Дун Абрахам, хранитель стола его величества Аурицио Седьмого, короля Кастеллонии, бережно защищая рукой белое жабо, второй раз понюхал бычью тушу. Туша, лишенная правой задней ноги, смиренно висела перед ним на крюке.

Королевский мясник стоял, опираясь на топор и почтительно склонив голову набок, дабы услышать распоряжение сразу, не утруждая вельможу просьбой о повторении. В погребе, пропитанном мясными испарениями, было душно. Дун Абрахам понюхал тушу в третий раз и задумчиво ущипнул себя за острую бородку.

Мясник, деликатно кашлянув, тихо сказал:

— Мясо свежее, как раны Христовы, ваше сиятельство.

Дун Абрахам еще не был сиятельством, но это ожидалось со дня на день, и всеведущая кухонная челядь уже называла его так. Дун Абрахам промолчал. Мясник поиграл рукоятками ножей на широком поясе из воловьей хребтины и сказал еще тише:

Хайме, наследник, будущий виконт, сидел на камне и смотрел, как волна за волной накатываются на берег, как они с шумом рушатся, разбиваясь о скалы и оставляя на песке клочья шипящей пены. Почему волны бегут только у берега? Если отойти на лодке подальше и бросить в воду щепку — она будет плясать на волне вверх-вниз. Вверх-вниз и ни с места. Почему так?

Хайме разделся и вошел в воду, подставляя грудь ударам волн. Потом поплыл, широко разводя руки и дыша ртом, как выучился во Франции. Иногда он подныривал под встречную волну иногда — взбирался на нее и на мгновение видел далеко перед собой белые гребни, не то бегущие навстречу, не то пляшущие на месте — не понять…

Не сразу удалось ему выбраться на берег. Откатывающиеся волны отбрасывали его, и Хайме даже стало страшновато. Он колотил воду руками и наконец пересилил волны. Некоторое время он лежал на мокром песке, глотая воздух ртом. Потом, обсохнув на ветерке, оделся и медленно, еще чувствуя соленую силу океана в своем теле, пошел к харчевне у дороги — там он оставил коня.

Хайме нарочно выбрал для купанья такое уединенное место. В Кастеллонии купаются для собственного удовольствия только дети рыбаков. Если бы при дворе узнали, что он уезжает к океанскому берегу и плавает в воде, это вызвало бы удивление и насмешки. Хайме даже покраснел при этой мысли. Он пришпорил коня и поскакал по каменистой дороге вдоль Риу-Селесто в город.

Ветер бил ему в лицо, заходящее солнце припекало спину, а в ушах еще стоял шум океанского прибоя.

Прежнего короля, Эрмандадо Четвертого — Благословенного, все боялись. Мрачный, нелюдимый и непонятный, он целые дни проводил с великим инквизитором за списками еретиков, а по ночам, страдая бессонницей, скрыв лицо под белым капюшоном члена Тайного судилища, присутствовал на допросах.

Все боялись его, а он еще больше боялся всех. И особенно тех, кто придумывал что-нибудь новое. Новое он считал опасным, таящим в себе неизвестные угрозы. И смерть его была праздником для всех, кроме немногих приближенных, которые хорошо изучили его нрав и умели угадывать желания.

Новый король, Аурицио Седьмой — Многомудрый, как он велел себя называть, был двоюродным братом Эрмандадо Благословенного, не имевшего детей. Это был деятельный человек с прекрасным аппетитом, любитель псовой охоты и игры в серсо. К святой церкви он относился с уважением, но трактуя по-новому учение святого Пакомио, покровителя Кастеллонии, считал высшим лицом церкви в стране не великого инквизитора, а себя. Великий инквизитор не мог пожаловаться папе: супруга короля, в девичестве — инфанта Соледад де Шевр-э-Шьен приходилась внучатной праплемянницей самому папе. Король Аурицио полагал, что если великому инквизитору дать волю, то в великом королевстве Кастеллонском останется слишком мало мужчин для пополнения войска и уплаты податей и слишком мало женщин для умножения населения, а также для кройки и шитья. Он считал, что недовольство и еретичество идут от неудовлетворенных страстей, и поэтому опубликовал ордонанс, коим населению предписывалось добавлять в повседневную чесночную похлебку коровье, а за его отсутствием — оливковое масло, ибо, как говорилось в ордонансе, пища, не сдобренная маслом, пробуждает в человеке недовольство.

И еще он ввел много других подобных новшеств.

Вот почему повелел он называть себя Многомудрым.

Радостное нетерпение снедало Хайме. Каждое утро он вскакивал на коня и несся по жарким пыльным улицам к дому корабельного зодчего, дуна Корунья до-Оро. Он помогал зодчему чертить и исчислять, сколько бревен, досок и канатов потребно для постройки каравеллы. Конечно, у дуна Корунья хватало помощников, сведущих в счете, письме и многотрудных корабельных делах, и Хайме более мешал, чем помогал. Он марал пальцы в чернилах, усердно складывал квадратные футы, кубические футы, фанеги и тонелады, умножал их на медные деньги и пересчитывал в золотые. Ему казалось, что, трудясь подобно наемному грамотею, он своими руками приближает заветную минуту, когда под музыку и пушечные залпы белокрылая каравелла отвалит от причала и уйдет в дальнее плавание, навстречу неизведанному.

И хотя расчеты его приходилось проверять, потому что он делал изрядные ошибки, дун Корунья терпел новоявленного помощника. Как-никак, этот пылкий юноша был сыном королевского фаворита, а кроме того, не требовал платы за свою добровольную работу.

Склоняясь над разлинованными пергаментами, юный виконт и представить себе не мог, что в это самое время его отец, граф до Заборра, поднимается по скрипучим ступенькам в его, Хайме, комнату. Озираясь, будто не в своем доме, дун Абрахам отпирал дверь запасным ключом, доставал из потайного ящика свертки портуланов. Подперев щеку ладонью, надолго задумывался, разглядывая морскую синь и красные линии дерот. А то принимался шагать по карте остроногим циркулем и бормотал при этом:

— Разве разочтешь, сколько дней безветрия встретит он здесь… и вот здесь… А дальше — какие там ветры и какие течения?… Разве напасешься пищи? Чем больше запасы — тем больше каравелла… и тем больше жадных ртов, прожорливых утроб… И если не хватит солонины, или мясо протухнет от жары, то… Святой Пакомио!..

Темные глаза дуна Абрахама расширялись от уноса. Он тряс головой, пытаясь освободиться от страшных дум. Снова хватал циркуль и вымеривал океанский простор, и бормотал, подсчитывая потребное количество продовольствия. Хмурился.