Суматошный весенний ветер рвал и относил в сторону звуки гремящей меди. Клочья туч быстро плыли по бирюзовому небу. От подсохшей земли подымались терпкие запахи. И пыль под ногами была легка и воздушна.

Дорога на кладбище тянулась мимо досчатых бараков, мимо полуразрушенных изгородей. Какие-то канавы подступали к извилистым колеям пыльного пути, какие-то бугры и холмики. В стороне вздымались к небу невысокие башни шахт, зыбкими и легкими линиями вычеркивались длинные эстокады.

Красный кумач, украшавший гроб, быстро покрывался серою пылью. Серая пыль пятнала расшитые золотом знамена. Серая пыль быстро оседала на тяжелых сапогах шахтеров.

Бобров лежал в гробу, укрытый первыми полевыми цветами. Желтое лицо его с заострившимся носом и впалыми глазами терлось о блеклые венчики подснежников. И пыль уже прочно прижималась к его сухим, морщинистым щекам. Седая редкая бородка сиротливо торчала вверх и синие губы кривились в жалкую и недовольную усмешку.

Музыканты, мерно раскачиваясь и надувая щеки, выдували привычный похоронный марш. Изредка в густой и грустный мотив марша вплетались беспомощные рыдания. За гробом шла старуха Боброва. Она глядела вперед себя замутнившимися от слез глазами и причитала:

Гроб засыпали дружно, с угрюмой деловитостью. Земля широким и веселым потоком сыпалась в могилу и наполняла ее быстро. Старуха, устав от горя и рыданий, тихо замерла, и слезы беззвучно текли по ее лицу, такому же желтому и иссохшему, как и у Боброва.

И когда вырос над могилою Боброва свежий рыхлый холм, и брошены были на него завядающие цветы, и музыканты сыграли последний, самый печальный и самый торжественный марш, знамена придвинулись ближе к новой могиле и уверенный и спокойный голос начал:

— Товарищи!..

Речи были длинные и обстоятельные. Слова были горячие и торжественные, и доходили они до провожавших Боброва легко и прочно. И все они, эти пришедшие попрощаться со старым товарищем шахтеры, хотя и знали многое о Боброве, вдруг из надмогильных речей узнали еще что-то новое. Такое, что раньше пряталось в скупой улыбке Алексея Павлыча, в его задумчивом взгляде, в его легком покашливании. Все они знали его настоящим товарищем, заправским забойщиком, еще больше знали они его перевыполнявшим планы ударником. Было известно им о нем, как о твердом, настойчивом и хозяйственном бригадире. И кроме того, знали они немного и о его прошлом: о потомственном его шахтерстве, о гневных и незабываемых годах партизанства и о ране в грудь навылет.

Но ораторы, бережно подобрав отрывки, клочки большой трудовой жизни старого шахтера, развертывали пред заполнявшими узкий угол кладбища рабочими суровую и волнующую повесть о пролетарии, по-пролетарски прошедшем свой боевой путь.

С кладбища расходились по-разному. Музыканты, запрятав в чехлы свои инструменты, быстро, с веселым говором перепрыгивали через затоптанные могилы и куда-то торопились: может быть, на новые похороны. Знаменосцы закручивали знамена вокруг древков и тоже торопились в клуб, на сменную работу, домой. Иные шли медленно, словно не решаясь сразу и резко покинуть Боброва. Кой-кто топтался вокруг свежей могилы и топтал сухие комки неприбранной, не вскинутой лопатами на бугорок земли.

Старуху Митревну уводили от могилы мужа силою. Старые подружки ее вразумительно и мудро говорили ей:

— Да рази ты этим поможешь ему?!. Лишние слезы, девонька, — лишнее беспокойство душеньке его... Пойдем, пойдем! Чего уж тут!..

И когда старуху увели, и от могилы Боброва отошли самые медленные и самые опечаленные товарищи, когда по узким и неровным тропинкам кладбища затерялись последние сутулящиеся по-кладбищенски фигуры, из-за светлых и жиденьких, по-весеннему легких и воздушных, березок вышли неторопливо, молча и сосредоточенно одиннадцать шахтеров, бригадников бригады Боброва. Один за другим, все одиннадцать сдвинулись потеснее к сиротливому, желтеющему суглинком холмику, выбрали каждый себе поудобнее место, сели, потянулись за папиросами, за трубками. Закурили.

И ширококостный забойщик Прохоров, не глядя ни на кого и тщательно раскуривая коротенькую трубку, скупо сказал:

У них не было никакого сговору, когда они все одиннадцать шли сюда, провожая до могилы своего бригадира. Они не собирались что-нибудь обсуждать здесь, возле свеже-засыпанной могилы Боброва. Они только приотстали от остальных, от толпы, попрощавшейся со стариком: приотстали, чтобы еще несколько минут побыть возле него. Привыкнув быть вместе с ним в забое, в настороженной полутишине шахты, на работе, они теперь осиротело потянулись еще мгновенье, еще короткий срок посидеть недалеко от него — словно не навсегда ушел он от них и может вернуться и сказать, по обыкновению своему, веское, важное и необходимое.

У них не было никакого сговору насчет этого совещания, но когда они услыхали предложение Прохорова, все они облегченно и обрадованно ухватились за него. Все они почувствовали какую-то бодрость и разрешающую от стывшей кругом кладбищенской, могильной умиротворенности жизнерадостность. И потому они еще теснее сдвинулись друг к другу.

— Верно! — бодро сказал кто-то из них. — Ты это, Прохоров, в самую точку!.. Откроем производственное совещание... И вроде совместно... с Алексей Павловичем...

Прохоров поднялся на ноги. Он вырос, и плечи его, широкие, немного сутулые плечи кондового забойщика, слегка выпрямились.

— Совместно... — взволнованно повторил он. — Как, стало-быть, при жизни неразрывно... так и теперь... Посовещаемся по повестке дня...

Березки под ветром покачивались беззвучно и раздумчиво. Заблудившаяся птичка вспорхнула над головами шахтеров, испуганно пискнула и трусливо взмыла ввысь. На кладбище было безлюдно. Только эти одиннадцать сидели в кружок и разговаривали. И было у них так: когда доходила очередь говорить кому-либо из них, он вставал, смущался привычным смущением, как бывает на любом собрании, поворачивал голову в сторону желтеющего холмика и взглядывал на рыхлые комья земли, на кучку увядающих цветов. И всем на мгновенье казалось, что кроме них, одиннадцати, на совещании присутствует двенадцатый, бригадир. И все порою ловили себя на ожидании, что вот-вот знакомый голос произнесет привычные слова:

— Давайте-ка, ребята, с головой да с мозгом это дело обсудим...

С рудников сюда порою долетали привычные звуки: гудок паровоза, заглушенный расстоянием, грохот ссыпаемого с эстокады угля, мерное дыхание силовой станции. Эти звуки пролетали над ветхими, покосившимися крестами, над могильными плитами, над тоненькими березками. Эти звуки крепче и уверенней спаивали одиннадцать живых шахтеров, бригадников бобровской бригады, с живою, горячею и движущеюся жизнью.

И каждый раз, когда какой-нибудь звук оттуда, с рудников, отзывался здесь особенно явственно, все одиннадцать невольно подавались в сторону шахт и живой жизни.

Клочки белых облаков проплывали над кладбищем беззвучно. Ветер медленно стихал. Ярче и настойчивей сияло солнце. Одиннадцать шахтеров, одиннадцать ударников бригады Боброва поднялись с земли, отряхнули с платья комочки глины, былинки и прошлогодний перепревший лист и на мгновенье остановились возле могилы. Потом, возбужденные и успокоенные, они враз шагнули по неровным, кривым и извилистым тропинкам и пошли к выходу.