«Маренн фон Кобург-Заальфельд де Монморанси родилась на рассвете, когда последняя утренняя звезда упала за горизонт, и в алом зареве грядущего летнего зноя на востоке поднялось солнце. Это было самое начало века, "императорский" август, Париж.

Серебряная звезда романтического века бонапартистких походов, революционных войн, великих поэтов и молодых генералов упала за горизонт, а над Европой уже занималась заря нового столетия.

Маренн родилась в день рождения Наполеона Бонапарта, под одной звездой с Цезарем и самой Францией, на излете термидора, когда со дня казни Робеспьера минуло ровно 108 лет, в одной из старинных аристократических семей Версаля и была крещена католическим священником именем Мария-Элизабет».

Немецкая журналистка Лотта Вайслог, сотрудница журнала «Штерн», только начала свою работу — и предстоящая дорога казалась ей очень трудной и бесконечной. Несмотря на то что после смерти женщины, о которой журналистка собиралась написать книгу, уже прошло несколько лет и собранные материалы, казалось бы, прояснили многое, тем не менее в судьбе героини оставались темные пятна, и они очень тревожили Лотту.

Много времени пролетело с последней военной весны до того дня, когда упоминание об этой женщине впервые появилось в печати. Бывший английский разведчик Чарльз Фолл, написавший историю жизни знаменитого обер-диверсанта Третьего рейха, не назвал ее имени, не описал внешности, не упомянул о том, где она живет и чем занимается, он лишь подтвердил, что она была, она жива, и он говорил с ней в Мадриде, где находился тогда Отто Скорцени.

Спустя десятилетия после окончания войны единая Германия вновь стала реальностью. Реальностью стала и встреча, казалось бы, невозможная раньше. На ступенях восстановленного Рейхстага в самом центре единого Берлина Лотта Вайслог ожидала человека, которого никто не видел вот уже более сорока лет.

О нем писали, его искали, однако с 1946 года, когда ожидавший суда в американском плену штандартенфюрер СС и СД Альфред Науйокс исчез из спецлагеря для военнопленных в самый разгар Нюрнбергского процесса, его почти никто не видел, и даже пронырливые журналисты, писавшие о сбежавших нацистах, не имели сведений о нем.

Науйокс как в воду канул. Он не открыл ни одной фирмы, не фотографировался с южноамериканскими диктаторами, никому не давал ни советов, ни интервью, не фигурировал ни в одном репортаже о неонацистах, не попался ни на одной провокации, не бился за «четвертый рейх» в рядах организации ОДЕССА

[2]

— во всяком случае открыто, — и за исключением протокола своих показаний на допросе американского военного следователя, опубликованных после завершения Нюрнбергского процесса, не оставил никаких воспоминаний о себе и о своей деятельности. Он просто исчез. Бесследно и, казалось бы, навсегда.

Историки и журналисты писали о нем мало. В основном как о «специалисте по особым заданиям, замешанном в ряде шпионско-диверсионных дел», называя «авантюристом типа Скорцени». Сведения же, полученные о нем из архивов, казались весьма поверхностными. Было известно, что штандартенфюрер СС Альфред-Гельмут Науйокс происходил из небогатой семьи. По некоторым данным, он даже учился в Кильском университете инженерному делу, по другим источникам, и вовсе никакого образования не имел, работал механиком в Кильском порту и среди докеров благодаря острому языку стал весьма известным человеком.

Там он и познакомился с будущим шефом СД Гейдрихом и в 1931 году вступил в СС. В Шестом управлении Вальтера Шелленберга Альфред Науйокс возглавлял группу Y1-F, занимавшуюся изготовлением различных технических средств, в том числе фальшивых банкнот и документов, необходимых для Управления.

Разгоряченный дуэлью, он бежал по аллее в черной октябрьской ночи с окровавленной рапирой в руке. Кровавый туман застилал ему глаза. Он сам не знал, куда и зачем бежал. Ледяной ветер обжигал кровоточащую рану на щеке. Он не чувствовал боли. Какой-то бес гнал его все дальше и дальше во тьму, под высокие, холодные звезды.

Где-то вдали остались оклики друзей, звон стаканов с пуншем, пропитанная запахом спиртного, душная атмосфера кабака. Холодный воздух остужал дыхание. Залитая лунным светом октябрьская ночь расстилалась вокруг. Северный ветер обрывал последнюю листву. В аллее было тихо и безлюдно. Вдали за кронами деревьев безжизненно черной громадой возвышалось здание университета.

Безмолвие повисло над деревьями, запуталось в кустарнике, шелестело под ногами в пожухлой листве. Он взбежал по лестнице. Внезапно из тени деревьев с боковой аллеи, ведущей к университету, перед ним возникла фигура в белом. Он не успел заметить, кто это был. Со всего разбега он налетел на нее, толкнув в грудь. Потеряв равновесие от столкновения, он рухнул на холодные ступени, больно стукнувшись головой о балюстраду мраморной террасы.

Рапира, зацепившись, выпала у него из рук. Поднявшись, он увидел женщину. Она сидела на ступенях, кутаясь в белый горностаевый мех, — в рукаве ее манто, безвольно уронив эфес, повисла рапира, которая вполне могла бы проткнуть ей руку.

— Вы чуть не убили меня, молодой человек, — голос женщины прозвучал тихо, но спокойно. Откинув упавшие на глаза волосы, она свободной рукой в белой лайковой перчатке аккуратно вытащила рапиру из рукава.

Оберштурмбаннфюрер СС Отто Скорцени, в элегантном черном мундире, перетянутый ремнями, медленно шел вдоль строя заключенных, постукивая стеком по голенищам зеркально начищенных сапог. Порывистый осенний ветер рвал полы распахнутого плаща, мелкие капли дождя скользили по лакированному козырьку фуражки с высокой тульей.

Рядом с ним, почти прижимаясь брюхом к земле, ползла, скаля клыки, большая серо-черная овчарка, готовая к прыжку. За спиной оберштурмбаннфюрера два автоматчика из охраны лагеря со «шмайсерами» наперевес следили за каждым движением полуголодных, посиневших от холода людей, выстроенных в шеренгу на плацу в честь приезда высокого гостя из Берлина. За автоматчиками виднелось взволнованное лицо коменданта лагеря. На вышках застыли у пулеметов часовые.

Дыхание осени становилось все ощутимей. Дождевые тучи низко склонялись над землей. Всё вокруг было окрашено в серые безрадостные тона. Острым взглядом светлых глаз из-под черного козырька фуражки с высоты своего почти двухметрового роста оберштурмбаннфюрер Скорцени надменно осматривал каждого из заключенных, не задерживаясь ни перед кем.

Однако, внезапно раздавшийся за его спиной шум заставил его остановиться и оглянуться. Одна из заключенных, невысокая женщина с длинными спутанными волосами, вышла из строя и, несмотря на окрики часовых, медленно шла по плацу к противоположному краю шеренги, где небольшой группкой, испуганно прижавшись друг к другу, стояли дети.

— Стоять! — голос коменданта сорвался на визг. Щелкнули затворы автоматов, овчарки с лютым лаем рвались на поводках. Но женщина, казалось, ничего не слышала. Она шла, не останавливаясь, не обращая внимания на искаженные ужасом лица заключенных, даже не оглянувшись на крик коменданта. — Огонь!

Сидя на заднем сидении красивой новенькой автомашины, увозившей ее из лагеря, и прижимая к себе голодных, обессилевших детей, Маренн еще не могла себе представить, что этот первый за долгие месяцы осеннего ненастья и распутицы ясный солнечный день тридцать восьмого года знаменовал для нее начало новой жизни, а уносящаяся из-под колес гладкая, словно отполированная дождями магистраль открывала начало нового пути, который круто изменит не только ее плачевное положение в тот момент, но и всю оставшуюся жизнь.

Они уезжали из лагеря в полном молчании, которое нарушал только Штефан, время от времени спрашивавший: «Куда нас везут, мама?» Но Маренн не могла ему ответить — она и сама не знала. На ее вопрос о месте назначения и цели их поездки молодой интересный офицер СС, приехавший за ними в лагерь, промолчал.

Он вел машину на высокой скорости. При них не было охраны. «Конечно, какая охрана? — усмехнулась Маренн про себя. — Куда же я убегу с двумя детьми, которые едва волокут ноги?»

Оценив, что молодой эсэсовец не собирается разговаривать с ней, Маренн больше не задавала вопросов и мягко одергивала Штефана, когда, приникнув к окну, тот живо делился с Джилл своими впечатлениями: «Смотри, смотри, лошади! А козы-то, козы! Сколько их!»

Мальчик говорил по-английски, и казалось, что офицер не понимает его, хотя по его бесстрастному лицу ничего нельзя было определить точно. Отъехав от лагеря, он не проронил ни слова. И полагая, что эсэсовец недоволен, Маренн терпеливо усаживала сына на место и тихо выговаривала ему, чтобы он не шумел. Хотя сама с радостью наблюдала, как оживились ее дети, впервые за долгое время увидев цветной мир, мелькающий за окнами машины, но которому они так соскучились в серой лагерной обыденности: у них заблестели глаза, они смеялись. Господи! За что им все это!?