Вторую неделю донимала старуха Кирпичникова следователя Игнатова. Подстерегала она его обычно в гулком вестибюле областной прокуратуры, у столика вахтера, возле стены, где стоял унылый ряд стульев с вертящимися, как в кинотеатре, скрипучими сиденьями. Увидев в дверях Игнатова, старуха тут же вставала, стул под ней громко хлопал сиденьем, будто выстреливал, и Игнатов замедлял шаг, понимая, что разговора не избежать.

Кирпичникова вцеплялась ему в рукав и смотрела снизу маленькими голубенькими глазками из паутины подвижных морщин, из-под седых, торчком стоявших бровок — из какой-то своей непонятной жизни, в которой успела девчонкой на оккупированной территории побыть связной у партизан, медсестрой в действующей армии, потом, в мирные годы, сменить множество разных работ и родить, наконец, в сорок лет единственного сына, а на тридцатом году его жизни узнать, что за страшное преступление он осужден на «не жизнь».

Узловатые ее пальцы, державшие рукав Игнатова, были странно крепкими, а прокуренный, с хрипотцой голос словно бы выпевал привычный уже вопрос:

— Гражданин следователь, миленький, узнал, где могилка моего сына?