Я родился в Ленинграде, на улице Красных Зорь. Как многие мальчики, я собирался стать машинистом, кондуктором, начальником станции. Я изображал паровоз, разводивший пары, и на трехколесном велосипеде отправлялся в далекий, заманчивый путь. Впервые побывав в цирке, я стал укротителем кота Марса; после первого посещения ТЮЗа столовая превратилась в театральный зал, кабинет отца — в сцену, портьеры — в занавес, фрегат над диваном на полке — в театральную бутафорию; мама была в театре единственным зрителем… Отец подарил мне цветные карандаши, и мама не знала — радоваться ей или огорчаться: клеенка на столе, стулья, даже стены в коридоре и кухне были разукрашены мною во все цвета.

…Мама! С тех пор, как я помню себя, я помню ее, мою маму…

Вот я с голыми, вечно ободранными коленками лихо скатываюсь с четвертого этажа; перила ускользают, я больно ушибаюсь о каменный пол. Я не реву, но у мамы глаза полны слез: «Сколько раз я предупреждала тебя, Никиток!» Она спешит на кухню — намочить полотенце.

Она читала мне вслух мои первые книги; это рассказы о Ленине, о славных конноармейцах Буденного, о моряках, кораблях, дальних плаваниях. Мой отец — военный моряк, и я гордился, что он командует катером. От отца я впервые узнал, что такое мостик и трапы, кают-компания и камбуз, торпедные катера и торпеды. Я называл кают-компанией столовую, переднюю — баком, а трамвайные столбы под нашими окнами — мачтами. Я отбивал склянки столовым ножом по кофейнику и пронзительным звоном будильника объявлял боевую тревогу. В ванной я изображал водолаза и приучал к воде кота Марса; вода выплескивалась, затопляла переднюю, вытекала на лестницу; я постоянно ходил с расцарапанными руками.

Я рисовал корабли, катера и подводные лодки; морских животных, живущих в глубинах; смертельные схватки водолазов со спрутами.

«Целый большущий день» пролетал в один миг. Мы успевали побывать в театре, в музее и на Невском, в кондитерской «Норд». Отец смешил всех, когда после кофе с пирожным заявлял, что голоден и хочет сосисок и предлагал мне составить компанию. Вечером к нам приходили его товарищи моряки. Они смеялись, спорили, пили чай, снова спорили, вспоминали походы, недавнюю войну с белофиннами. Засыпая, я слышал их оживленные голоса.

А на другой день отец будил меня на рассвете.

— Кит, проснись! — тормошил он меня. — Едем! Пора!

Я вспоминал, что идти в школу не надо: каникулы. А на каникулах он меня брал с собою в Кронштадт.

Мама, уже одетая, собиравшая в коричневый чемоданчик необходимые отцу вещи, озабоченно спрашивала:

Однажды зимой, в субботу, я отправился в свой любимый Театр юных зрителей на Моховой улице.

Я долго ожидал трамвая на Кировском и от Лебяжьего моста бежал сломя голову, чтобы не прозевать начало.

После третьего звонка, впопыхах пробираясь по круглому залу и наступая ребятам на ноги, я, наконец, отыскал свое место. К моему удивлению, оно было занято щупленькой девочкой в голубом платье. У нее были длинные русые волосы и разные глаза: левый — голубой, правый — зеленый, весь в карих крапинках. А пальцы были выпачканы в чернилах — отправляясь в театр, девочка не потрудилась их вымыть.

— А ну-ка, потеснись! — сказал я (девочек мы презирали).

Девочка чуть подвинулась. Я втиснулся между ней и заворчавшим на меня мальчиком, свет погас, и началось представление.

И вот счастливая жизнь кончилась. На нас напал Гитлер. Каждый день в городе завывали сирены и радио объявляло: «Граждане, воздушная тревога!» Мама стала работать на оборонном заводе и возвращалась домой поздно вечером. Отец долго не приезжал, и мы не знали, что с ним. Но вот однажды он приехал ночью. Он сбросил на пол тяжелый мешок с продуктами и сказал: «Это вам». Он уезжал на Черное море.

— В Севастополь? — спросил я.

— Да, в Севастополь!

Мама уложила в коричневый чемоданчик белье, бритву, хотела положить хлеба, но отец сказал, что не надо. Он взглянул на часы и сказал глухим голосом:

— Пора, а то опоздаю.

Когда мы проснулись, в раскрытое окно ярко светило солнце и солнечные зайчики бегали по стенам. Было тепло, и не верилось, что на дворе — зима. Стэлла, заплетая косы, болтала без устали, и казалось — заставить ее помолчать невозможно.

— Хочешь посмотреть на слона? — спросила она. — Мы пойдем с тобой в зоопарк, отец даст нам денег… Дашь? — обратилась она к отцу.

— Конечно, дам, дорогая, — ответил Мираб улыбаясь.

— Или мы с тобой сходим в цирк, — продолжала Стэлла. — Ух, и большой же у нас цирк. На одной стороне сидишь — другой не видно! А если хочешь, покатаемся на фуникулере.

— А что такое «фуникулер»?

На ночь новички устроились на полу, в пустом классе. За черными стеклами раскачивался фонарь. Укрывшись намокшей шинелью, мы с Фролом доели остатки курицы.

Я постепенно привыкал к Фролу. Мы были однолетки, но он относился ко мне свысока и говорил, что я «в жизни ничего не видал». Я не обижался. Я действительно ничего в жизни не видел…

Отец Фрола, корабельный механик, подорвался на тральщике. Мать убило в Феодосии бомбой. Фрола подобрали моряки с «Грозы», уходившей на Кавказ. Матросы сшили ему флотское обмундирование, Фрол стал членом экипажа «Грозы». Два раза прорывалась «Гроза» в Севастополь. Но когда корабль в третий раз уходил с Кавказа, Фрола послали в город. Вернувшись, он увидел, что «Грозы» и след простыл. Побродив два-три дня по причалам, он познакомился с катерниками. Катерники взяли его к себе. Вскоре Фрол узнал, что «Грозу» потопила подводная лодка; не спасся ни один человек. Мне думалось, что «Гроза» без Фрола ушла не случайно: моряки знали, как опасен их переход; точно так же пожалел Фрола Русьев. Он сказал: «Больше в море со мной не пойдешь. У тебя — вся жизнь впереди».

Мы прижались друг к другу, чтобы согреться. В темноте перешептывались такие же, как мы, новички. Один спрашивал:

— Нас будут в город пускать?

В просторных комнатах, которые старшина именовал кубриками, появились двухэтажные койки, в столовой — длинные столы, накрытые чистыми скатертями. С любопытством я рассматривал широкую парадную лестницу, винтовые узкие трапы в дальних концах коридора, высокие двери, ведущие в учительскую, кабинет начальника и дежурную. Я знал, что мне придется жить в этом доме не день, не два и даже не год. Дома я привык к своей комнате, к своей постели, столу, к своим книгам. У меня была своя чашка, ложка, свой книжный шкаф. Теперь моей была только койка в кубрике, рядом с койкой — тумбочка на двоих, а Фрол спал как раз надо мной. В тумбочку мы спрятали выданные нам мыло, зубной порошок и зубные щетки.

Весь день проходил по расписанию. И даже во двор выйти без разрешения не позволялось, не говоря уж о том, чтобы пойти погулять по улицам. Сказать по правде, в первые дни такая жизнь мне совсем не понравилась. И Фрол приуныл: перестал командовать и распоряжаться. Он привык к независимости, на флоте он жил, как взрослый, а тут снова стал учеником.

Пришел к нам командир нашей роты — высокий и широкий в плечах офицер, с гвардейской ленточкой на кителе. Лицо у него было обветренное, с большими прокуренными усами. Он разглядывал нас строгими глазами из-под бурых нахмуренных бровей.

— Сурков, командир канлодки, — толкнул меня локтем Фрол.

— Полагаю, вы понимаете, где вы находитесь? — спросил, нажимая на «о», командир роты.

Вечером в кубрике Фрол стращал новичков:

— Ну, ребята, держись! Сейчас явится дядька в шевронах и задаст вам перцу!

«Бывалые» засмеялись, а новички сразу притихли.

— Таких морских волков, — развязно продолжал Фрол, — мы перевидали. Усищи — во, ручищи — во, а голосище, будь спок, что гудок у буксира!

Тут дверь отворилась, и вошел молодой старшина; поставив к стене маленький синий сундучок с висячим замком, он сказал: «Здравствуйте». Его поношенные брюки были тщательно отутюжены, выцветший бушлат сидел на нем ловко, а в начищенные ботинки можно было смотреться, как в зеркало.

В первые дни, пока не начались занятия, все были взбудоражены. Мы привыкли к свободной жизни, а тут часовой стоял у ворот и другой — в подъезде. Умывались мы под присмотром Протасова, с ним ходили на завтрак, и он, ведя нас по коридорам в строю, командовал: «Четче ногу! Ать, два!» За завтраком он следил, чтобы все было съедено. На прогулку во двор мы тоже ходили с Протасовым. Флотские вспоминали корабли, бои, своих взрослых товарищей, с которыми жили на равную ногу, были на «ты» и не обязаны были вставать, когда те к ним обращались. Ребята, явившиеся из дому, скучали по родителям, бабушкам, по приятелям, оставшимся там, далеко. Другие вздыхали по вольной жизни, забыв, что эта «вольная жизнь» была очень неприглядной.

Вечером Фрол, пользуясь кратковременным отсутствием старшины, занимался «воспитанием» новичков.

— А ну-ка, идите сюда. Будем играть в «морской словарь».

— А что это за «морской словарь»?

— Я называю «комната», ты отвечаешь: «кубрик». Ответишь правильно — меня щелкнешь по носу, не ответишь — я тебя. Идет?

Я получил от мамы письмо, в котором она просила зайти к Мирабу и Стэлле и поблагодарить за гостеприимство, а если успею — заглянуть и к Шалве Христофоровичу. Об отце мама не писала ни слова, и я не знал, сказали ей правду или еще не сказали. Мама просила передать привет Фролу: «Он славный мальчик, и у него никого нет, поэтому он особенно нуждается в друге. Дружи с ним, Никиток».

Мама не знала, что давать увольнительные нам будут только через три месяца и что Фрол за последнее время сдружился с Забегаловым и Девяткиным. Ему было о чем поговорить с ними — о боях, о десантах. Я завидовал им, огорчался, что они у меня «отбивают» друга…

Поэтому, когда Фрол однажды вечером сам подошел ко мне, достал из кармана коробку и предложил: «Кури, Кит», я сказал с сожалением:

— Ты знаешь, я не умею.

— Учись, коли не умеешь.

— Веселенькая жизнь! — ворчал Фрол, с завистью поглядывая на мои погончики.

Он бы с удовольствием отсидел месяц в карцере, лишь бы не появляться в классе и в столовой без погон и без ленточки. Фролу казалось, каждый собирается напомнить, что он одет не по форме. Но товарищи упорно делали вид, будто не замечают, и хвалили Фрола, если он хорошо отвечал урок. Один только Бунчиков, когда Фрол с ним заговаривал, краснел от подбородка до самых оттопыренных ушей. Вова старался не замечать, что у Фрола на плечах нет погон, а на бескозырке — ленточки, но Бовины глаза, как назло, останавливались именно на плечах Фрола и на его бескозырке.

До конца месяца было далеко, когда мы отнесли скворца в госпиталь. Все раненые окружили Гуськова, и матрос посадил птицу на грудь и ласково звал его: «Скворушка! Скворушка!» Скворец смотрел на Гуськова похожими на черные кнопки глазами и вдруг, к всеобщему удовольствию, крикнул на всю палату: «Полундра!» Раненые смеялись до слез, улыбнулся и моторист, по словам соседей, за все дни в первый раз. Он спрашивал нас, где же Фрол. Мы отвечали: «Дежурит». И Гуськов просил передать Фролу большое флотское спасибо.

Когда мы вернулись в училище, Фрол совсем расстроился. Ему было обидно до слез, что не он отнес скворца в госпиталь.

На первый взгляд старшина был такой, как всегда: аккуратный, подтянутый, требовательный; по-прежнему сидел на уроках, по вечерам помогал отстающим или читал. Но на вопросы вдруг стал отвечать невпопад. Что-то случилось по-видимому. Старшина горевал. Почему горевал старшина, вскоре выяснилось. Однажды вечером Кудряшов вошел в кубрик с свежим номером «Красного черноморца». Протасова не было: он был в городе.

— Часто вы огорчаете воспитателей необдуманными проступками, — оказал Кудряшов, — не задумываясь, что у воспитателя тоже могут быть свои горести и заботы. Сегодня я говорю о Протасове. Большое у него горе…

Воспитатель развернул газету.

— «Перед посадкой на мотоботы, когда батальон шел в десант, — стал читать Кудряшов, — командир зачитал куниковцам письмо:

Комсомольская организация училища взяла подготовку первомайского вечера в свои руки. Хор воспитанников всех классов с увлечением разучивал «Раскинулось море широко» и «Песню о Родине». Малышам крепко доставалось от Фрола, когда они заглядывались на птиц или на котов, разгуливающих по крышам, и начинали фальшивить. Бунчиков изображал «нанайскую борьбу». В другом конце зала Поприкашвили, сняв ботинки, в одних носках, скользил по полу, вертелся так, что в глазах рябило, потом медленно, плавно шел по кругу и вдруг перепрыгивал сразу через три стула. Довольный, раскрасневшийся, он говорил: «Вот как пляшут у нас в Зестафони!» Его двоюродный брат, артист, обещал достать грузинский костюм, кинжал и мягкие сапоги. У других тоже оказались таланты. Например, у Гордеенко, долговязого, молчаливого воспитанника, ничем раньше не выделявшегося. Он вдруг сгибался в три погибели, сморщивал лицо — и перед нами появлялся старик, торговавший орехами возле училища. Гордеенко очень похоже передразнивал Фрола и показывал встречу человека со свирепой собакой. «Ну, песинька, ну, песинька, ты меня, пожалуйста, не кусай!» уговаривал оробевший прохожий, а пес в ответ рычал и лаял. Корзинкин, толстый мальчик с румянцем во всю щеку, запоминал шестизначные числа и называл их в обратном порядке. Воспитанник младшего класса Милухин очень смешно рассказывал сказки.

А я по вечерам писал декорацию. На большом холсте появилось море, корабль с огоньком на клотике и луна, похожая на большую дыню. Добровольные помощники разводили краски.

— А почему мы не привлекли Авдеенко? — спросил Юра.

— А что будет он делать?

— Как «что»? Он играет на скрипке.

Перед Первым мая адмирал вызвал Фрола.

— Вы, надеюсь, поняли, — спросил он, — почему вы так строго наказаны?

— Понял, товарищ адмирал. Я же флотский, и с меня вдвойне спрашивается.

— И вы — комсомолец, Живцов. Значит, с вас втройне спрашивается.

— Так точно! — согласился Фрол с адмиралом.

На другой день мы утренним поездом ехали в Гори. Все вокруг зеленело, цвело; все бы по ярко-розовым, желтым. Кура несла к морю мутные волны, горы были затянуты синей дымкой. То тут, то там паслись овцы; буйволы пили мутную воду; козы легко перепрыгивали с камня на камень. Мальчишки выбегали навстречу и что-то кричали. Мы махали им бескозырками. Поезд несколько раз останавливался на маленьких станциях. Электровоз гудел и одним рывком стягивал состав с места. Поприкашвили знал каждую станцию по этой дороге, Гори, Хашури, свой родной Зестафони. Илико показал на высокие скалы, в которых темнели отверстия:

— Смотрите, ребята: это пещерный город Уплис-Цихе. Ух, тут когда-то жило много людей!

— В горе? — удивился Фрол.

— В горе. Там были базары и спальни, духаны и церкви.

— Но к чему же жить под землей, когда и на земле много места? — недоумевал Фрол.

Наш корабль называется «Гордый». Волна обрушивается на палубу. Штурман докладывает: «До земли двадцать два кабельтова, по носу — подводные рифы». Командир подает команду: «Лево руля!» Мы прошли Дарданеллы, Средиземное море и Суэцкий канал. Мы стали закаленными моряками. Командир наш — Живцов, Бунчиков — старший механик, Девяткин — штурман, Авдеенко — радист, Поприкашвили — минер, я — старший артиллерист…

«Гордый» существовал только в нашем воображении. Мы жили в лагере среди гор, где в ущелье за камбузом дрались, визжа, шакалы и на много километров вокруг не было даже речушки. Неподвижная шлюпка, такая же жалкая здесь, как рыба на прибрежном песке, и была нашим эсминцем — нет, крейсером «Гордый». Днем мы учились грести. Весла были тяжелы и неповоротливы. А может быть, неповоротливы были мы сами? Но вечером, под звездным небом так легко было превратить шлюпку в корабль, песок — в море, горы — в берега Дальних стран, а светлячков — в огоньки на клотиках.

По ночам в палатках подавались во сне команды: «Отдать швартовы!» или «Первая башня — огонь!»

Мы огорчались, что наш лагерь не похож на корабль, хотя мы несли вахту по палаткам, по камбузу, по столовой, и сутки делились у нас на шесть вахт, и каждые полчаса отбивал склянки большой колокол.

Ровно в восемь утра все училище выстраивалось на передней линейке. Звучал горн. Подавалась команда: «На флаг!» И белый с широкой голубой полосой флаг замирал выше сосен, на мачте.

Наконец-то мы ехали на море! Мы получили «сухой паек» на дорогу, уложили вещи в мешки, и грузовая машина отвезла нас в Тбилиси. Зашли в училище. Так пусто было в огромном здании! Горич разрешил мне и Фролу отлучиться до вечера.

Мы пошли к Стэлле. У нее была Антонина и еще одна золотоволосая кудрявая девочка, с задорным, усыпанным, как у Фрола, веснушками, личиком.

— Это Хэльми Рауд, она сидит со мной на одной парте, — познакомила нас Антонина. — Она эстонка из Таллина, а теперь живет в Грузии; ее отец работает на Закавказской железной дороге. Им бы пришлось очень плохо, если бы они остались при фашистах: фашисты повесили бы ее отца коммуниста. Она бежала с отцом по полям, вокруг падали бомбы, и самолеты гонялись за ними, стреляя из пулеметов.

Хэльми рассказала, что в Таллине было много моряков до войны: это ведь морской город! Но она никогда не видела таких маленьких моряков, как мы с Фролом.

Фрол хотел было обидеться, заявив, что он вовсе не маленький, воевал на катере, но Стэлла и Антонина закричали в один голос: «Знаем, знаем! Все рассказали Хэльми: как ты водил катер и даже попадал в вилку!..» И все рассмеялись, даже Фрол. А Антонина вытащила корзинку и принялась угощать нас невиданными плодами — их в Сухуми выращивал ее дядя: мандаринами, которые можно есть с кожицей, сочной красной хурмой и грейпфрутом. А потом достала несколько зеленых огурчиков и сказала:

На другой день Горич сказал, что мы выйдем на «щуке» в море.

Довольно неуклюже мы спускались один за другим по штормтрапу на спину «щуке». Наши новые друзья приветливо с нами здоровались.

Поприкашвили-старший ждал нас на мостике, веселый, свежий и выспавшийся. По узенькому железному трапу мы поднялись к бородатому командиру.

— Ну что ж, крестники, давайте осматривать наше хозяйство. Прошу! — И Поприкашвили широким жестом пригласил спуститься в люк.

В стальной овальной коробке, куда дневной свет проникал из открытого люка, было как-то торжественно тихо: нас окружали многочисленные приборы.

На другой день мы шли по набережной и любовались легкими катерками, стремительно бороздившими спокойную воду. В бухту входил эсминец. Забегалов забеспокоился:

— Ребятки! Да это же мой корабль!

Как мог он узнать? Все эсминцы похожи друг на друга, как близнецы. Но Забегалов уверял:

— Он, он, мой милый! Ребятки, за мной! — скомандовал он так решительно, что наши ноги сами собой оторвались от песка и мы побежали, удивляя прохожих, вообразивших, что, наверное, на бульваре проводится кросс.

Забегалов бежал легко, прижав к груди локти. Корабль шел к угольному молу, и нам надо было пробежать по крайней мере три километра по бульвару, по улицам и по территории порта. Иногда дома и пакгаузы скрывали от нас эсминец, и мы видели только две тонкие, острые движущиеся иглы — его мачты.

— Сегодня пойдем на тральщики, — сказал капитан третьего ранга Сурков.

Я давно хотел побывать на тральщиках. Эти небольшие серые корабли всегда жили дружной семьей. В порту они стояли у пирса, прижавшись друг к другу бортами. В море тральщики тоже всегда выходили семейством.

— А ведь тральщики созданы впервые у нас, в России, — сказал нам, показывая на них, Николай Николаевич. — Первая партия траления — так это тогда называлось — уничтожила в 1904 году в Порт-Артуре более 250 мин, а в первую мировую войну специально построенные корабли-тральщики, — они в начале войны были только в нашем флоте, — оказались очень действенным средством борьбы с вражескими минами. Они работяги. Советую приглядеться получше. Сколько они провели за войну караванов! Отбивались и от подводных лодок, и от торпедоносцев, и от пикировщиков. И каждый день они ходят над смертью. Другой выловит двадцать мин, а на двадцать первой подорвется. Вы слышали, что бывают мины со счетным механизмом? Сидит такая мина на якоре, проходят над ней корабли и не подозревают, что смерть стережет их. Пройдет над миной корабль — механизм, словно счетчик, отщелкивает. И вот отщелкнул он восемнадцать кораблей, а поставлен механизм, скажем, на «девятнадцать». Проходит девятнадцатый корабль, и мина, освобождаясь от якоря, поднимается кверху и взрывается.

— А разве нельзя ее найти, выловить? — спросил Бунчиков.

— Вот этим-то и занимаются тральщики. Экипажи их верно и преданно служат флоту. Ведь каждая уничтоженная мина — это сотни спасенных человеческих жизней. Не даром на флоте минеры пользуются таким уважением.

Что за чудо — раннее утро в Севастопольской бухте, когда солнце, поднимаясь все выше, освещает коричневые холмы, белый город и Константиновский равелин! Гремит якорь-цепь, и на мачтах трепещут флажки — корабли разговаривают перед выходом в море.

Что может быть для моряка лучше плавания?

Я готов не взлюбить того, кто с равнодушной физиономией поднимается на борт корабля, на котором он пойдет в море. У меня всякий раз, когда я с Графской пристани переправлялся на крейсер, сердце сжималось от счастья. «Адмирал Нахимов», голубой, вросший в голубую прозрачную воду, со своими широкими палубами и грозными Орудийными башнями был прекрасен, и мы любили его всей душой. Каждая встреча с ним была дружеской встречей.

Никогда не забуду своих первых ученических вахт! Заливаются дудки, и «Адмирал Нахимов» медленно выходит за боновые ворота в широкое, спокойное, все в розовых бликах, море… Матросская работа в походах — не в тягость. Я любил утреннюю приборку, когда корабль, и так блистающий чистотой, весь омывается водой, потоками бегущей из шлангов…

Я любил перезвон корабельных склянок, теплые кубрики и каюты; как свои пять пальцев, знал трапы, по которым опускался туда, где глухо дышали турбины; я привык к командам, подаваемым с мостика, дружил с матросами, которые терпеливо нас обучали…

Койку покачивало, и мне казалось, что «Адмирал Нахимов» в походе и за иллюминатором плещет волна. Я был рад, что еще нет подъема и не торопит вставать беспокойный горн. Но тут я понял, что я не на корабле, а в поезде. Сосед по купе, пожилой, с усами «папаша», ехавший в Курск, говорил Фролу:

— Мой-то отличился на днях: «Не отпустишь, говорит, батя, в училище, сам сбегу». Погоди, говорю, я тебе сбегу! А он опять: мне, говорит, морская служба весьма по душе. Это дядька — моряк в Николаеве сбил его с толку.

— Но почему же сбил с толку? — возразил Фрол. — Я лично флотскую службу ни на какую другую не променяю. Вы подумайте только! Уже в училищах мы ходим в плавания. Ну, а выйдем на флот офицерами — повидаем столько, сколько другой за всю жизнь не увидит. Чем плоха флотская жизнь?

— Ну, положим, вы еще человек молодой, лишь начинаете службу…

— Шестой год ношу форму, — с гордостью сказал Фрол.

В окна весело светило солнце, и кажется, невозможно грустить в такой день. Но мама грустна: еще бы! Два месяца я жил дома, а теперь буду приходить лишь по воскресеньям.

— Ну, ни пуха вам, ни пера! — напутствовал нас отец. — В комендатуру не угодите!

Мы тщательно осмотрели друг друга и убедились, что к нам не придерется самый требовательный и строгий начальник.

Настроение у меня было приподнятое. Мне казалось, что каждый встречный догадывается, что мы сегодня начинаем новую жизнь.

— Будем проситься в один класс, — напомнил мне Фрол. — Чего бы ни стоило, сядем за одну парту.

Промозглым, пасмурным утром мы ехали в лагерь. Из лохматых туч накрапывал мелкий дождь. Мокрый асфальт убегал под колеса машины. За вымокшими соснами виднелось море, покрытое рябью. Море! Пусть оно тусклое, серое, пусть оно называется «Маркизовой лужей», но оно все же море… Лагерь Нахимовского училища был в горах, и воду можно было найти только в рукомойнике; мы учились гребле в шлюпке, ерзавшей по песку. Здесь же лагерь был расположен в лесу, возле старого, забытого форта. Форт, занесенный песком, смотрел на залив пустыми глазницами казематов. Это было романтично и таинственно! Не беда, что у стен форта воды по колено, и чтобы добраться до глубокого места, надо пройти по отмели целый километр!

— А что, Кит, тут, пожалуй, и подземные ходы есть? — заинтересовался Фрол. — Давай-ка, пойдем поищем…

Мы двинулись вдоль стены. Сразу за фортом были врыты в мокрый песок два надолба и валялся ком колючей заржавленной проволоки. Чуть подальше, в камышах, сохранился холмик, почти занесенный песком; на нем лежала помятая каска, и чья-то заботливая рука выложила звезду из стреляных гильз.

— Могила бойца, — сказал Ростислав Крамской, снимая свою бескозырку.

— Мичман кличет, пойдемте, друзья, — прервал молчание Игнат.

— Мы идем в плавание! — придя домой, объявил я отцу.

— До начала занятий? Тебе повезло. И далеко идете?

— В Таллин, в Либаву… Увидим всю Балтику.

— Ну, положим, не всю. А на чем пойдешь?

— На канлодке.

Хорошо помню один из самых волнующих дней моей жизни… Я стоял в строю рядом с Фролом в большом, светлом зале. Торжественно внесли знамя. На этом знамени наши предшественники клялись, что умрут или вернутся с победой. Они уходили на флот, воевали, выполняя данную Родине клятву.

И вот я, сын трудового народа, поклялся быть смелым, честным, дисциплинированным и мужественным моряком. Мой голос немного дрожал, но разве без волнения можно говорить о любви к Родине, обещать на всю жизнь быть ей верным и преданным сыном?

Затем наступили будни… Рано утром — подъем, пробежка по снежку во дворе, приборка коек и кубриков, завтрак, потом занятия до обеда. После обеда — опять занятия в классах и в кабинетах, уроки плавания в бассейне училища, по вечерам — концерты, лекции, встречи с бывшими воспитанниками училища — ныне офицерами, прославленными в боях. Это тоже традиция — через год, два или через пять лет прийти в родное училище, обнять «старожилов», сесть за свой стол в своем классе, побеседовать по душам с подрастающей сменой.

Далеко не всем нравилось убирать снег во дворе — это было дело младшего курса. Кое-кто пытался увильнуть от аврала. Тогда Игнат, Илюша, Ростислав, Митя разыскивали ловкачей, добывали их из укромных местечек; Фрол каждому вручал по лопате и задавал урок. Недовольно ворча, они принимались разгребать снег. Платон все же пытался перехитрить:

— Товарищ старшина, отпустите попить.

На другой день мне надо было пойти в подшефную школу организовать кружок «друзей моря». Я пригласил с собой Бубенцова, но он наотрез отказался. Зато Борис пошел очень охотно. Ему хотелось проветриться, а до увольнения было далеко.

Через час мы входили в школу на Суворовском проспекте. Как раз была перемена.

В учительской пионервожатая Зоя, похожая на мальчишку в своей белой блузке и в пионерском галстуке, представила нам подшефных, мальчуганов третьего и четвертого классов.

Ребята радостно загалдели. Осмелев, они стали щупать палаши, золотые якоря на наших погончиках, бляхи.

Школьники так и сыпали названиями кораблей, торпедные катера называли «тэ-ка», а подводные лодки «щуками» и «малютками», доказывая свою полную осведомленность во флотских делах.

Встречать Новый год без Фрола? Но он не замечал меня, словно я был неодушевленным предметом. Я послал телеграммы отцу, Антонине и Стэлле, позвонил Олегу и Юре, пригласил их на Кировский. Они с радостью согласились. Позвал Илюшу и Гришу. Мы сблизились с ним после разговора на набережной.

Уже стемнело, когда меня вызвали в пропускную. Кто-то пришел ко мне. «Кто бы это мог быть?» — соображал я, спускаясь по лестнице. В полутемном проходе я увидел девушку в меховой шубке, в меховой, запорошенной снегом шапочке, из-под которой выбивались огненные кудри. Это была Хэльми, порозовевшая от мороза. Я немного смутился, вспомнив наше прощание на лестнице, но она воскликнула как ни в чем не бывало:

— А, спаситель! — и, вытянув руку из пестрой вязаной рукавицы, крепко пожала мою.

— Вот видишь, я выполнила свое обещание. Приехала прямо из Тарту с университетской экскурсией. Ты помнишь Лайне? Она тоже здесь и хочет посмотреть твои акварели. Ты знаешь, она ходила к большому художнику в Таллине, и он сказал, что она — талант, что она будет настоящей художницей. Ну что ж? Чехов ведь тоже врач, стал писателем! Можешь поздравить, — продолжала она, — я учусь на отлично. Как мама? Здорова? А Антонина, Стэлла? Они тебе пишут? Ты знаешь, Никита, мы хотим идти встречать Новый год в Дом культуры. Я сказала Лайне, что зайду за тобой и хочу, чтобы ты позвал и Олега. Вот билеты на всех!

Но я ответил, что хочу встречать Новый год с мамой, на Кировском, — к нам придут и Олег, и Илюша, и Юра. Пусть она отдаст билеты кому-нибудь и проведет вечер с нами…

«Все кончится благополучно», — утешал я себя. Я видел ее лицо, — с синими ясными глазами везде — в тетради, в учебнике, на классной доске и ночью — в полутьме кубрика. Я думал о ней, мысли путались в голове. Я несколько раз бегал к телефону и никак не мог ничего добиться. Наконец, сердитый хриплый голос ответил: «Рындина, говорите? Операция прошла благополучно».

Вершинин спросил:

— Вы, кажется, узнавали о здоровье матери, Рындин?

— Да, товарищ капитан второго ранга. Операция прошла благополучно.

— Ну вот и отлично, — сказал Вершинин с искренним участием.

Решалась судьба Бубенцова и Лузгина. За столом, покрытым зеленым сукном, сидели Вершинин, Глухов, преподаватели курса и командиры рот.

Люди, которые защищали Родину, когда Бубенцов и Лузгин еще в школе учились, смотрели теперь на них с укоризной.

— Скажите, курсант, вы были до училища радиотехником? — спросил, вызвав к столу Бубенцова, Глухов.

— Так точно.

— Окончили техникум?

Ранним июньским утром ленинградцы увидели на Неве парусный флот. Народ толпился на набережной. Говорили, что идет киносъемка. Киносъемки не было. Парусники пришли за нами. Все училища уходили в плавание.

Кто из нас, будущих моряков, не путешествовал в мечтах на фрегате «Паллада», два года носившемся по океанам под парусами? Кто из нас не побывал в Атлантическом океане, не совершал прогулок по острову Мадейра, не бродил по Ботаническому саду на мысе Доброй Надежды?

Кто из нас вместе с Лисянским и Крузенштерном не обошел вокруг света, не побывал в Японии и в «русской Америке», не испытал ураган у берегов Сахалина?

Кто из нас — в мечтах — не видел ледяных торосов, слепящих глаза, не открывал островов, не нанесенных на карту?

Фрол в своей заветной тетради записал слова адмирала Макарова о том, что на утлых кораблях наши ученые моряки совершали свои смелые путешествия, пересекая океаны по различным направлениям, открывали и изучали новые, еще неизвестные страны. До сих пор их замечания, их счисления цитируются лоциями всех наций.

Учебный корабль «Кронштадт» уже ждал нас у стенки. Большой, трехтрубный, с широким мостиком, высоко поднятым над надраенной палубой, со множеством надстроек, вместительным клубом, библиотекой. В просторных кубриках корабля мы расположились с удобствами.

Командовал «Кронштадтом» старый заслуженный капитан первого ранга Калинников. Старший помощник был хлопотлив и подвижен; его я видел то в кубрике, то на мостике, то в камбузе, то на юте. Он то и дело подзывал к себе боцмана, старшин и матросов, отдавал приказания, одного хвалил, другому выговаривал: Корабль готовился к походу — это самое напряженное время, и у старшего помощника дел было множество.

Полной противоположностью ему был толстяк штурман; от него так и веяло безмятежным спокойствием и уверенностью, что к походу все подготовлено, навигационная обстановка изучена, расчеты и предварительная прокладка сделаны. И с широкого безусого лица штурмана не сходила улыбка.

Молодой боцман для того, чтобы казаться постарше, внушительнее, отрастил густые усы; боцман пытался говорить басом, смотреть на всех грозно.

Мы сразу же приступили к погрузке угля («Кронштадт» по старинке ходил на угле, не на нефти).

В отпускных билетах у меня и у Фрола было написано: «Севастополь». Отец ждал нас.

«Многие офицеры, старшины и сверхсрочнослужащие матросы помнят вас мальчиками и от всей души хотят повидать вас и проверить ваши морские качества, — писал он в ответ на мое письмо. — Я буду рад, если смогу сообщить командованию училища об отличной подготовке курсантов Рындина и Живцова».

Мы зашли на Кировский. Фрол ушел вниз в магазин — купить чего-нибудь на дорогу, и мне стало не По себе. Здесь все напоминало о маме — ее носовой платок на тумбочке в спальне, пустой флакон, пахнущий ее любимыми духами, увядший прошлогодний букет цветов в вазе…

Я заходил домой только взять что-либо из вещей. Кукушка давно уже не куковала — ее некому было заводить. Мне спокойнее жилось в училище среди товарищей, а еще лучше — на корабле.

Как мне хотелось бы заглянуть в свое будущее! В далекое? Нет, в самое близкое!

— Погоди, Фрол, посидим, — сказал я, чувствуя себя очень неважно.

— Э-э, милый, торпедный катер — это тебе не эсминец. Тут привычку надо иметь. Растрясло — отдышись…

На широком, охватившем бухту подковой, бульваре росли пальмы с лохматыми стволами. Море, такое прозрачное, что ясно был виден на дне каждый камешек, неторопливо плескалось у стенки. На поплавке бородатый абхазец торговал боржомом и молодым абхазским вином. Город был похож на ботанический сад.

Через час автобус вез нас по дороге, обсаженной эвкалиптами. Фролу, конечно, интереснее было бы остаться в городе, но для друга он был готов пожертвовать всем и даже проскучать целый вечер. Промелькнула древняя каменная стена — остаток разрушенной крепости, деревня, где автобус с яростным лаем атаковали овчарки. Наконец, кондуктор предупредил:

— Вам выходить, товарищи моряки.

С утра матросы надели обмундирование первого срока, офицеры — мундиры. Соединение праздновало свою годовщину.

В этот день в кают-компании на столе под иллюминаторами лежал толстый альбом в красном кожаном переплете. Это была история соединения. Пожелтевшие газеты и листовки военного времени, наклеенные на листы плотного картона, рассказывали о поединках катерников с торпедоносцами, подводными лодками, кораблями, торпедными катерами, об их прорывах во вражеские порты!

«Кто не знает дерзкого набега катеров капитана третьего ранга Рындина и капитан-лейтенанта Гурамишвили на порт, занятый противником? Катерники ворвались в порт днем, торпедировали тяжело груженые транспорты, вдребезги разнесли причал и благополучно вернулись в базу».

«Так же дерзко, отважно и умело действовал экипаж катера под командованием старшего лейтенанта Русьева. Войдя ночью в занятый противником порт и ошвартовавшись у причала, катерники высадили десант автоматчиков. Гитлеровцы приняли катер за свой. Им и в голову не пришло, что моряки-черноморцы могут отважиться на такую дерзость».

«Высокой доблестью отличался старшина второй статьи Фокий Павлович Сомов. Когда его катер тонул, старшина отдал свой спасательный пояс раненому командиру и помог ему продержаться на воде, пока не подоспела помощь. Честь и слава моряку, спасшему своего офицера!»