полощется…

Увидев, что Данила проснулся, прервал цитату:

— Ну, как это называется?

Данила сел, отбросил плед, потянулся, отдышался:

Как известно, все ничтожества мнят себя патриотами. Виктор же Павлович Тыщенко был патриотом высшей пробы.

Сегодня утром он явился на работу, имея при себе внушительный, тщательно упакованный сверток. Первым делом он запланировал собрать отдел на совещание. А из всего отдела-то в наличии оказался один Андриевский.

Тот сидел у себя на пятом этаже и недовольно созерцал голубой небосвод: потолок комнаты, равно как и чердачные помещения над ним, и самые перекрытия крыши отсутствовали напрочь. Картину приятно разнообразили два ряда неоновых светильников, самоуверенно подпирающих небосвод. Солнце, никогда доселе не проникавшее в эту комнату без окон, неторопливо изучало предметы научного интерьера — письменный стол и сейф.

Сам Вадик обалдело вбирал в себя сложившуюся обстановку и ничего вообще не понимал. Таким застал его телефонный вызов. Вадик, то и дело озираясь на несуществующий потолок, торопливо отворил сейф, добыл папку с бумагами, запер и выскочил вон. Скатился по лестнице и остановился перед дверью кабинета. «Тук-тук-тук».

— Ну? Заходи, — отозвался шеф, — не заперто.