Лондон, 1774 год

Тик-так… Эти часы двадцать два года, с самого рождения, отмеряли минуты жизни Рурка Эдера. Их неутомимое ровное тиканье сопровождало и немногие радости, и частые беды, выпавшие на долю юноши. Любящие руки матери тысячи раз протирали когда-то темно-красный, но теперь уже пожелтевший от времени корпус. Его собственные пухлые детские пальцы неоднократно тщательно исследовали маленькую, с полпенни величиной, причудливую луну на циферблате. И только отцовские руки не нанесли часам особого вреда, чего нельзя сказать о Рурке и матери.

Тик-так… Ростовщик поднял седую патлатую голову, вслушиваясь в тиканье и тыча грязным пальцем в отполированный временем корпус, затем посмотрел на Рурка Эдера.

– Два фунта десять шиллингов, – наконец произнес он.

Рурк тяжело вздохнул, выражение его лица стало напряженным. В другое время столь мизерная сумма рассмешила бы Рурка, но сейчас он очень нуждался в деньгах. Во всяком случае, это было почти на два фунта больше, чем он имел, и на четырнадцать шиллингов больше, чем ему предложили в предыдущем ломбарде.

Анжела Бримсби поставила на стол чашку и как можно приветливее улыбнулась Рурку. Ей даже не приходило в голову, что они встретятся вновь: ведь она высмеяла идею кузена предъявить права на землю в Вирджинии и практически выгнала его из своего дома. Но теперь обстоятельства изменились, и Рурк оказался как нельзя кстати.

Анжела поздравила себя с этой блестящей идеей, а также с тем, что таким образом ей удастся избежать косых взглядов той ветви семьи, к которой принадлежал Рурк: ведь она поможет ему. Сидевший перед ней молодой человек, с копной рыжих волос и глазами, напоминавшими море в шторм, выглядел таким же грубым и первобытным, как та суровая земля, которой он мечтал завладеть.

Анжела терпеливо ожидала реакции кузена на только что сделанное предложение. Однако Рурк молчал, небрежно развалившись в дорогом французском кресле. Улыбка Анжелы несколько поблекла, но женщина упорно пыталась сохранить на лице приятное выражение.

– Звучит несколько рассудочно даже для тебя, Анжела, – наконец мягко заметил Рурк.

– Это абсолютно логичное решение. Если ты в самом деле собираешься стать настоящим фермером, тебе обязательно нужна жена, – Анжела взяла с подноса леденец. – Я уверена, что лучше девушки, чем мисс Мун, тебе не найти. Конечно, ей несколько не хватает стиля, но зато она образована и знает свое место. Мисс Мун вполне подойдет в качестве жены.

На следующее утро в пивной собрались родители и братья Женевьевы. Все ждали Генри Пиггота. Мать протянула дочери старенькую шаль:

– Возьми, на море может быть холодно.

Женевьева поблагодарила ее и положила шаль в свой сверток, в котором и находился-то всего один комплект одежды с завернутыми в него часами, выкупленными из ломбарда. Отец молча протянул полотняный мешочек. В нем лежали нож, вилка и ложка.

– Осторожней с индейцами, – предупредил брат Том. – В доках о них рассказывают всякие страшные истории.

– Я семнадцать лет прожила в лондонских трущобах, так что мне нечего бояться бедняков и дикарей, – усмехнулась Женевьева.

Порт Йорктаун гудел, словно пчелиный улей. Вдоль широкого устья реки стояли большие дома – и деревянные каркасные, и кирпичные. Склады и пакгаузы были построены так, что одна их дверь выходила на улицу, а другая – на реку. Женевьева жадно смотрела вокруг себя. Ее внимание привлек лес, раскинувшийся сразу за городом: огромные кедры и сосны, кустарник, весь в розовых цветах.

Но больше всего Женевьеву заинтересовали люди в порту. Они совершенно не походили на тех, кого девушка оставила в Англии: мужчины – в простых рубашках и бриджах, женщины – во всем домотканом.

В этих людях было что-то очень крепкое и надежное, в их манере держать себя чувствовалась уверенность. И вообще, они выгодно отличались от лондонцев своей неуемной энергией и жаждой жизни. Внезапно Женевьева осознала, что хочет присоединиться к этим людям, жить рядом, дружить с ними. Она с любопытством разглядывала негров, чья темная кожа и курчавые волосы были ей в диковинку.

Вместе со своими попутчицами девушка сошла на берег и остановилась в нерешительности, затем направилась к Пигготу, который о чем-то оживленно беседовал с мистером Ратклифом, корабельным торговцем.

– … можно было предусмотреть это, – говорил Пиггот.

– Денег у меня нет, – просто сказала Женевьева.

Дигби Ферт сложил вместе кончики пальцев, строго и внимательно рассматривая необычную гостью из-под бровей, напоминающих седеющие щетки.

– Что вы знаете о том, как выращивают табак, миссис Калпепер?

Женевьева грустно посмотрела на свое розовое кисейное платье, доставшееся ей от Пруденс, так как вся ее одежда уже износилась, и прикусила губу. Решимость девушки оказалась поколеблена, и не впервые. Разумеется, глупо было отправляться в Йорктаун вместе с Лютером Квейдом, глупо было мечтать в одиночку возродить ферму. Но уже через минуту Женевьева распрямила плечи и твердо посмотрела в глаза комиссионеру.

[5]

– Мне известно, как он пахнет, когда его курят в таверне. Но я немного интересовалась тем, как возделывать землю, а она на моем участке первоклассная и когда-то давала по два урожая в год.

Ликинг-Ривер-Вэли, 1805 год

Шепчущий Дождь прикрыла рукой рот Маленькому Грому, чтобы заглушить его рыдания. Прошло уже несколько часов после нападения белых охотников, но она все еще боялась, что некоторые из них могли спрятаться на берегу реки, рыская по остаткам небольшого сгоревшего лагеря индейцев. Девушка крепче прижала к себе малыша и нежно провела рукой по его лбу, бормоча слова утешения, которого не могла дать.

Утешения не было им обоим. Шепчущий Дождь зажмурила глаза и заскрипела зубами, чтобы не завыть от безысходности и горя тонким голосом, как с незапамятных времен делали люди ее народа. Она понимала, что должна держать в крепкой узде свои чувства.

Однако сильнее, чем горе, был гнев девушки. По иронии судьбы, белые напали именно в тот момент, когда индейская семья мирно следовала в город, называемый Дексингтон.

Они отправились туда по настоянию матери Шепчущего Дождя, белой женщины Эми Паркер, младший сын которой умер от оспы, задохнувшись в тине гнойной сыпи и лихорадки. В ужасе за жизнь остальных членов семьи Эми уговорила мужа отвезти их в Дексингтон. Приезжий торговец рассказал им, что в городе уже нашли защиту от страшной болезни. Он назвал ее прививкой: что-то вводили в кровь человека, и она не поддавалась бедствию.

Левой ногой Люк явственно ощущал холод промерзшей земли – кожаная подошва сапога совсем стерлась, – но не обращал внимания на эту маленькую неприятность. Стоило ли расстраиваться: через час или чуть больше он окажется в Лексингтоне, отдаст сапог в мастерскую Мэнсфилда, где ему поставят новую подошву.

Люк посмотрел на Марию Паркер, которая ехала верхом на его пегом жеребце, держа перед собой мальчика. Вот уже три дня они путешествовали вместе, а он еще практически ничего не знал о своей случайной спутнице. Правда, время от времени она отвечала на его вопросы на удивительно правильном английском. Люк выяснил, что девушке лет семнадцать – она сама в точности не могла определить это, – что Мария – дочь воина из племени шони и белой женщины. На их лагерь напали белые бандиты, и ей пришлось убить одного из них, вызвав этим гнев его сыновей. Больше Люку ничего узнать не удалось: девушка была из тех людей, из кого слова не вытянешь.

Люк с удивлением, смешанным с недовольством, обнаружил, что невольно взвалил на себя ответственность за судьбу этой, так называемой, Марии Паркер, и слишком часто смотрит на нее.

Прочно укоренившаяся нелюбовь Люка к краснокожим не позволяла ему признать, что девушка в действительности была очень красива: хрупкая, с правильными чертами лица и такими огромными голубыми глазами, что трудно выдержать их взгляд.

Когда они вышли на дорогу, ведущую в город, Маленький Гром что-то сказал тихим, испуганным голосом.

С раздражением запустив пятерню в волосы, Люк вышел из публичной библиотеки, которая располагалась на углу главной площади Лексингтона. Мистер Квик до сих пор не достал так необходимую Люку книгу – том Чарлза Ньюболда, содержащий столь современные идеи по земледелию, что некоторые считали их радикальными.

Честно говоря, Люк не увлекался чтением, но старательно изучал все, что касалось земледелия и скотоводства, обуреваемый желанием увеличить производительность фермы. Впрочем, этим исчерпывались все его устремления. Жизнь Люка протекала достаточно спокойно, не сотрясаемая волнениями и страстями. Правда, была еще Ханна Редвайн, но их отношения были слишком удобными, чтобы думать об этом, как о страсти.

И все-таки Люк чувствовал какую-то внутреннюю неудовлетворенность и сам удивлялся этому. Казалось, он имел так много: любящую семью, которая упорной работой прокладывала себе путь к благополучию на самой прекрасной земле на свете к западу от гор, женщину, которая ничего не хотела от него, кроме доставляемого им удовольствия. У Люка не было видимых причин желать от этой жизни чего-то большего.

Погруженный в свои невеселые мысли, он чуть не столкнулся с маленькой женщиной, одетой в полосатое платье, которая пересекала площадь, держа в руке большую плетеную корзину; шляпа висела на ленте у нее за спиной.

– Извините, – торопливо произнес Люк. – Я… Он осекся и уставился на женщину, пораженный охватившим его чувством невероятного восторга. Забыв даже улыбнуться, Люк с трудом выдавил из себя:

Неожиданное появление в танцевальном зале дома Бисли отца оказалось как нельзя кстати, и Люк мысленно был благодарен Рурку за это. Отчаянное стремление Лайлы Джессуп выйти за него замуж росло с каждым днем. Сегодня вечером она была особенно настойчива и, бесцеремонно прервав дружескую беседу о тонкостях земледелия, пригласила Люка танцевать.

Люк ненавидел танцы, но еще больше он ненавидел женщин, подобных Лайле, находя их лепет раздражающим, смех – натянутым, манеры – искусственными. Не видя от них никакого толку, Люк держался отстраненно-вежливо. К сожалению, именно эта сдержанность и привлекала к нему женщин, как мотыльков к огню.

Люк вел себя раскованно только с Ханной Редвайн, которая никогда не появлялась на светских раутах. Они познакомились два года назад, когда Люк помог потушить пожар на ферме этой вдовы. С тех пор, скорее по-соседски, чем по зову сердца, он стал ее любовником.

Ханна была на десять лет старше Люка, совершенно одинока в этом мире и очень легко относилась ко всем проблемам. Она впустила его в свою жизнь так просто, словно речь шла о какой-то дружеской услуге. Временный, но желанный – это вполне устраивало практичную натуру Люка. В этой связи не было разочарований, потому что отсутствовали обязательства.

Неожиданно перед мысленным взором Люка всплыл совершенно другой образ: голубые глаза, столь неожиданные на лице цвета меди, гордый, решительный подбородок…

Хэнс резко ударил хлыстом по подпрыгивающим крупам двух серых, недавно купленных им, лошадей. Он сполна заплатил за свое четырехмесячное отсутствие, отвечая на болезненные, переворачивающие душу расспросы отца и стойко выдержав долгие изучающие взгляды матери. Родители всегда заставляли его чувствовать себя не в своей тарелке, они были так чертовски добры, так готовы все понять и простить. «Да остановите же меня! – хотелось иногда закричать Хэнсу. – К черту вашу снисходительность, ваше понимание!»

Но сейчас Хэнс испытывал совершенно иные муки. Все время, пока он отсутствовал, путешествуя вниз по реке до Нового Орлеана в компании контрабандистов и проституток, стараясь потерять себя и забыться на пропахших апельсинами пристанях и набережных, перед его мысленным взором вставал один и тот же образ: милое лицо с широко расставленными глазами цвета бренди и маленьким вздернутым носиком.

Хэнс вполне обоснованно считал, что его прогнали, и, хуже того, не желают видеть вовсе. Он покачал головой: разве не смешно бегать за этой набожной и очень умной девушкой, когда, по крайней мере, в полудюжине домов его, без сомнения, ласково встретят самые избранные красавицы. Но Хэнс знал, что никто, кроме Айви, не даст ему того счастья, о котором он так страстно мечтал.

Хэнс остановил экипаж прямо перед домом Атвотеров, на Хай-стрит, недалеко от университета. Увитый плющом кирпичный фасад придавал зданию солидный и торжественный вид.

Ожидая, пока откроют дверь, Хэнс стоял на крыльце и размышлял, что же он делает здесь? Вряд ли Айви нуждается в нем: у нее понимающие родители, любимые книги, вполне независимые взгляды на жизнь.