Грузинский прозаик Тамаз Годердзишвили, геолог по профессии, начал публиковаться в 60-е годы. Он — автор нескольких сборников рассказов и повестей. Героев Тамаза Годердзишвили отличает стремление к деятельной жизни, творческое отношение к избранному делу и любовь к людям.
ПОВЕСТИ
БЕЛЫЙ ОСТРОВ
…Остров был белым и безлюдным. Голубое небо, синее-синее море и посреди — пустынный белый остров чистого, сыпучего песка. Песчаные дюны под ветром принимали самые причудливые очертания и пели. Море тоже пело на разные голоса, по своим таинственным, неведомым человеку канонам, но звуки песчаных дюн, на которых играл ветер, выделялись на фоне голосов моря и неба, как выделяются голубые прожилки на белой и нежной женской груди.
Дюны уступами спускались к морю и исчезали.
На берегу плясали женщины. Смуглые, гибкие, полные страсти и неги, они плясали с бесстыдным самозабвением плавно и быстро кружились, и фигуры их походили на смерч, в котором нежно колыхались руки, напоминая сказку в устах ребенка.
Я без волнения, сам себе удивляясь, смотрел на их танец и пел, повинуясь голосам песка, неба и моря. Я пел громко, но женщины не слышали мою песню, не видели меня. Они искрились в головокружительной пляске под белым солнцем, на белом песке, среди синего моря и неба. И не было в этом сине-белом пространстве тени — ни от женских фигур, ни от горбатых дюн. И чем выше поднималось солнце, тем громче пели пески, тем стремительней двигались женщины — чуть приметно трепетали упругие груди и легко переступали по песку длинные прекрасные ноги.
Женщины не видели меня. Они без устали кружились неистовым блаженством откликаясь на новые ритмы Я отполз от них к воде, а они, ничего не видя в самозабвении пляски, все наступали и наступали на меня. Их загорелые тела были невесомы, но, касаясь меня, они тяжелели, словно отлитые из бронзы. Я приподнялся. Женщины вскрикнули и вихрем закружились вокруг.
1
Муж и сын Колдуньи без вести пропали на войне. Сначала ожидание, а потом горе состарили ее. Много видел я пожилых людей, но никого с таким морщинистым лицом.
Колдунья вела в школе историю, географию, логику и психологию. В свободное время занималась с отстающими по физике и математике.
Старшеклассники сказали, что на ее уроках надо вести себя тихо. Старшеклассников мы боготворили, но насчет поведения держались своего мнения. Обучение тогда было раздельным, класс состоял из одних мальчиков.
Колдунья вошла в наш класс и, взявшись за журнал, жестом разрешила сесть. Мы сели, дружно хлопнув крышками парт. Грохот был почище взрыва, но лицо Колдуньи осталось бесстрастным. Мы насторожились — этот прием действовал на нервы учителей безотказно и всегда вызывал поток нравоучений. А Колдунья словно и не слышала. Раскрыла журнал и стала выкликать учеников. Назвав фамилию, она пристально вглядывалась в ученика, словно пыталась вспомнить, где его видела. На наши отклики вроде: «Я здесь!», «Здесь, уважаемая!», «Что вам угодно?» «Да!», «Здесь я!», «Вот я!» — не обращала никакого внимания. Покончив с перекличкой, она закрыла журнал и швырнула его в ящик стола. Демонстративно швырнула. Класс еще больше насторожился — что у нее на уме?
Она начала урок с объяснения того, что является предметом логики, в чем ее значение. Если кто-нибудь шептался с соседом, она прерывала объяснение и говорила: «Берадзе, ты меня слушаешь, детка?» Или: «Маисашвили, успокойся, дорогой», «Для тебя рассказываю, Чикобава!»! Мы ошалели — с одного раза запомнила все фамилии! Не верилось, каждому хотелось убедиться, запомнила ли она его. Я достал английскую булавку и кольнул под партой соседа в руку. «Отарашвили!» — тут же обратилась ко мне Колдунья и протянула руку. Я встал и смущенно бросил булавку ей на ладонь. И тогда Колдунья сказала нам: «Ребята, ваши глаза как окно, в них видно все, что у вас на уме и на сердце. Не приучайтесь лицемерить. Растите настоящими мужчинами — с открытым взглядом. Душа и сердце должны отражаться в глазах. Не поступайте дурно, не лгите и не притворяйтесь, все равно никого не проведете. Ваши глаза должны светиться чистым, ясным светом».
2
— Меня звать Зоей, но домашние предпочитают Зейтун-ханум.
— Можно и я буду называть Зейтун?
— Хорошо, зови Зейтун или Зейтун-ханум.
— Жарко, Зейтун!
— Проходи в эту комнату, здесь прохладно, сюда не проникает солнце.
3
Сейчас, когда я совсем одинок и остро ощущаю, как ты далека, открою тебе сердце. Я тоскую, очень тоскую по тебе! Когда-то давно я любил девушку. Это была моя первая любовь. Мы не умели выражать свое чувство. Мы тогда много чего не умели и не знали и, вероятно, оттого были счастливы. В первый раз я поцеловал ее в щеку — украдкой. Она смущенно закрыла лицо руками. Тогда я начал целовать ее руки. И девушка заплакала. И сам я тоже заплакал.
Мы сильно привязались друг к другу.
Однажды я заболел и слег. Обычно робкая, девушка смело пришла к нам и села у моего изголовья. Мать улыбнулась и оставила нас одних. Девушка сказала мне:
— Ты мой мальчик, мой хороший мальчик! Ты не должен оставлять свою девочку одну, ты всегда должен быть здоров!
Она погладила меня по голове и поцеловала в лоб. И произошло невероятное — я тут же поправился без всяких лекарств и на следующий день снова целовал волшебные руки моей любимой.
4
Эника стояла, протянув руки с хлебом к солнцу, словно кормила его. Ветер трепал ее русые волосы, закидывал тяжелые пряди на глаза, мешая видеть. Но руки Эники оставались протянутыми к солнцу. Откуда-то слетела белая-белая чайка, склюнула хлеб и исчезла. Эника рассмеялась. Белая прозрачная косынка сползла с ее плеч и плавно опустилась на воду. Кто-то вскрикнул, и Эника открыла глаза, но тут же снова закрыла их. Неожиданно появилась еще одна сверкающая белизной чайка и склюнула кусочек хлеба. Волны за кормой парохода завертели косынку, скрыли ее в бурлящей пене. Прилетели еще две чайки и разом вырвали хлеб из рук девушки. Изумленная Эника открыла глаза. На ресницах ее блестели слезы. За пароходом неслась стая чаек.
— Чего ты плачешь?
— От радости. Чайки привыкли ко мне, не боятся близко подлетать; видел, как они клевали хлеб из моих рук?
— Я не спускал с тебя глаз.
— А других боятся, не веришь — проверь.
КАК ПОЙМАННАЯ ПТИЦА
Встречал меня на вокзале дядя Миша, водитель институтского грузовика. Обнялись, расцеловались.
— Наконец-то! Давненько не было тебя в Москве! Как доехал, Гурам? Как вы там, в вашей Сибири? — спрашивал он, радуясь мне словно родному.
— Хорошо, дядя Миша! Вы тут как?
— Нам-то что, мы в столице живем.
Встречать он приехал, собственно, не меня, а мой груз. И пока подводили кран, чтобы перенести контейнер с платформы на нашу трехтонку, я прошел в зал ожидания.
СВОБОДНЫЙ ВЕЧЕР
Репетиционная находилась в небольшой комнате, но все почему-то называли ее залом. За длинным столом сидели порядком утомленные артисты. Седой режиссер в бархатной куртке, уважаемый Шота Кевлишвили, стоя давал какие-то указания помрежу, тот заносил их в записную книжку. Репетиция прошла неудачно.
— Кроме Наны Каранадзе и Реваза все свободны, — сказал режиссер.
Артисты, шумно, беспорядочно задвигав стульями, покинули репетиционный зал. На столе остались переполненные окурками пепельницы — свидетельство ожесточенных споров; лишь одна сверкала чистотой, та, что была перед режиссером. Шота Кевлишвили не курил.
Режиссер и оставленные им актеры уселись за маленький столик помрежа.
— Повторим сцену Комиссара и Алексея из третьего действия, — сказал режиссер и, помолчав, раздраженно добавил: — Не понимаю, отчего молодежь такая невыдержанная?! — Он махнул рукой в сторону коридора, откуда доносился гул голосов. — Мне случилось как-то беседовать с умным, но весьма наивным молодым человеком, побывавшим в Третьяковской галерее. Его так взволновала картина Репина, что он пытался остановить кровь из головы убитого отцом сына, а потом перед шишкинским лесом сразу успокоился, — оказывается, отдохнул душой. Так вот, некоторые пьесы похожи на шишкинский лес. Не выношу таких пьес! Потому я и выбрал «Оптимистическую трагедию», что надеюсь — она взволнует зрителя. Как по-вашему, прав я?
ВЕСЕЛАЯ АРЕНА
День этот начался так, словно был самым обычным. Вообще-то ничего необычного не случилось, если не считать той истории в городском цирке. Возможно, вы удивитесь и скажете: ну и что, в каждом городе случается что-нибудь в этом роде, почему же ваш должен составлять исключение? И еще подумаете: цирк на то и цирк, чтобы там, на его арене, происходили чудеса, что тут особенного?! Вы, конечно, правы, но…
И все же в цирке именно нашего города произошла действительно невероятная история.
День этот начался так, словно был самым обычным днем. Как всегда, на востоке взошло ясное девятиглазое
[2]
солнце… (Между прочим, над нашим городом солнце полыхает всеми девятью глазами! Я много раз приглядывался, но ни разу не заметил, чтобы оно смотрело в три или семь глаз!) Так вот, взошло девятиглазое солнце, залило светом улицы и дворы, закинуло лучи в дома, разбудило их обитателей, и среди них Гиорги Картлишвили
[3]
. День был воскресный, и Гиорги не очень-то хотелось вставать. Но никуда не денешься — согласно графику (а он оставался в силе со дня женитьбы независимо от времени года), сегодня ему полагалось вести в цирк маленькую Тамрико. А она успела уже одеться, крутилась перед зеркалом и… Описывать все это неинтересно, поэтому давайте переберемся прямо в цирк, где Гиорги уже просматривает программку.
Должен сразу же предупредить читателя — в программке указаны фамилии одних лиц, а на арене будут выступать совсем другие. Почему и как случится такое, объяснить вам заранее, до исполнения первого номера, я не сумею. Заверю лишь, что все объявленные в программе номера непременно будут исполнены. Возможно, особо любознательных читателей интересует, что предстоит увидеть в двух отделениях и будут ли исполнены их любимые номера. Поэтому заглянем в программку.
