На молочной ферме было восемьдесят коров, и все доильщики, постоянные и временные, работали сейчас на скотном дворе. Хотя было еще только начало апреля, коровы перешли уже целиком на подножный корм в заливных лугах и доились очень обильно.

Время близилось к шести часам, и почти все эти крупные, нескладные рыжие животные были уже выдоены; теперь женщинам можно было и поболтать немного.

— Говорят, завтра он наконец привезет домой свою молодую жену. Они сегодня уже в Энглбери.

Голос как будто выходил из брюха неподвижно стоявшей коровы с кличкой «Вишенка», но говорила это доильщица, чье лицо было скрыто за широким коровьим боком.

— А кто-нибудь уже видел ее? — спросила другая.

От Энглбери до Холмстока дорога вся ровная, только в одном месте ее однообразие нарушает крутой подъем, и фермеры, возвращаясь домой с базара, всю дорогу гонят лошадь рысью, а по этому невысокому склону едут шагом.

На другой день, когда солнце уже клонилось к закату, но светило еще ярко, по этой ровной дороге из Энглбери катила на запад красивая новенькая двуколка с лимонно-желтым кузовом и красными колесами. Двуколку везла крепкая лошадка, а правил ею мужчина в цвете лет с гладко выбритым, как у актера, лицом, пылавшим багровым румянцем, какой часто украшает физиономии зажиточных фермеров, когда они возвращаются из города после выгодной сделки. Рядом с ним сидела женщина гораздо его моложе, почти девочка. На ее щеках тоже играл румянец, но совсем другого сорта — нежный, тающий, как розовые лепестки, пронизанные солнечным светом.

Эта дорога была неглавная, по ней мало кто ездил, и длинная белая лента гравия впереди была пуста, на ней виднелось только одно пятнышко, очень медленно передвигавшееся. Вот оно превратилось в фигуру мальчика, который не шел, а плелся черепашьим шагом и беспрестанно оглядывался; он нес тяжелый узел — правда, не этим объяснялась его медлительность, но это могло служить ему некоторым оправданием. Когда быстро катившаяся двуколка замедлила ход у подъема, о котором мы уже упоминали, маленький пешеход был всего на несколько шагов впереди. Упершись в бок той рукой, на которой висел тяжелый узел, он обернулся и, ожидая, пока лошадь поравняется с ним, смотрел- в упор на жену фермера, словно изучая каждую ее черту.

Заходившее солнце ярко освещало ее лицо, четко выделяя каждый его штрих и оттенок, вырез тонких ноздрей, цвет глаз.

Фермера, видимо, раздражало упорное внимание мальчика, но он не приказал ему сойти с дороги, и мальчик продолжал шагать почти рядом, не сводя глаз с молодой женщины, пока они не добрались до вершины подъема. Здесь фермер с видимым облегчением погнал лошадь рысью. Все это время он как будто совершенно не замечал присутствия мальчика.

После приезда молодых прошло две или три недели. Как-то вечером, когда мальчик уже спал, Рода допоздна сидела у очага над золой сгоревшего торфа, которую она сгребла в кучу, чтобы погасить еще тлевшие в ней искры. Перед ее мысленным взором словно витал над этой золой образ новой жены Лоджа, и, поглощенная его созерцанием, она не замечала, как бегут часы. Наконец сказалась усталость после трудного рабочего дня, и Рода легла в постель.

Однако женщина, которая так сильно занимала ее мысли и в этот и в предыдущие дни, не оставила ее в покое и ночью. Впервые Гертруда явилась во сне той, кого она вытеснила из жизни Лоджа. Роде Брук приснитесь (ибо нельзя же поверить, будто она это видела наяву до того, как уснула), что молодая жена Лоджа, в том самом платье из серебристого шелка и белой шляпке, но ужасно подурневшая и сморщенная, как старуха, сидит у нее на груди. Тяжесть ее тела давила все сильнее грудь Роды, голубые глаза злобно смотрели ей в лицо. И вдруг ночная гостья, издеваясь, протянула вперед левую руку, повернув ее так, что обручальное кольцо на ее пальце сверкнуло прямо в глаза Роде. Взбешенная Рода сделала попытку освободиться от давившей на грудь тяжести. Видение, все не сводя с нее глаз, отодвинулось на конец кровати, но затем, потихоньку придвигаясь все ближе, снова очутилось на прежнем месте и все так же вертело левой рукой перед глазами Роды.

Задыхаясь, Рода последним отчаянным усилием впилась пальцами в эту назойливо мелькавшую перед нею руку и, отшвырнув женщину на пол, с подавленным криком вскочила с постели.

— Силы небесные! — вся в холодном поту воскликнула она, присев на край кровати. — Это не сон — она была здесь.

Рода еще и сейчас словно ощущала под пальцами руку соперницы, живое человеческое тело. Она посмотрела на пол, куда сбросила женщину, — но на полу не было ничего.

Подходило лето. Рода Брук почти боялась новой встречи с миссис Лодж, несмотря на то что питала уже к молодой жене фермера чувство, близкое к нежности. Что-то в ее душе говорило ей, что она, Рода Брук, — преступница. Но порой, когда она шла не на работу, а по каким-нибудь делам, словно какой-то рок гнал ее по направлению к Холмстоку. Таким образом, следующая встреча с миссис Лодж произошла на дороге. Рода не могла не заговорить о том, что ее так смущало и беспокоило. И, обменявшись с Гертрудой несколькими словами, она спросила, запинаясь:

— Как ваша рука?.. Наверное, все уже прошло?

Она еще раньше с ужасом заметила, что Гертруде трудно двигать негнущейся левой рукой.

— Нет, не совсем… По правде говоря, с нею ничуть не лучше, скорее хуже. Временами она болит ужасно.

— Так вы бы сходили к доктору, мэм.

Что-то задержало приезд методистского священника, и вместо него в Незер-Мойнтон временно назначили другого, еще совсем молодого человека. И вот тринадцатого января 183… года мистер Стокдэйл, молодой проповедник, о котором идет речь, без всякой помпы прибыл в деревню, где его никто не знал и появления его почти никто не заметил. Но когда местные жители одного с ним вероисповедания познакомились со своим новым духовным пастырем, он им скорее понравился, чем наоборот, хотя и было сомнительно, чтобы человек столь молодой успел уже приобрести твердость характера, необходимую для успешного выполнения предстоявшей ему задачи, — укрепить дух ста сорока правоверных методистов, обитавших в ту пору в Незер-Мойнтоне, и вдобавок оказать моральную поддержку тем нестойким членам паствы, которые шли утром в церковь, а вечером в часовню методистов или на чаепитие, ими устраиваемое; таких в Незер-Мойнтоне насчитывалось сто десять человек, включая и церковного причетника, который охотно к ним присоединялся, правда, только зимой, когда в семь часов вечера было уже так темно, что викарий не мог разглядеть, кто там проходит по улице в сторону методистской часовни, впрочем, надо отдать ему справедливость, он не прилагал к тому особых усилий.

Именно эта шаткость границ между религиозными общинами послужила причиной загадочного явления, над которым тщетно ломали головы наименее сообразительные из окрестных помещиков: как могло случиться, что в приходе, насчитывающем не более четырех с половиной сотен жителей, достигших совершеннолетия, оказалось триста человек вполне взрослых приверженцев англиканской церкви и двести пятьдесят столь же зрелых по возрасту методистов?

Новоприезжий священник обладал привлекательной внешностью, и все, кто успел его повидать, охотно отложили на время более насущный вопрос о пригодности его к роли пастыря. Рассказывают, что в ту пору глаза его глядели ласково, но без намека на легкомыслие; что волосы у него вились, что роста он был высокого, — короче говоря, мистер Стокдэйл был премилый юноша и с первой же встречи завоевал сердца всех своих прихожанок.

— Какая жалость, что мы раньше не знали, какой он! — говорили они. — Уж мы бы встретили его порадушнее!

Дело в том, что они, равно как и все прочие методисты в Незер-Мойнтоне, зная, что мистер Стокдэйл прислан сюда только на время и, стало быть, вряд ли представляет собой что-либо примечательное как человек или как проповедник, отнеслись к его приезду почти с таким же равнодушием, с каким добросовестные приверженцы англиканской церкви, не пропускающие ни одной воскресной службы, привыкли относиться к своему рукоположенному и высшею властью поставленному духовному пастырю. Вот почему, когда мистер Стокдэйл впервые ступил на почву Незер-Мойнтона, оказалось, что никто не позаботился приготовить ему квартиру, и, невзирая на сильную простуду, которую он схватил в дороге, ему пришлось самому заняться подысканием себе жилища. Из расспросов выяснилось, что во всей деревне единственное подходящее помещение — это дом некой миссис Лиззи Ньюбери в конце улицы.

Так мало-помалу дело подвигалось вперед, когда однажды пасмурным вечером Стокдэйл не без удивления услышал из своей комнаты, что Лиззи вполголоса сердито спорит с кем-то возле дома. Уже почти совсем стемнело, но ставен еще не закрывали и не зажигали свечей. Стокдэйла разобрало любопытство, и он потянулся к окну поглядеть. Он увидел, что у входа стоит молодой мужчина в одежде какого-то белесоватого цвета. Рассудив, Стокдэйл пришел к выводу, что это, по всей вероятности, живущий по соседству мельник, рослый и довольно красивый парень. Мельник говорил то еле слышно, то возвышал голос — иногда с твердостью, а иногда как бы уговаривая и упрашивая. Но слов Стокдэйлу разобрать не удалось.

Беседа еще продолжалась, как вдруг нечто другое привлекло внимание священника. Напротив дома росла куща лавровых деревьев, там всегда царила густая тень. Внезапно ветка на одном из лавров дрогнула — это ясно было видно на более светлом фоне неба, а затем из листвы высунулась голова человека. По-видимому, еще кто-то интересовался беседой, происходившей возле двери, и прятался за деревьями, чтобы подглядеть и подслушать. Будь Стокдэйл для Лиззи чем-то побольше влюбленного вздыхателя, он, наверное, вышел бы из дому и расследовал, что все это означает. Но, находясь пока лишь на положении доброго знакомого, не обладающего никакими правами, Стокдэйл ограничился тем, что стал так, чтобы на него падал свет от камина.

Стокдэйла заметили. Тот, кто подслушивал за деревьями, мгновенно исчез, а Лиззи и мельник понизили голоса.

Все это до такой степени смутило покой молодого священника, что, едва дождавшись ухода мельника, он обратился к Лиззи.

— Миссис Ньюбери, — сказал он, — известно ли вам, что вас выслеживали и подслушивали?

Священник стал теперь все чаще обращать внимание на одну странность в жизни своей прекрасной хозяйки — странность, которую он и раньше замечал, но над которой не задумывался: миссис Ньюбери вставала в самое разное время дня. Неделю-другую она просыпалась довольно рано и около половины восьмого спускалась вниз. Потом вдруг три-четыре дня подряд не показывалась внизу до двенадцати часов, а два раза — как он точно знал — не выходила из своей комнаты даже до половины четвертого. Во второй раз он это заметил потому, что как раз в тот день ему особенно хотелось поскорее ее увидеть и побеседовать относительно своих планов на будущее. Как и в предыдущие разы, он решил, что у нее, наверно, простуда, головная боль или другое легкое недомогание, если только она не прячется нарочно в своей комнате, желая избежать встречи и разговора с ним; но это казалось ему маловероятным. Однако первое его предположение не подтвердилось, так как несколько дней спустя, когда разговор случайно зашел о болезнях, миссис Ньюбери наивно призналась, что не помнит, чтобы за весь год у нее хоть раз болела голова или к ней привязалась бы какая другая хворь.

— Рад слышать это, — сказал он. — А я предполагал обратное.

— Почему же? Разве у меня такой болезненный вид? — спросила она, повернувшись к нему лицом, чтобы мистер Стокдэйл сразу понял, до какой степени нелепо подобное предположение.

— Нет, отнюдь нет. Я так подумал только потому, что вы иногда проводите полдня в постели.

— А-а… Ну, это пустяки, — пробормотала она, и лицо ее приняло выражение, которое, пожалуй, можно было бы назвать холодным и которое для Стокдэйла было менее всего приятно. — Просто я люблю поспать, мистер Стокдэйл.

В следующий четверг погода выдалась переменчивая, сырая и хмурая, и ночь сулила принести с собой дождь и ветер. Стокдэйл с утра отправился в Нолей присутствовать на поминальной службе и по возвращении домой встретился подле лестницы с Лиззи. То ли потому, что в тот день его не покидало хорошее настроение, то ли от связанного с поездкой долгого пребывания на свежем воздухе, а может быть, и от природной склонности не помнить обид, но он вновь поддался обаянию своей прелестной хозяйки, так что забыл про случай с пальто, и, в общем, очень приятно провел вечер, не столько в непосредственном обществе Лиззи, сколько все время слыша ее голос из соседней комнаты, где она разговаривала с матерью, пока та не ушла спать. Вскоре за тем отправилась к себе и миссис Ньюбери; тогда и Стокдэйл собрался подняться наверх. Прежде чем уйти, он постоял у камина и, глядя на тлеющие угли, долго думал о том и о сем, пока не заметил, что его свеча догорает огонек ее вдруг заметался и погас. Зная, что в спальне у него есть другая свеча, спички и коробка с кремнем и всем прочим необходимым, Стокдэйл впотьмах ощупью взобрался по лестнице. Войдя в спальню, он принялся шарить по всем углам в поисках коробки, но долго не мог ее найти. Разыскав ее наконец, Стокдэйл высек искру, и уже поджигал серу на спичке, когда ему почудился слабый шорох на площадке. Стокдэйл раздул тлеющий трут посильнее, спичка вспыхнула, и в свете голубоватого пламени он, к изумлению своему, увидел через дверь, все это время остававшуюся открытой, мужскую фигуру, тут же юркнувшую вниз по лестнице с явным намерением проскользнуть незаметно. На таинственной фигуре было то самое пальто, которое чистила тогда Лиззи, и что-то в силуэте и походке подсказало Стокдэйлу, что это не кто иной, как она сама.

Но полной уверенности у него не было и, донельзя взволнованный, он решил раскрыть тайну, действуя по-своему. Так и не зажигая свечи, он погасил спичку, вышел на площадку и на цыпочках приблизился к спальне Лиззи. Тусклый бледный квадрат света там, где находилось окно, убедил Стокдэйла, что дверь открыта и хозяйки в комнате нет. Он повернулся к лестнице и ударил кулаком о перила.

— Это была она! Она — в пальто и шляпе покойного мужа!

У Стокдэйла немного полегчало на душе, когда он понял, что по крайней мере никакого третьего лица здесь не было, но удивление его оттого не уменьшилось. Крадучись, он спустился по лестнице, затем тихонько надел сапоги, пальто и шляпу и попробовал открыть входную дверь. Она, как обычно, оказалась на запоре. Тогда он пошел к черному ходу, обнаружил, что там дверь не заперта, и вышел в сад. Ночь была теплая и безлунная; недавно шел дождь, но теперь прекратился. С деревьев и кустов свергались брызги всякий раз, как налетевший ветер раскачивал ветви. Сквозь шум ветра и падающих капель Стокдэйл различил еле слышные шаги на дороге за садом и угадал по походке, что это Лиззи.

Он пошел на звук шагов, и так как ветер дул с той стороны, куда двигалась Лиззи, Стокдэйл мог подойти совсем близко и следовать за молодой женщиной, не рискуя быть услышанным. Так шли они по улице, или, вернее, проулку, ибо не столько здесь было домов, сколько тянувшихся по обеим сторонам живых изгородей, как вдруг кто-то вышел из Дверей небольшого дома. Лиззи остановилась; священник сошел на траву и тоже остановился.

В окно влетали крики деревенских мальчишек вперемешку со взрывами хохота с порога харчевни, но братья Холборо упорно продолжали свои занятия.

Они сидели в доме мельничного слесаря, в спальной комнате, и самоучкой разбирались в греческих и латинских текстах. Не гомеровские сказания о битвах и схватках, не странствия аргонавтов, не трагедия фиванского царя воспламеняли их воображение и заставляли одолевать науку. Они корпели над Новым заветом по-гречески, уйдя с головой в сложное, трудное по языку Послание евреям.

Жаркое летнее солнце, клонясь к западу, коснулось лучами низкого покатого потолка, и тени от развесистой ивы скользили по стенам, точно по ним двигались, то и дело перестраиваясь, призрачные войска. За растворенным окном, пропускавшим в комнату отдаленные звуки, раздался чей-то совсем близкий голос. Это окликнула их снаружи сестра, миловидная четырнадцатилетняя девочка.

— Я вижу ваши макушки. И охота вам сидеть взаперти! С уличными мальчишками вы не водитесь, и это очень хорошо, но со мной-то можно бы поиграть!

Пускаться в разговоры с такой собеседницей было ниже их достоинства, и они двумя-тремя словами отделались от нее. Она ушла разочарованная. Вскоре где-то совсем близко послышались шаги, и один из братьев выпрямился на стуле.

По дороге от станции к одному провинциальному городку шел человек в семинарской одежде. Человек этот неотрывно читал на ходу книгу, лишь изредка поднимая глаза, чтобы не столкнуться со встречными и проверить, не сбился ли он с пути. Те, кто помнил двоих братьев из дома деревенского слесаря, узнали бы в этом бродячем книгочее старшего из них, Джошуа Холборо.

Раньше лицо Джошуа выражало лишь юношескую силу, теперь в нем чувствовался ум зрелого человека. Характер легко читался в его чертах. По ним нетрудно было угадать, что он все больше и больше печется о своем будущем, что он непрестанно «склоняет ухо свое к поступи дня грядущего», вряд ли внемля чему-либо другому. Неуемное его честолюбие обуздывалось волей; замыслов было много, но не все они созревали; он не позволял мечтам уводить его слишком далеко, чтобы не отвлекаться от ближайших целей.

Пока что все складывалось благоприятно. Вскоре после того как ему удалось получить место школьного учителя, он добился доступа к епископу епархии, далекой от его родных мест, и епископ, угадав в нем богатые задатки, взял его под свое покровительство. Теперь он учился на втором курсе духовной семинарии в городе с кафедральным собором и в недалеком будущем ждал рукоположения в священники.

Он вошел в город, свернул на боковую улицу, потом во двор и, только ступив под каменную арку ворот, отвел глаза от книги. По арке бежала полукругом надпись: «Церковноприходская школа» — а столбы были так стерты, как могут стереть камень только бока и спины мальчишек да океанские валы. Через минуту-другую до его слуха донесся монотонный гул ребяческих голосов.

Корнелиус, учительствовавший здесь, положил указку, с помощью которой он привлекал внимание учеников к мысам Европы, и шагнул ему навстречу.

В один прекрасный день весь приход Нэрроуберна был охвачен волнением. Прихожане вышли с утренней службы, и все только и говорили, что о новом младшем священнике, мистере Холборо, который в то утро впервые совершал богослужение один, без настоятеля.

Никогда еще молящиеся не испытывали таких чувств, слушая своего пастыря. Монотонному бормотанью, узаконенному в этой тихой старой церкви чуть ли не за столетие, видимо, пришел конец. Прихожане, как припев, повторяли библейский текст: «Господь! О, будь моей опорой!» Здешние старожилы не помнили, чтобы проповедь когда-нибудь служила единственной темой для разговоров на всем пути от паперти до церковной калитки, если не считать, разумеется, пересудов о присутствующих и обмена новостями за неделю.

Волнующие слова проповедника весь день не шли у прихожан из ума. Но так как равнодушие к церкви давно уже стало здесь привычным, то все, кто был в тот день на богослужении, — и юноши, и девушки, и пожилые, и старики, возвращаясь, словно против воли, к проповеди Холборо, заговаривали о ней как бы ненароком, да еще с притворным смешком, — до такой степени смущала их самих новизна этих ощущений.

И вот что любопытно: проповедник новой школы расшевелил не только непритязательных сельских жителей, привыкших за сорок лет к старику, пекшемуся о их душах, — не меньшее впечатление произвел Холборо и на тех, кто занимал помещичью скамью, включая и самого сквайра. Казалось, эти люди должны были бы знать цену такой вот бьющей на эффект проповеди, должны были бы отличить истинную суть от блесток красноречия. И все же новый священник покорил их, как и остальных прихожан.

Здешний сквайр, молодой вдовец мистер Фелмер, был в церкви с матерью, далеко еще не старой женщиной, которая заняла свое прежнее место в доме, похоронив невестку, скончавшуюся от родов через год после замужества и оставившую после себя болезненную, слабенькую девочку. Со дня своей утраты Фелмер уединился в Нэрроуберне, никуда не выезжал оттуда и, не видя для себя ничего впереди, потерял всякий интерес к жизни. Он с радостью вернул матери роль хозяйки в своем опустевшем доме, а сам погрузился в заботы о поместье, правда, не таком уж большом. Миссис Фелмер была женщина жизнерадостная, прямодушная; она самолично делала закупки на рынке, самолично раздавала милостыню бедным, любила скромные садовые цветы и навещала своих подопечных в деревне даже в проливной дождь. Эти двое — единственные важные персоны в Нэрроуберне, были захвачены красноречием Джошуа не меньше, чем обитатели коттеджей.

В декабре месяце, дня за два до рождества, миссис Фелмер и ее сын прогуливались по широкой дорожке вдоль восточной стены дома. Дождь, моросивший каких-нибудь полчаса назад, перестал, и они воспользовались этим, чтобы пройтись перед завтраком.

— Видите ли в чем дело, матушка, — говорил сын, — человека в таком положении, как я, она не может не заинтересовать. Вспомните, что моя жизнь была покалечена с самого же начала, что я надломился, общество мне претит, политическая карьера меня не привлекает и главная моя цель, главная надежда — растить в тиши малютку, которую Энни оставила после себя. Вспомните все это, и тогда вы поймете, что лучшей жены, чем мисс Холборо, мне не найти, так как с ней я, по крайней мере, не впаду в спячку.

— Если ты влюблен, я полагаю, тебе надо жениться, — сухо и будто отвечая не на мысли сына, а на свои собственные, проговорила миссис Фелмер. — Но ты убедишься, что ей не захочется жить здесь взаперти и никого не видеть, ничего не знать, кроме забот о ребенке.

— Вот тут мы с вами расходимся во мнениях. То, что она «из простых», как вы говорите, и ничего собой не представляет, это, на мой взгляд, еще одно ее достоинство. Отсутствие знатной родни, как известно, не способствует развитию честолюбия. Насколько я понимаю мисс Холборо, жизнь, которая ожидает ее здесь — предел ее мечтаний. Она шагу не ступит за ворота нашего парка, если будет знать, что нам это не желательно.

— Ты влюблен, Альберт, ты решил жениться и подыскиваешь оправдания, чтобы придать большую благовидность такому шагу. Ну что ж, поступай по-своему. Я над тобой не властна, и советоваться со мной тебе незачем. Ты решил уже на святках сделать ей предложение? Скажи откровенно.

Человек, смутивший мирную жизнь двух женщин, о которых речь пойдет впереди — кстати говоря, это был ничем не выдающийся молодой человек, впервые узнал об их существовании поздним октябрьским вечером в городе Мелчестере. Войдя внутрь церковной ограды, он тщетно пытался разглядеть громоздившееся перед ним и весьма совершенное в своем роде произведение английской средневековой архитектуры, чьи высокие сужающиеся кверху башни поднимались к небу с окружавшей его ровной сырой лужайки. Сейчас, ночью, присутствие собора ощущалось не столько зрением, сколько слухом — невидимые в темноте стены отражали шум и гам, проникавший с улицы, которая вела на городскую площадь, и гулкое эхо отдавалось у него в ушах.

Отложив до утра попытку изучить опустевшее здание, человек стал внимательно прислушиваться к городскому шуму, в котором можно было различить дребезжанье шарманок, удары гонга, звон колокольчиков, щелканье трещоток и невнятные возгласы людей. В той стороне, откуда доносился этот разноголосый рев, в воздухе стояло какое-то призрачное сиянье. Человек двинулся туда. Пройдя под сводами ворот, он зашагал по ровной прямой улице и вскоре очутился на площади.

Едва ли где-нибудь еще в Европе ему довелось бы найти место, где так близко соседствовали бы столь разительные контрасты. Яркие краски и полыхавшие везде огни приводили на память восьмой круг Дантова ада, и вместе с тем тут царило безудержное веселье, словно на Олимпе, каким изобразил его Гомер. Коптящее пламя бесчисленных керосиновых ламп освещало палатки, ларьки, киоски и прочие временные сооружения, заполнявшие огромную площадь. На фоне этого тусклого медного сиянья, словно стая мошкары в лучах заходящего солнца, проносились туда-сюда, вверх, вниз и по кругу десятки людских фигур, большей частью повернутых в профиль. Они двигались так ритмично, что казалось, были пущены в ход каким-то неведомым механизмом. Да их и в самом деле приводила в движение машина — то были фигуры людей, катавшихся на качелях, гигантских шагах и на трех паровых каруселях, установленных в центре площади. Именно отсюда и доносились звуки шарманок.

Поразмыслив, молодой человек предпочел освещенную яркими огнями жизнерадостную толпу мрачному памятнику архитектуры. Невольно подлаживаясь к ухваткам окружающих, он раскурил короткую трубку, сдвинул шляпу набекрень, заложил руку в карман и подошел к самой большой и многолюдной паровой машине — так называли карусели их владельцы. Ярко разукрашенная карусель вертелась полным ходом. В эту минуту медные трубы помещенного в центре музыкального инструмента, под звуки которого двигались по кругу люди, обратились прямо на молодого человека, а установленные под углом друг к другу длинные зеркала, вращающиеся вместе со всей машиной, словно гигантский калейдоскоп, отбрасывали ему в глаза отражения вертящихся людей и коней.

Теперь можно было разглядеть, что молодой человек совсем не похож на большинство людей в толпе. По виду это был один из тех не лишенных лоска и даже утонченности молодых людей, какие встречаются только в больших городах, и главным образом в Лондоне. Деликатного сложения, прилично, хотя и не по моде одетый, он мог быть врачом, священником или юристом. Ничто не обличало в нем грубых или практических наклонностей; внешность его, напротив, свидетельствовала о натуре мягкой и чувствительной. В наш век, когда господствующей страстью стало мелкое честолюбие, которое явно вытесняет освященное временем чувство любви, его едва ли можно было назвать типичным представителем среднего сословия.

Дом, о котором говорила девушка, стоял в дальнем конце площади. Это было довольно большое, внушительного вида здание со множеством окон, выходящих на площадь. У окна на втором этаже сидела дама лет двадцати восьми — тридцати. Шторы были еще не задернуты, и дама, подперев голову рукою, рассеянно озирала причудливую картину за окном. В просторной гостиной было темно, но отсветы уличных фонарей ярко освещали ее задумчивое лицо, темные глаза и тонкие нервные губы — лицо, которое скорее можно было назвать привлекательным, нежели красивым.

Мужчина, появившийся откуда-то сзади, подошел к окну.

— Это ты, Эдит? — спросил он. — А я тебя не заметил. Почему ты сидишь в темноте?

— Смотрю на ярмарку, — равнодушно отозвалась дама.

— Да что ты? По-моему, одно безобразие — шум, крик! И когда только прекратится эта несносная канитель!

Дело, назначенное к слушанию в мелчестерском суде, было несложное, и разбор его занял всего несколько часов; в выездной сессии в Кэстербридже, главном городе соседнего графства, тоже входящего в Западный судебный округ, Рэй не участвовал и поэтому туда не поехал. В третьем городе открытие сессии было назначено на следующий понедельник, а разбор дел начинался во вторник утром. Естественный порядок вещей требовал, чтобы Рэй прибыл туда в понедельник вечером; но жители этого города увидели его развевающуюся мантию и болтающуюся за спиной косицу белого парика, завитого ярусами по лучшим образцам ассирийских барельефов, только в среду, когда, выйдя из своей квартиры, он торопливо зашагал по Хайстрит. Однако, хоть Рэй и вошел в здание суда, делать ему там было нечего. Усевшись за судейский стол, покрытый синим сукном, он чинил перья, а мысли его витали где-то очень далеко от разбираемого дела. Вспоминая свои необдуманные поступки, на которые еще неделю назад вовсе не считал себя способным, он испытывал глубокое недовольство собой.

На другой день после ярмарки ему снова удалось встретиться с Анной. Они ходили на земляную крепость Старого Мелчестера, и он настолько увлекся прелестной сельской девушкой, что остался в городе на воскресенье, понедельник и вторник. За это время они виделись еще несколько раз, и в конце концов он одержал полную победу — девушка теперь принадлежала ему душой и телом.

Необузданная страсть к простой, бесхитростной девочке, неопытность которой так легко толкнула ее в объятия Рэя, была, как он думал, следствием его уединенной жизни в городе. Он глубоко сожалел, что ради удовлетворения мимолетного желания так легкомысленно играл ее чувством, и теперь надеялся только, что ей не придется из-за него страдать.

Она просила его вернуться, плакала, умоляла. Он обещал приехать и намеревался сдержать свое слово, считал, что не имеет права ее бросить. Конечно, такие случайные связи всегда обременительны, но благодаря расстоянию в сотню миль (ограниченному воображению девушки оно покажется целой тысячей) это летнее увлечение, надо надеяться, не слишком усложнит ему жизнь, а воспоминание об ее простодушной любви может даже принести известную пользу — его меньше будет тянуть к разным городским удовольствиям, и ничто не будет отвлекать его от работы. Три-четыре раза в год он будет выезжать в Мелчестер на сессию суда и тогда сможет видеться с нею.

Вымышленное, или, вернее, неполное имя, которым он назвал себя, когда еще не думал, как далеко может зайти это знакомство, сорвалось с его губ случайно, без всякой задней мысли. Он и позже не пытался рассеять заблуждения Анны, но, уезжая, решил, что нужно дать ей адрес писчебумажной лавки неподалеку от своей квартиры, куда она могла бы посылать ему письма, адресуя их на инициалы «Ч. Б.».

Вернемся теперь немного назад, к тому дню, когда Анна получила письмо от Рэя.

Письмо передал ей в собственные руки почтальон, разносивший утреннюю почту. Покраснев до ушей, Анна вертела письмо в руках.

— Это мне? — спросила она.

— Ну да, ты разве не видишь? — улыбаясь, отвечал почтальон.

Он сразу догадался, что это за послание и отчего она так смутилась.

Пасмурным зимним днем в церкви св. Иакова в Хэвенпуле медленно сгущался сумрак от низко нависших туч. Было воскресенье. Служба только что кончилась, проповедник еще стоял на кафедре, склонив голову на руки, а прихожане со вздохом облегчения поднимались с колен, собираясь разойтись.

С минуту в церкви стояла такая тишина, что слышен был шум прибоя из гавани. Потом ее нарушили шаги причетника, который, как обычно, пошел открывать западную дверь, чтобы выпустить прихожан. Однако едва он успел подойти к двери, как снаружи кто-то приподнял щеколду, и темная фигура человека в одежде моряка четко обрисовалась в светлом проеме двери.

Причетник отступил, а моряк, спокойно прикрыв за собою дверь, прошел в глубь церкви и остановился у ступеней, ведущих к алтарю.

Священник, в это время преклонивший колени в краткой молитве о себе самом, на которую имел право после стольких молитв о других, поднял глаза, затем встал и вопросительно посмотрел на нежданного пришельца.

— Прошу прощения, сэр, — обратился моряк к священнику, — громкий его голос был отчетливо слышен во всей церкви. — Я пришел возблагодарить бога за спасение на водах, — в это плаванье мой корабль чуть было не погиб. Ведь, кажется, так положено, ну, и я бы хотел, если вы не против?

Через месяц после свадьбы умерла мать Джоанны, и молодым пришлось погрузиться в житейские заботы. Теперь, когда у Джоанны не осталось никого из родных, она не допускала и мысли, чтобы муж снова отправился в плавание, но вот вопрос: чем же ему здесь заняться? В конце концов решено было купить на Хай-стрит бакалейную лавку, хозяин которой как раз продавал свое дело вместе с запасами товаров. Шэдрак в торговле ровно ничего не смыслил, немногим больше понимала в этом деле и Джоанна, но они надеялись, что со временем приобретут опыт.

И вот они посвятили лавке все свои силы, много лет подряд держали ее, но без особого успеха. У них родилось двое сыновей, и мать боготворила их, хотя к мужу никогда не испытывала страстной любви; им она отдавала без остатка все свое внимание, все свои заботы. Но торговля шла кое-как, и мечты дать сыновьям образование и вывести их в люди угасали, сталкиваясь с действительностью. Дальше грамоты их учение не пошло, зато, живя с детства у моря, они наловчились во всем, что относилось к мореплаванию, такому привлекательному для мальчиков их возраста.

Наряду с повседневными домашними делами и заботами о своей семье, мысли Джолифа и Джоанны постоянно занимал еще один предмет — семейная жизнь Эмили. По странной прихоти случая, которая заставляет иногда обратить внимание на тех, кто затаился в тихом уголке, и пройти мимо тех, кто на виду, милую девушку заметил и полюбил один преуспевающий купец из местных жителей, вдовый, на несколько лет старше ее, но еще довольно молодой. Сначала Эмили заявила, что никогда ни за кого не выйдет замуж; однако мистер Лестер проявил терпение и настойчивость и добился наконец, что она дала согласие, хотя и с неохотой. Плодом их брака были тоже двое детей; они подрастали, делали успехи, — и Эмили всем говорила, что никогда и не думала найти такое счастье в замужестве.

Дом почтенного купца — одно из тех основательных кирпичных строений, которые в провинциальных городах иной раз вклиниваются среди старинных домиков, — выходил фасадом на Хай-стрит, почти напротив бакалейной лавки Джолифов, и для Джоанны было сущей мукой сознавать, что женщина, чье место она когда-то захватила из одной только зависти, теперь, достигнув благосостояния, каждый день видит из своих окон запыленные сахарные головы, кучки изюма и жестянки с чаем, выставленные в убогой витрине лавки, хозяйничать в которой выпало на долю ей, Джоанне. Так как торговля сильно сократилась, Джоанне приходилось одной управляться со всеми делами, и она прямо-таки умирала от досады и унижения при мысли, что Эмили Лестер, сидя в своей просторной гостиной, могла с той стороны улицы наблюдать, как Джоанна суетится за своим прилавком, угождая покупателям, которые и покупали-то на грош, — но как-никак они поддерживали торговлю, значит, нужно было радушно встречать их и даже на улице проявлять к ним любезность, меж тем как Эмили спокойно шествовала мимо с детьми и гувернанткой, беседуя как равная с самыми именитыми жителями города. Вот что выиграла Джоанна, не позволив Шэдраку Джолифу, который не так уж был ей и дорог, отдать свою любовь другой женщине.

Шэдрак был добрый, порядочный человек, он хранил верность жене и в поступках своих и в помышлениях. Время подрезало крылья его чувствам, и былая любовь к Эмили уступила место привязанности к матери его сыновей; он забыл уже давнюю мечту своего сердца, Эмили вызывала в нем только чисто дружеское чувство. Так же относилась к нему теперь и Эмили. Будь у Джоанны хоть какой-нибудь повод к ревности, это, возможно, принесло бы ей некоторое удовлетворение. Но и Эмили и Шэдрак совершенно примирились со всем, что она сама для них подстроила, и именно это особенно разжигало в ней досаду.

Бриг ушел в море в понедельник весенним утром; но Джоанна не присутствовала при его отплытии. Джолиф понимал, что ей будет слишком тяжело на это смотреть, тем более что она же сама была всему причиной. Поэтому он сказал ей накануне, что они отплывают завтра около полудня, — и Джоанна, проснувшись в пять часов утра и услышав суету на лестнице, не сошла тотчас вниз, а продолжала лежать в постели, собираясь с силами для предстоящего расставания; она думала, что они уйдут из дома около девяти, — так ведь было в прошлый раз, когда ее муж отправился в плавание. А когда она наконец спустилась вниз, то обнаружила только несколько слов, нацарапанных мелом на покатой крыше конторки; но ни мужа, ни сыновей уже не было. В торопливо написанных строчках Шэдрак сообщал ей, что они ушли, не прощаясь, чтобы избавить ее от тягостных проводов, а сыновья приписали пониже: «До свиданья, мама!»

Она кинулась на набережную, оглядела всю гавань, все море до самого горизонта, но только и увидела, что мачты и надутые паруса брига «Джоанна», — человеческих фигур уже нельзя было различить.

— Сама, сама их послала! — в исступлении вскричала она, заливаясь слезами.

Дома сердце у нее чуть не разорвалось при виде этого «До свиданья», написанного мелом. Но когда она опять вышла в лавку и посмотрела через, дорогу на дом Эмили, ее исхудалое лицо озарилось торжеством: теперь, думалось ей, недалек уже день, когда она стряхнет с себя иго раболепства.

Надо отдать справедливость Эмили Лестер, — ее мнимая надменность была лишь плодом воображения Джоанны. Конечно, жена купца жила и одевалась лучше, чем Джоанна — и этого Эмили скрыть не могла, — но при встречах со своей бывшей подругой, теперь очень редких, она всеми силами старалась не дать ей почувствовать разницу в их положении.

Все та же холмистая пустошь раскинулась здесь, и ветры веют над зелеными травами точно так же, как и в те богатые событиями времена. Плуг не провел тут борозды, и сегодня, как и тогда, земля одета толстым слоем дерна. Вот здесь был лагерь; и до сих пор еще видны остатки земляного барьера, через который прыгали полковые лошади, и места, где возвышались некогда курганы кухонных отбросов. Вечерами, когда я брожу один по этим пустынным холмам, в шуршании ветра по траве и зарослям чертополоха мне поневоле слышатся звучавшие здесь когда-то зовы трубы, и сигналы горна, и побрякиванье уздечек; мерещатся призрачные ряды палаток и войсковых обозов. Из-за парусиновых стен доносятся гортанные звуки чужой речи и обрывки песен фатерланда, ибо в ту пору здесь стояли лагерем солдаты Королевского немецкого легиона.

Это было почти девяносто лет назад. Британская военная форма тех времен с ее громадными эполетами, несуразной треуголкой, широкими штанами, гетрами, огромным патронташем, башмаками на пряжках и тому подобными красотами, показалась бы теперь варварской и нелепой. Понятия людские с тех пор изменились; нынче каждый день приносит какое-нибудь новшество. Тогда солдат был воплощением величия, ореол божественности еще окружал в иных странах королей, и война почиталась делом благородным.

Одинокие помещичьи дома и небольшие деревушки ютятся по лощинам между этими холмами, и редко когда можно было здесь встретить приезжего, покуда королю вдруг не вздумалось избрать приморский городок милях в пяти к югу отсюда для своих ежегодных морских купаний, вследствие чего военные батальоны тучей осели по окрестностям. Нужно ли добавлять, что отголоски многих занятных историй, относящихся к тому живописному времени, и по сей день еще живы в этой местности, доступные уху любопытствующего слушателя? Некоторые из них я уже пересказывал, большинство забыл; но одну из них я не пересказывал еще ни разу и уж, во всяком случае, никогда не смогу забыть.

Эту историю рассказала мне сама Филлис. Она была уже тогда старой женщиной семидесяти пяти лет, а ее слушатель — пятнадцатилетним мальчишкой. Она строго-настрого велела мне никому не рассказывать подробностей о ее участии в описываемых событиях, пока она не будет лежать «в сырой земле, мертвая и всеми забытая». Она прожила после этого еще двенадцать лет, и вот уже почти двадцать лет, как она умерла. Забвение, которого она в скромности и смирении для себя чаяла, постигло ее лишь отчасти, и это, увы, обернулось по отношению к ней несправедливостью, потому что те обрывки ее истории, какие стали известны в округе еще при жизни Филлис и не позабылись до сих пор, как раз наиболее неблагоприятны для ее репутации.

Все началось с прибытия Йоркского гусарского полка — одного из тех иностранных легионов, о которых уже говорилось выше. До этого времени возле дома ее отца было как в пустыне — по неделям не встретишь живой души. Послышится ли шуршание юбок, будто гостья переступила порог, — это просто ветер играет сухим листом; почудится ли, что экипаж подъехал к дому, — это отец в саду точит серп о камень, чтобы заняться на досуге любимым делом подрезанием буксовых кустов на границах своих владений. Если раздастся глухой стук, будто кто-то сбросил на землю багаж с задка кареты, — это просто пушка выпалила где-то далеко в море; а высокий мужчина, что стоит в сумерках у ворот, оказывается тисовым деревцем, искусно подстриженным в виде пирамиды. Тихо и безлюдно было тогда в сельских местностях, не то что теперь.

Нынешнее поколение имеет, надо полагать, лишь весьма смутное понятие о Йоркских гусарах, столь знаменитых девяносто лет тому назад. Это был один из полков Королевского немецкого легиона; впоследствии они как-то выродились, но тогда их блестящие мундиры, великолепные лошади, а главным образом их заграничный вид и усы (в те дни украшение редкостное) всюду привлекали к ним толпы почитателей и почитательниц. Вместе с остальными полками гусары расположились лагерем по окрестным холмам и лугам, — потому что соседний город сделался на все лето резиденцией короля.

Их лагерь был разбит на возвышенном месте, откуда открывался широкий вид — вперед на остров Портлэнд, к востоку до мыса Св. Альдхельма и к западу чуть не до самого Старта.

Филлис, хотя и не просто деревенская девушка, была, однако, не меньше всех прочих взволнована этим нашествием военных. Дом ее отца стоял несколько в стороне, в конце деревенской улицы, на пригорке, так что он приходился почти вровень с верхушкой колокольни, находившейся в низменной части прихода. Прямо за их садом начиналась поросшая травою широкая пустошь, которую пересекала тропинка, проходившая у них под самым забором. Филлис еще со времен своего детства сохранила привычку забираться иногда на ограду и сидеть там на самом верху, — это не трудно было сделать, так как ограды в этой местности кладут из камней всухую, не скрепляя раствором, и между камней всегда найдется углубление для маленькой ножки.

Однажды она сидела так на садовой стене, уныло глядя вдаль, как вдруг внимание ее привлекла одинокая фигура, приближавшаяся по тропинке. Это был один из прославленных немецких гусар. Он шел, глядя в землю, как человек, который бежит общества других людей. Он бы, наверное, и голову опустил, не только глаза, если б не жесткий стоячий воротник. Когда он приблизился, она разглядела, что лицо его выражает глубокую печаль. Он не замечал ее и молча шагал по тропинке, пока не очутился под самой стеной.

Филлис была немало удивлена, видя этого бравого солдата в таком унынии, ибо по ее представлению о военных и о Йоркских гусарах в особенности (составленному исключительно понаслышке, так как ей ни разу не приходилось разговаривать с военным), жизнь у них была такая же веселая и яркая, как их мундиры.

Но вскоре через одного знакомого в доме Филлис были получены новые известия о мистере Хамфри Гоулде, ее на редкость холодном и терпеливом женихе. Джентльмен этот говорил кому-то в Бате, что считает свой уговор с мисс Филлис Гроув далеко еще не окончательным и что, ввиду своего вынужденного отсутствия, вызванного болезнью отца, который до сих пор не в состоянии заняться делами, он полагает, что следует пока воздержаться от определенных обязательств с обеих сторон. Он не ручается, говорил он, что не направит своего внимания в какую-либо иную сторону.

Это известие, хотя и основанное только на слухах и, стало быть, полного доверия не заслуживавшее, как нельзя лучше вязалось с тем обстоятельством, что письма от жениха приходили редко и отнюдь не отличались теплотой, так что Филлис ни на минуту не усомнилась в его достоверности; и с этого времени она полагала себя свободной подарить свое сердце тому, кому пожелает. Иного взгляда держался ее отец: он без дальних слов объявил, что все это ложь и клевета. Он с детства знает семейство Гоулдов; есть одна пословица, лучше всего выражающая их взгляд на женитьбу: «Не люби меня горячо, да люби меня долго». Хамфри человек честный и ему никогда в голову не придет так легкомысленно отнестись к своей помолвке.

— Ты знай себе жди и не волнуйся, — сказал он дочери. — Увидишь, в свое время все уладится.

Услышав это, Филлис подумала было, что ее отец состоит с мистером Гоулдом в переписке, и сердце у нее сжалось, ибо, несмотря на свои первоначальные намерения, она с большим облегчением встретила известие о том, что ее помолвка кончилась ничем. Но потом она поняла, что отец и не думал писать Хамфри Гоулду, он не мог обращаться с таким вопросом к ее жениху, так как это означало бы, что он ставит под сомнение честь означенного джентльмена.

— Ты просто ищешь повода для того, чтобы поощрять легкомысленные ухаживания какого-нибудь из этих иностранных молодчиков, — резко сказал ей отец, в последнее время обращавшийся с ней особенно сердито. — Я все вижу, хоть и не все говорю. Не вздумай и шагу ступить за ворота без моего позволения. Если хочешь поглядеть лагерь, я как-нибудь в воскресенье сам тебя туда поведу.

На следующей неделе, в один из теплых тихих вечеров, должен был состояться побег. Было условлено, что Тина встретит Филлис на дороге, в том месте, где от нее ответвляется проселок, ведущий в деревню. Христоф должен был еще раньше спуститься в бухту, сесть в лодку, обойти на веслах мыс Нот, или Сторожевой, как именовался он в те дни, и встретить их по другую сторону мыса, куда они должны были добраться пешком, — сначала по мосту через бухту, а потом поднявшись на Сторожевой холм и спустившись по другому его склону.

Лишь только отец поднялся к себе в спальню, Филлис тут же вышла за порог с узелком в руках и пустилась бегом по проселку. Час был не ранний, на деревенской улице не было ни души, и она добралась до перекрестка никем не замеченная. Здесь она стала в темном углу между изгородями, откуда ей был бы виден всякий, кто подойдет по главной дороге.

Так она простояла, поджидая своего возлюбленного, не больше минуты нервы ее были настолько напряжены, что и этот короткий срок показался ей непереносимо долгим, — как вдруг вместо шагов послышался стук колес почтовой кареты, спускавшейся под гору. Она понимала, что Тина не покажется до тех пор, пока дорога не будет совершенно свободна, и с нетерпением ждала, чтобы карета проехала мимо. Но, поравнявшись с тем местом, где притаилась девушка, карета сбавила скорость и вместо того, чтобы поехать, как обычно, дальше, в нескольких шагах от нее остановилась. Один из пассажиров вышел, и она услышала его голос. Это был Хамфри Гоулд. Следом за ним сошел еще один человек; потом прямо на траву выгрузили багаж, и карета снова покатила своей дорогой по направлению к городку на побережье, где была летняя резиденция короля.

— Где же этот парень с лошадью и повозкой? — обратился ее бывший поклонник к своему спутнику. — Надеюсь, нам не придется долго ждать? Я велел ему быть здесь ровно в половине десятого.

— А подарок для нее у вас цел?