Нежный, золотистый кружок поднимается на востоке, там, где встаёт солнце. Город начинает просыпаться, здесь и там уже слышится отдалённый грохот въезжающих с улицы больших крестьянских телег, в которых везут на базар сено, мясо, дрова. От телег идёт порядочный стук, потому что мостовые ещё слегка подмерзают за ночь. Стоял конец марта.

В гавани тишина. Кое-где на палубе покажется заспанный матрос, из пароходных труб вьётся дымок, полураздетые шкипера высовывают головы в окошечки кают и смотрят, какова погода. А море гладко, как зеркало, и флюгера не шелохнутся.

Но вот на набережной растворяется первая амбарная дверь. В неё виднеются груды мешков и ящиков, кульков и бочонков. Люди движутся с канатами и тачками, ещё наполовину сонные, и зевают, широко раскрывая бородатые рты. К пристаням причаливают баржи, с них снимают и тащат товары, грузят их на воза и увозят прочь.

Одна за другой отворяются двери на улицах, поднимаются шторы. Мальчики в магазинах подметают полы, стирают пыль с прилавков. В складе «Г. Генриксен» за конторкой сидит только хозяйский сын и просматривает почту.

Усталой сонной походкой бредёт через Вокзальную площадь молодой человек. Он возвращается с пирушки, был в гостях товарища и совершает невольную утреннюю прогулку. Возле пожарной будки он встречает знакомого, — он тоже возвращается откуда-то из гостей. Они здороваются.

В два часа большие толпы гуляющих движутся взад и вперёд по проспекту. Говорят и смеются на все голоса, здороваются, улыбаются, кивают, оборачиваются, перекликаются. Сигарный дым и дамские вуали развеваются в воздухе, пёстрый калейдоскоп светлых перчаток и носовых платков, приподнимаемых шляп и тростей движется вдоль панели, а по улице катят экипажи с расфранченными дамами и мужчинами.

На «Углу» заняли позицию несколько молодых людей. Это кружок знакомых: два художника, два писателя, один коммерсант, один — человек неопределённой профессии, — все близкие приятели. Одеты они весьма различно, одни уже сняли зимнее платье, другие в длинных, до пят, тёплых пальто, с поднятыми воротниками, как в самый сильный мороз. Группа эта знакома всем.

Несколько человек присоединяются к ней, другие уходят. Наконец остаются молодой толстый художник, по фамилии Мильде, и актёр с вздёрнутым носом и певучим, как флейта, голосом. Затем Иргенс и адвокат Гранде, из знаменитого рода Гранде. Но интереснее всех всё-таки Паульсберг, Ларс Паульсберг, автор полудюжины романов и научного труда о «Прощении грехов». Его во всеуслышание называли поэтом, не стесняясь даже присутствием Иргенса и поэта Ойена.

Актёр застёгивает своё пальто до самого верха, — он зябнет.

— Нет, весенний воздух чересчур резок для меня, — говорит он.

Тидеман направился на набережную, в склад Генриксена; он знал, что Оле в это время бывает там.

Тидеману было за тридцать, и виски его начали уже серебриться. У него тоже были тёмные волосы и борода, но глаза были не голубые, а карие, с усталым выражением. Когда он сидел спокойно и ничего не говорил, а только порой медленно взглядывал, эти тяжёлые веки поднимались и опускались, словно истощённые бессонницей. Он начинал полнеть, и в его фигуре появился некоторый намёк на начинающееся брюшко. Его считали необыкновенно толковым и сведущим дельцом.

Он был женат и имел двоих детей. Женился он четыре года назад. Брак его начался наилучшим образом, и так продолжалось и до сих пор, хотя люди никак не могли понять, как это они ещё не разошлись. Тидеман и сам не скрывал своего изумления перед тем, что жена выдерживает жизнь с ним. Он слишком долго был холостяком, слишком много путешествовал и жил в гостиницах, — он сам говорил это. Он любил звонить, когда ему что-нибудь требовалось, спрашивал обед и завтрак в любое время дня, не считаясь с назначенными для этого часами, когда вздумается. И Тидеман пускался в подробности: он не мог, например, выносить, чтобы жена наливала ему суп; разве жена, даже при всём желании, может знать, сколько супу ему сейчас хочется?

А с другой стороны, фру Ганка, артистическая натура, двадцати двух дет, влюблённая в жизнь и задорная, как мальчишка. У фру Ганки большие способности, она всем так горячо интересуется. Она являлась желанной гостьей на всех собраниях молодёжи и в маленьких кружках, и пользовалась везде большим успехом. Нет, у неё не было склонности к семейной жизни и стряпне, что же ей с этим делать, ей просто не дано этого от природы. А потом эта необыкновенная благодать, по ребёнку каждый год! — было от чего прийти в отчаяние. Господи Боже мой, да она сама почти ещё дитя, полна огня и безрассудства, на то ей дана и молодость. Некоторое время она принуждала себя, но, в конце концов, дело дошло до того, что молодая женщина плакала ночи напролёт. Ну, и вот, после соглашения, в котором супруги пришли в прошлом году, фру Ганке уже не зачем было принуждать себя...

Тидеман вошёл в склад. Холодный, кисловатый запах южных товаров пахнул ему в лицо при входе: запах кофе, масла и вина. Высокие ряды ящиков с чаем, связки корицы, зашитые в берёсту, фрукты, рис, пряности, горы мешков с мукой — всё лежало в определённом порядке, заполняя склад с верху до низу. В одном углу был спуск в подвал, где в полусвете виднелись винные бочонки с медными пластинками, на которых обозначен был год розлива вина, и где огромные металлические сосуды с маслом лежали, вделанные в стенные ниши.

Но вот над городом спускается вечер.

Дела кончаются, магазины закрываются, тушат газ. Старые седые хозяева запираются в своих конторах, зажигают лампы и вынимают бумаги, раскрывают толстые бухгалтерские книги, заносят число, сумму, и думают. И непрерывно доносится до них шум с пароходов, которые грузятся и разгружаются до поздней ночи.

Десять часов. Одиннадцать. Кофейни битком набиты, всюду движение. По улицам ходят всевозможные люди в лучших своих костюмах, провожают друг друга, свистят девушкам и ныряют в подворотни и погребки. Извозчики стоят наготове на местах стоянок, следят за малейшим знаком прохожих, беседуют между собой о своих лошадях и от нечего делать посасывают коротенькие трубочки.

Проходит женщина, дитя ночи. Все её знают. За ней идут матрос и господин в цилиндре. Оба быстро шагают, каждому хочется догнать её первым. Затем проходят два мальчика, с сигарами в зубах и, заложив руки в карманы, они громко разговаривают. За ними идёт ещё женщина, потом опять два господина, которые тоже быстро шагают, стараясь поскорее догнать её.

Но вот все башенные часы в городе, одни за другими, бьют двенадцать медленных ударов. Кофейни пустеют, из всех увеселительных мест устремляются потоки людей, от которых пышет жаром и пивом.

Большая комната с голубыми стенами и двумя окнами с задвижными ставнями — что-то вроде сушилки, с небольшой печкой посредине и трубами, которые поддерживаются проволокой, прикреплённой к потолку.

По стенам развешено множество эскизов, расписанных вееров, палитр. Часть картин в рамах стояли вдоль стен. Запах масляной краски и табачного дыма, сломанные стулья, кисти, разбросанные пальто прибывших гостей, старая резиновая калоша с гвоздями и какими-то железными обломками. На мольберте, отодвинутом в угол, большой, почти готовый портрет Паульсберга.

Такова была мастерская Мильде.

Когда около девяти часов в неё вошёл Оле Генриксен, гости были уже все в сборе, даже Тидеман с женой. Всего было двенадцать человек. В комнате горело три лампы под плотными абажурами, так что света среди густого табачного дыма они давали немного. Этот полумрак был, по всей вероятности, выдумкой фру Ганки.

Пришли также двое совсем молодых безбородых юношей, два начинающих поэта, студенты-первокурсники, только в прошлом году отложившие учебники на полку. У обоих были наголо остриженные машинкой головы, у одного на часовой цепочке висел маленький компас. Это были приятели Ойена, его почитатели и ученики. Оба писали стихи.

Пятого апреля Оле вернулся из Торахуса. Он сейчас же ввёл свою невесту в кружок, представил её всем своим друзьям и целые дни не расставался с нею. Впрочем, Иргенсу и адвокату Гранде он ещё не успел её представить, так как ещё не виделся с ними.

Она была молоденькая блондинка с высоким бюстом и держалась очень прямо. Светлые волосы и склонность к частому смеху придавали ей отчасти детское выражение. Когда она смеялась, на левой щеке у неё делалась ямочка, только на одной левой щеке, на правой не было, — и от этой ямочки она казалась какой-то особенной, своеобразной. Разве не странно, что одна сторона лица так разнилась от другой? Роста она была среднего.

Она была вне себя от восторга от всего, что видела и слышала в городе, так что целые дни не помнила себя от радости. В кружке тоже были совсем очарованы ею и оказывали ей всякие любезности. Фру Ганка просто обняла её и расцеловала.

Она побывала с Оле в складе, заглянула во все странные ящики и мешки в лавке, попробовала старые, крепкие вина в подвале и, шутя, перелистовала толстые бухгалтерские книги в конторе. Но особенно ей нравилось быть внизу, в складе, за узенькой перегородкой в конторе, где было так прохладно и так своеобразно пахло южными товарами. Из окна она видела гавань, пристани, суда, привозившие и увозившие товары и гудевшие так громко, что весь воздух содрогался. Прямо против склада стояла маленькая яхта с позолоченной мачтой. Это была её яхта, она, действительно, принадлежала ей на самых законных основаниях. Оле ей подарил её и сходил даже в судостроительное общество, чтобы подать заявление о том, что яхта переименована и называется теперь «Агата». У неё были уже и все бумаги.

А в контору приносят одну доску за другой, мелом написанные счета растут с каждым днём, они целиком заполняют рубрики, суммы всё нарастают. Наступил весенний сезон, самая горячая пора, как раз перед летом торговля оживает и со страстной стремительностью потрясает весь мир.

Иргенс сидел в своей комнате, в номере пятом по улице Тране. Он был в великолепном настроении духа. Этот кутила и лентяй, которого никто не мог бы заподозрить в том, что он дома работает, сидел, скрываясь от всех за листом корректуры, и работал самым прилежным образом. Кто бы мог этому поверить? Изо всего кружка он положительно меньше всех говорил о своей работе, никому не рассказывал о своих планах, и никто не понимал, на какие средства он живёт. Прошло уже больше двух лет со времени появления его большой драмы, и с того дня он ничего больше не выпустил в свет. Может быть, он и писал что-нибудь в тиши, но об этом никто не знал, определённо никто не мог сказать. У него были долги, очень много долгов.

Иргенс запер дверь на ключ, чтобы никто не застал его врасплох, так он желал сохранить свою тайну. Покончив с корректурой, он встал и подошёл к окну.

Погода была ясная и светлая, стоял чудесный день. Он собирался с фрёкен Люнум на картинную выставку, в три часа, и уже сейчас радовался этому — неподдельная наивность её восклицаний доставляла ему истинное удовольствие. Она появилась среди них, как какое-то откровение, она напоминала ему пение первых весенних птиц...

В окно он видел солнце и безоблачное небо, на деревьях кое-где уже сидели скворцы и кричали. Голос первых весенних птиц...

В дверь постучали. Он подумал было спрятать корректуру под скатерть на столе, но потом оставил её на месте. Он отворил дверь, стук был знакомый. Это фру Ганка, она всегда стучала так определённо два раза. Он повернулся спиной к двери и остался так стоять.

Иргенс пошёл вверх по улице. Куда бы ему теперь, собственно, направиться? Он мог бы, конечно, пойти в Тиволи, но было ещё рано, даже слишком рано, надо сначала как-нибудь убить ещё целый час. Он потрогал карман, конверт с деньгами при нём, можно зайти в «Гранд».

Но не успел он переступить порог ресторана, как его окликнул журналист Грегерсен, литератор из «Новостей». Человек этот был совершенно безразличен Иргенсу, ему не хотелось сближаться с ним ради того только, чтобы тот помещал о нём заметки через более или менее короткие промежутки времени. Вот уже два дня подряд, как появляются заметки о поездке Паульсберга на водопад Хенефос: один день о том, как Паульсберг туда поехал, другой, что он оттуда вернулся. С обычным своим доброжелательством, Грегерсен сочинил две прямо таки замечательных заметки об этом путешествии. И как только этот человек может находить удовольствие в подобной деятельности! Говорили, что у него ещё огромный запас неиспользованных сил, и он проявит их в один прекрасный день, — что же, прекрасно; довлеет дневи злоба его, и Иргенс не любил бывать в его обществе.

Он довольно неохотно подошёл к столу журналиста. Там же сидел и Мильде, — Мильде, адвокат Гранде и Кольдевин, седой домашний учитель, приехавший из деревни. Они поджидали Паульсберга. Они опять говорили о политике, положение внушало некоторые опасения, особенно с тех пор, как несколько видных членов стортинга начали обнаруживать признаки колебания.

— Вот видите, — говорил Мильде, — разве есть какая-нибудь возможность оставаться в этой стране?

Фру Гранде не было. Фру Либерия осталась дома.

Каждое утро, напившись кофе, Оле Генриксен обходил свои склады. Он рано вставал и успевал сделать много дела до завтрака, осмотреть лавку и погреба, прочесть письма и ответить на них, послать телеграммы, отдать приказания служащим. Всё это надо было сделать. Теперь приехала Агата и составляла ему компанию. Она хотела, чтобы её будили в одно время с ним, и маленькие ручки её нередко оказывали ему кое-какие услуги. Оле Генриксен никогда не работал с такой охотой, как теперь. Отец, в сущности, только писал мелкие счета да пересчитывал кассу, всё же остальное время он сидел у себя в комнатах с каким-нибудь старым товарищем, каким-нибудь старым капитаном. Но, как только наступал вечер, старик Генриксен зажигал лампу, ковылял вниз по лестницам в контору и садился просматривать книги. Делал он это не спеша и, вернувшись наверх около полуночи, сейчас же ложился спать.

Оле работал за двоих, и для него было сущей игрой разбираться во всех этих делах, знакомых ему с детства. Агата не мешала ему, только иногда в конторе она отвлекала его немножко. Её смех и юная весёлость наполняли маленькую контору, проникали всюду, и казалось, точно даже самая комната стала светлее.

Радость била в ней ключом, и всё, что она ни говорила, приводило Оле в восторг. Он влюблялся в неё всё сильнее, шалил с ней, трепеща от нежности к этой весёлой девушке, ещё не переставшей быть ребёнком. В присутствии посторонних он старался быть серьёзнее, чем был на самом деле: ну да, эта малютка его милая невеста, она такая молоденькая, он настолько старше её и должен быть благоразумным. Но наедине, лицом к лицу с нею, он утрачивал всю серьёзность и становился таким же ребёнком, как она. Он отрывался от своих бумаг и книг и украдкой смотрел на неё, очарованный её светлым образом, впивал глазами её улыбку, когда она обращалась к нему. Его бросало в жар, когда она, сидя неподалёку от него, смотрела на него некоторое время, потом вдруг вставала, подходила к нему и шептала:

— Ты ведь мой, да?

У неё бывали такие порывы. А иногда она подолгу сидела, неподвижно смотря в пол, и думала о чём-то, и глаза её становились влажными. Может быть, то были старые воспоминания, какое-нибудь старое воспоминание...

По окончании представления все собрались в ресторане. Вся клика была налицо, даже Паульсберг с женой. Немного позже подошёл и адвокат Гранде с Кольдевином, домашним учителем, который плёлся за ним, всё время отговариваясь и упираясь. Адвокат встретил его у входа в Тиволи и втащил его туда.

По обыкновению, разговаривали о всевозможных предметах, — о книгах и искусстве, о людях и Боге, коснулись женского вопроса, мимоходом задели Мальтуса

18

, не забыли и политику. Оказалось, что, к сожалению, статья Паульсберга не имела решающего влияния на стортинг, и он большинством шестидесяти пяти голосов против сорока четырёх постановил отложить рассмотрение вопроса. Пятеро депутатов внезапно так опасно заболели, что не могли принять участия в голосовании. Мильде заявил, что он переселяется в Австралию.

— Да ведь ты пишешь Паульсберга? — вставил актёр Норем.

— Ну, что же из этого? Я могу закончить портрет в два дня.

Однако между ними существовало тайное соглашение, что портрет должен быть готов не раньше, чем закроется выставка. Паульсберг поставил это непременным условием. Он не желал быть выставленным со всяким сбродом, он любил обособленность, почёт, он желал один красоваться в окне художественного магазина. Паульсберг и в этом был верен себе.

Иргенс издал свою книгу. Этот скрытный человек, так мало посвящавший других в свои планы, выпустил, к общему удивлению, миленький сборник стихотворений как раз в самый разгар весны. Вот так сюрприз! Прошло уже два года с тех пор, как его драма увидела свет, и вдруг оказывается, что он провёл это время не в праздности, а сочинял одно стихотворение за другим, переписывал их и складывал в ящик. А когда их накопилось порядочно, он сдал их в печать. Вот как должен вести себя гордый человек. Никто не мог бы превзойти Иргенса в изящной скромности.

Книга его уже красовалась в окнах книжных магазинов, о ней говорили, она должна была возбудить большое внимание. Дамы, прочитавшие книгу, были очарованы нежной страстностью любовных стихов. Были в ней и мужественные слова, полные смелости и силы, стихи, воспевавшие право, свободу, обращённые к королям — он не щадил даже королей! Он осмеливался говорить о вавилонских царях и блудницах, осмеливался противопоставлять величественное «нет» тысячеголосому «да», он чуть ли не называл всех по именам!

Но Иргенс, как и раньше, мало обращал внимания на общее восхищение, которое встречало его, когда он появлялся на проспекте. Боже мой, если находятся люди, которым доставляет удовольствие глазеть на него, на здоровье! Он был и оставался равнодушным к вниманию толпы.

— Нужно сознаться, что ты, братец, большой хитрец, — сказал даже актёр Норем, встретив его на улице. — Ходишь себе, как ни в чём не бывало, не говоришь ни слова, а потом бросаешь нам в самый нос этакий факел и опять притворяешься, будто ничего и не произошло. Немного найдётся людей, которые сумели бы выкинуть такую штуку.

Адвокат Гранде и теперь не мог удержаться, чтобы не поважничать, и сказал, смеясь:

У «Сары» уже сидели многие члены кружка за своими стаканами и оживлённо разговаривали. Тидеман был тоже здесь, сияющий и довольный всем, что видел. С тех пор, как его предприятие с закупкой ржи приняло такой неожиданно благоприятный оборот, он всё время улыбался, и никто не видал его в дурном настроении. Теперь рожь уже прибывала, в его складе днём и ночью нагромождали тысячи мешков, горы их росли, негде уже было повернуться, и даже Оле Генриксену пришлось очистить ему помещение для части ржи. Тидеман ходил и любовался на всё это богатство и гордился тем, что и ему удалось совершить маленький подвиг. Ни на одну минуту он не раскаивался, что дал такой неограниченный приказ для закупки.

Когда Оле подошёл, журналист Грегерсен протянул ему один палец и кивнул головой.

— У тебя что-то на уме, Оле? — сказал он.

— Ничего особенного, — ответил Оле. — Я получил письмо от Ойена, он посылает мне своё последнее произведение. Хотите послушать его?

— Он послал тебе своё... он послал тебе рукопись? — спросил Мильде, поражённый. — Никогда не слышал подобной чепухи.

Через три дня после этого Иргенс получил записку от фру Ганки.

Он был в городе, встретил нескольких знакомых и присоединился к ним, говорил, по обыкновению, немного, но был в хорошем настроении. Он видел и большой портрет Ларса Паульсберга, выставленный в художественном магазине, как раз посредине большого окна, мимо которого все должны были проходить. Перед окном всегда стояла большая толпа народа. Портрет был написан с небрежной и самонадеянной манерой. Раздушенная фигура Паульсберга важно заседала на простом камышовом кресле, и люди шептались, спрашивая друг друга, не то ли это кресло, в котором он писал свои произведения. Во всех газетах были хвалебные статьи о портрете.

Иргенс сидел за стаканом вина и рассеянно слушал речи товарищей. Тидеман был по-прежнему доволен, надежды его росли с каждым днём, дожди в России не привели его в уныние. Вдруг Иргенс насторожил уши, Тидеман заговорил о поездке в деревню.

— Мы не поедем этим летом в деревню, — говорил он. — Ганка думает... Я прямо сказал моей жене, что если она хочет ехать, то пусть едет без меня, у меня сейчас так много дела, что я не могу отлучаться. Ганка согласилась со мной, и она тоже не едет.

В это время отворилась дверь, и вошёл Мильде. Толстяк сиял и кричал уже с порога, горя нетерпением поскорее сообщить радостную новость.

Утром семнадцатого мая над городом звенело пение птиц.

Угольщик, возвращающийся с ночной работы, идёт от пристаней с лопатой на плече. Он весь чёрный, устал, его мучит жажда, хочется скорее добраться до дому. А пока он идёт домой, город начинает просыпаться, то там, то здесь поднимаются шторы, из окон кое-где вывешиваются флаги. Сегодня семнадцатое мая, национальный праздник

22

.

Все магазины закрыты, в школах нет занятий, шум на фабриках и корабельных верфях замолк. Не молчат только паровые лебёдки, она грохочут в ясном небе. Отходящие пароходы выбрасывают белый дым из труб, забирают товары, склады открыты, гавань живёт.

Телеграфисты и почтальоны уже пустились в поход, разнося свои новости, сея волнение в сердцах людей, к которым заходят.

Потерявшая хозяина собака носится по улицам, опустив голову, внюхивается в следы и так занята этим делом, что не обращает внимания ни на что другое. Вдруг она останавливается, подпрыгивает и визжит, она нашла маленькую девочку, которая несёт газеты, полные вольнолюбивых статей о семнадцатом мае, горячих рассуждений о политике. Тело девочки бьётся во все стороны, она дёргает плечами, останавливается, мечется от двери к двери, — маленькая девочка, худенькая, слабенькая, у неё пляска св. Витта.

Агата оделась, чтобы ехать на остров, она надевала перчатки и была уже совсем готова.

Устроить эту маленькую поездку не представило затруднений, Оле ничего не имел против и просил только о том, чтобы она была поосторожнее и не простудилась, потому что стоял ведь ещё только май месяц.

Иргенс тоже натягивал перчатки.

— Я повторяю ещё раз, чтобы вы были поосторожнее, — сказал Оле.

Они ушли.

Компания мужчин и дам собралась на пристани; это была компания, собиравшаяся кататься на яхте Агаты. Дожидались только Паульсбергов, которых ещё не было. Иргенс раздражался и говорил колкости: не лучше ли послать яхту за Паульсбергами и почтительнейше привезти их сюда? Когда наконец Паульсберг с женой явились, все тотчас же разместились, и яхта вышла из фьорда.

Тидеман правил рулём. Двое рабочих со склада Оле составляли экипаж. Оле, действительно, обставил эту поездку наилучшим образом и взял с собой большой запас разных закусок и вина, не забыл даже захватить жареного кофе для Иргенса. Только Кольдевина ему так и не удалось разыскать, а журналиста Грегерсена он не пригласил умышленно, потому что Грегерсен, наверное, видел телеграммы из России и разболтал бы о них остальным.

Тидеман не разговаривал, вид у него был такой, словно он провёл бессонную ночь, а может, и две. Когда Оле спросил его, как он себя чувствует, он ответил, улыбаясь, что ничего себе. Но просил, чтобы ему позволили остаться на руле.

Яхта свернула к шхерам.

Фру Ганка сидела на самом носу, лицо её дышало свежестью, она небрежно набросила на себя накидку, и Мильде заметил, что у неё очень живописный вид.

Два дня фру Ганка тщетно искала Иргенса. Она поспешила к нему, чтобы рассказать о своём великом счастье, о том, что она свободна, но не застала его дома. Дверь его была заперта, и когда она стучала, ей не открывали, значит, его не было дома. Она не видела его и в кафе. Наконец она написала ему, прося назначить день, когда она может прийти, чтобы сообщить ему радостную новость.

Но за эти два дня, вследствие долгого ожидания и продолжающейся неопределённости положения, радость её стала как-то понемногу уменьшаться, она так часто повторяла себе, что супружеская жизнь её кончена, что мысль её привыкла к этому, и сердце уже не вспыхивало радостью. Она расстанется со своим мужем, — отлично! Но она ведь и раньше была не особенно с ним связана. Разница была не настолько велика, чтобы так долго заниматься ею.

Теперь же, когда нужно было приводить решение в исполнение, и она должна была с минуты на минуту покинуть дом и семью, её стало мучить чувство грусти, горя и нежности. Счастье её было не так уже велико. Сердце её внезапно пронизывала какая-то сильная, горячая, золотая струя, когда дети болтали с ней, тянулись к ней. Отчего бы это? В прошлую ночь она встала и пошла посмотреть на детей, когда они спали. Они лежали в своих маленьких постельках, сбросив с себя одеяльца, совсем голенькие, но спали крепко и во сне шевелили пальцами. Какие они были хорошенькие, раскраснелись от сна, рубашечки завернулись на груди, ручки и ножки разметались! Она осторожно укрыла их одеяльцами и вышла из комнаты, опустив голову, в сильном волнении.

Что будет, когда она переедет? Как она устроится? Она свободна, но замужем. Три года ей надо ждать: по закону раньше трёх лет нельзя вступать в новый брак, придётся жить где-нибудь, платить каждый месяц за квартиру, делать закупки. И за эти два дня, когда ей столько нужно было обдумать, ей не с кем было даже посоветоваться. Иргенса всё время не было дома. Бог знает, где он пропадал. Тидемана, своего бывшего мужа, она тоже не видела.

Она отправилась к Иргенсу. Наверное, он поможет ей найти комнату и посоветует что-нибудь. Да, да, отлично, что кончился этот постоянный гнёт! Месяц за месяцем, в течение целых лет, она жила с чувством постоянной неудовлетворённости, с тех пор, как, познакомившись с компанией молодых писателей и художников, узнала, что есть другая жизнь, кроме той, которой она жила раньше. Теперь она свободна, свободна и молода. Она ошеломит Иргенса радостью, он так часто говорил о разводе, когда они бывали одни, в тихие минуты...

Тидеман не знал покоя с тех пор, как на него обрушилось несчастье. С утра до вечера он был на ногах, бумаги, счета, векселя, акции скоплялись вокруг него целыми грудами, и он постепенно приводил их в порядок. Оле Генриксен во всякое время поддерживал его по первому слову, уплатил ему деньги за дачу, взял на себя многие из его дел в провинции. Понемногу положение начинало определяться.

Обнаружилось, что фирма Тидеман не обладала основным капиталом, хотя вела сложные и широкие обороты. Люди говорили, что никогда не видали и не слыхали такого безумия, как спекуляция с рожью, в которую пустился Тидеман. Теперь, задним числом, все были ужасно умны, жалели его или издевались над ним. А Тидеман не обращал внимания на шум, поднявшийся вокруг его имени, работал, сводил концы с концами и держался. Правда, у него было колоссальное количество ржи, купленной по слишком дорогой цене; но рожь всегда рожь, он не мог сесть с нею на мель, он продавал её потихоньку, по существующим ценам, и терял деньги с полным хладнокровием. Неудача не сломила его.

Теперь ему предстояло выдержать последнюю схватку с американской фирмой, и для этого ему нужна была помощь Оле Генриксена; потом он, пожалуй, сумеет продержаться и один. Он мечтал упростить своё дело, свести его опять до первоначального положения и потом постепенно попытаться снова расширить. Он справится с этим, в голове его было ещё много планов, недаром же он был купцом с самого детства.

Тидеман забрал с собой часть бумаг и пошёл к Оле. Был понедельник, оба отправили утром свою корреспонденцию и были свободны; но Тидеману потом нужно было в банк, необходимо было попасть туда до пяти часов.

Едва он показался в дверях, Оле отложил перо и пошёл ему навстречу. Для них по-прежнему было праздником, когда они сходились вместе, вино и сигары появлялись, как всегда, ничто не изменилось. Тидеман не хотел мешать и всегда предлагал свою помощь, но Оле отказывался, говоря, что нет ничего спешного.

Прошла целая неделя, Иргенс не показывался. Предчувствовал он что-нибудь неладное? Или ему надоели эти прогулки? Наконец, раз днём он явился в контору Оле. Была ясная солнечная погода, но дул сильный ветер, и пыль крутилась столбом на всех улицах. Он не знал, захочет ли фрёкен Агата выходить в такую погоду, и потому сказал:

— Сегодня чудесный ветер, фрёкен Люнум, я хотел бы пойти с вами на гору, на самый высокий пункт. Вы, наверное, никогда не видали подобного зрелища, над городом пыль стоит столбом, словно дым.

Оле быстро подтвердил его слова: действительно, это очень любопытное зрелище, стоит посмотреть... При других обстоятельствах Оле, конечно, отсоветовал бы выходить из дому в такую погоду. И нездорово дышать пылью, да и самое зрелище наводило тоску. Но Иргенсу хотелось наверх, на высоту, казалось, точно ветер его родная стихия, с таким жаром он говорил об этих жалких порывах вихря, нёсшегося с моря и трепавшего маркизы

25

на окнах. Кроме того, Оле хотел показать Агате, что с его стороны не могло быть никакой помехи... Хорошо! Пусть Агата совершит эту прогулку. И Агата ушла.

— Я не видел вас целую вечность, — сказал Иргенс.

— Да, — ответила она, — я теперь сижу дома, стала прилежна. Я скоро уеду домой.

Оле Генриксен получил телеграмму, ускорившую его отъезд в Лондон. Целые сутки он работал, как вол, чтобы кончить все необходимые дела, писал, отдавал распоряжения, побывал в банках, дал приказания своим служащим, инструкцию старшему приказчику, который должен был заменять его во время его отсутствия. Пароход, отходивший в Гулль

26

, уже стоял в гавани и грузился, через несколько часов он должен был сняться с якоря. Оле оставалось немного времени.

Агата ходила за ним из конторы в контору, не отставая ни на шаг, опечаленная, стараясь заглушить своё волнение. Она не говорила ни слова, чтобы не расстраивать его, но всё время смотрела на него со слезами на глазах. Они решили, что она уедет домой на следующий день с утренним поездом.

Старик Генриксен молча и тихо переходил с места на место, он видел, что сын торопится. Каждую минуту с пристани приходили люди с донесениями о том, что делается на гулльском пароходе: сейчас оставалось погрузить только партию ворвани, и тогда всё. Это займёт три четверти часа. Наконец у Оле всё было готово, и он начал прощаться. Агата заранее приготовила своё верхнее платье и быстро оделась, она хотела проводить его на пристань.

Но как раз в последнюю минуту в дверях появился Ойен. Он носил теперь лорнет на красном шнурке, и этот красный шнурок болтался у него на груди. За последние две недели его нервное расстройство стало выражаться в новых мучительных формах: он мог считать теперь только чётными числами: два, четыре, шесть. Он заказал себе тёмный костюм со светлыми пуговицами, это принесло ему некоторое облегчение. Ну, а потом этот чёрный, невидимый шнурок от лорнета, — разве можно было иметь уверенность, что лорнет цел, а не потерян, когда не видишь шнурка? Теперь, по крайней мере, он знает, что лорнет при нём, эта идея относительно красного шнурка всё-таки несколько успокаивала его...

Молодой человек вошёл в контору, совершенно запыхавшись. Он начал извиняться, не мешает ли он?