За Кимрами в щели автобуса просочилась гарь, химическая, резиновая, пассажиры достали носовые платки и отвернулись в разные стороны, как будто обиделись друг на друга. Тлела городская свалка.

Карл уткнулся в окно и сквозь марево разглядывал жёлтые и голубые волны дыма, пёрышки пламени, прорывающиеся кое-где, и беспорядочную свору обеспокоенных чаек.

С чайками у Карла связано одно из первых разочарований. В детстве, пробираясь на трамвае сквозь колхозные поля, к дальнему таинственному пляжу, где предполагались пугающие синие глубины, коричневые скалы с гулкими пещерами, парящие и реющие альбатросы и небольшие белые, хохочущие от восторга чайки, Карл увидел их, — и альбатросов, и белых, — на чёрной пашне. В развалку, по-вороньи, они переваливались на глыбах чернозёма, рылись в разбросанном навозе, выклёвывали из коричневой жижи червяков цвета морской волны.

Это было двойное унижение, и маленький Карл заплакал.

Автобус задрожал, остановился и затих. Водитель вышел, отфыркиваясь от дыма, поковырялся в капоте, вернулся в кабину и задумался.

— Всё, приехали, — очнулся он через некоторое время. — Пушной зверёк. Песец.

Пассажиры, матерясь, растворились в дыме, жёлтом и голубом. Карл огляделся. Слева клубилась свалка, справа кладбище разбегалось в поле новыми нарядными могилами. Зацветала черёмуха у кладбищенской сторожки, пахла плавящимся пластиком и тлеющей ветошью. Из сторожки вышел мужик в телогрейке, постоял и скрылся среди могил.

Карл подбросил рюкзак на спине. Ловить попутку здесь было бессмысленно. Никто не остановится. Нужно пройти хотя бы с километр.

Как ни странно, но после Италии деревня показалась маленькой. Так было в детстве, когда Карл вернулся из пионерлагеря. Низкой и маленькой показалась комната, пугающих прежде размеров тёмный буфет как будто присел, маленькой стала мама, и папа стал совсем маленьким.

Казалось бы — какая Италия, — вот на этом лугу, от Славкиного дома до реки можно разместить целый тосканский холм, и город на нём, и тысяч пять народу.

Луг был плоский, кочкарник, заросший высокими травами.

«Может быть, оттого маленькая, что своя, как детство?» — неуверенно гадал Карл. Да нет, за двадцать пять лет пребывания здесь, наездами, он это место не мог назвать своим. Разве что, как заблудившийся человек, оглядевшись, вбив несколько кольев для благоустройства, любит своё временное пристанище.

«Пойти к Славке, отметиться», — решил Карл. Он приготовил гостинец — бутылку водки, кружок колбасы, коробочку аллохола. Славка с некоторых пор, сломав ногу, пристрастился к лекарствам. Сначала это был анальгин, действительно спасавший его в одиноких трудах. Приняв лекарство, Славка стелил в межгрядье телогрейку и лёжа, отставив ногу, полол. Нога со временем срослась, осталась лёгкая хромота, но Славка лекарства уже полюбил, причём, всякие, видимо, из чувства благодарности, в память об исцелении. Ему привозили препараты от язвы, от аритмии, от повышенного давления и пониженного, от заболеваний печени и почек, всяческие спазмалитики и анальгетики и даже средство от выпадения волос. Лекарства он хранил в коробке из-под радиоприёмника, и в дождливые дни, если выпить было нечего, меланхолично глотал три-четыре таблетки без разбору.

Славка встретил Карла на крыльце. В чёрных пальцах висела банка молока.

— Из окошка тебя увидел, — поздоровался Славка. — Держи банку, у меня руки в навозе. Огажу. Хозяйке передай — пусть попьёт. Бесплатно пока. Если летом будет брать — договоримся.

Он с достоинством принял у Карла пакет, поставил под лавку, у ног, достал жестянку с табаком.

Покуривая в своём дверном проёме, Карл дивился, как быстро накатывает туман с реки, как навстречу ему, из глубины деревни валится другой, более светлый на фоне леса, как они смешиваются посреди луга, размывая кочки, обросшие борщевиком, пижмой, конским щавелем. Задавленно и беспомощно, как лягушка в молоке, барахтался треск коростеля.

Светлая стена высилась, круглилась и вскоре явила собой усечённый конус с рожком на вершине. Корнето, что по-итальянски означает «рожок». Так назвал этрусский городок Тарквинию П. Муратов в своих «Образах Италии».

Городок окружали оливковые деревья, похожие на обыкновенные наши ивы — так же пенилась, лопалась и шипела их мыльная зелень.

«Ну, да, — подумал Карл, — так и есть. Ойл — ивы». И тут же испугался — так можно додуматься и до эт-русских. В шестидесятые годы кто-то из завзятых патриотов доказывал, что Посейдон — это, всего лишь, казачья мольба: «Посей, Дон!»

— Константин Дмитриевич, — уныло попросила Снежана, — заделал бы забор. Опять наркоман свалился замертво на нашем участке.

Плющ сдунул опилки с резной рамы, помял замшевую тряпочку.

— Это, Снежана, традиция, — вздохнул он. — Можно сказать — культура. Милицию вызвала?

— Та вызвала.

Колодец был полон, на поверхности горбилась спина рыхлой льдины. Карл пнул её лопатой. Спина недовольно заворочалась.

Воду надо выкачивать всю и, желательно, несколько раз. Вода, побывавшая в твёрдом состоянии, химического состава, конечно, не меняет — те же H2O, но меняются её психические, а главное, моральные качества. Добро ещё на реке, или в ложбине, — она не забывает, замёрзнув, запаха солнца и земли, она просто впадает в анабиоз, вмерзает в самоё себя вместе с лягушкой.

Но в колодце, во тьме, что она может помнить, даже не замёрзнув? Запах осклизлого заплесневевшего сруба, земли, натекающей грязью сквозь прорехи меж прогнивших брёвен, трупы червей и неосторожных землероек. Естественно, доставшему её по весне, она отвечает мрачной дремотой, ледяным бесплодием.

Карл усмехнулся: что, если эту туфту предложить, скажем, Маргариткам. Округлят глаза:

Видение красивой, постоянной, едва ли не вечной жизни появилось лет пятнадцать назад, постояло над деревней яркой, с протуберанцами, летающей тарелкой, и в одночасье завалилось за горизонт.

Ранним утром по лугу, вспугивая жаворонков, бродили три человека. Молодой атлет катил тачку, впереди с ломом шёл его отец, синеглазый и крепкий, рядом с сыном шла Большая Людмила. Они собирали валуны под фундамент, строили дом. И вскоре…

Большая коричневая корова улыбалась, сияла вычищенными зубами. Тёлка тёрлась о её бедро растущими рожками, кокетливо поглядывая снизу. Белые козы трясли бюргерскими щеками. В хлеву пахло ромашкой и зверобоем. Петух, похожий на фазана, похаживал туда и обратно перед строем воспитанных кур.

Карлу польстило, что Большая Людмила назвала его мужиком и не сомневается, что он способен вырыть колодец. На самом деле, он давно подумывал, что пора совершить подвиг — собственная бесполезность угнетала его. Дома, в Москве, он не чувствовал себя бездельником — писал, по старой памяти, южные пейзажи. Работы эти продавались иногда в маленькой галерее. Литература, конечно, дохода не приносила. А здесь — здесь невыносимо было стоять на подхвате у тёщи — милок, принеси мне лейку, вон там… или: когда будешь свободен, отдери мне эту доску, мешает…

— Отдыхай, Карлик, — смеялась Татьяна.

Карл негодовал:

— Издеваешься! Как я могу отдыхать, если я не устал!

Розовый надувной заяц прилип к белому полусводчатому потолку сельской базилики в посёлке Санта Маринелло, римской области. Белые стены обшиты по плечо деревянными панелями. Общее колхозное собрание затянулось далеко за полночь — это было торжественное богослужение по поводу католической пасхи.

Карл числился православным, но сейчас это не имело значения — он был «туристо религиозо».

Зал был почти полон, прихожане сидели тихо, иногда покашливали. Пастор негромко читал латинские фразы, то отрывистые, то долгие, насколько хватало вдоха. Затем на кафедру взошла тётка в пиджаке, а пастор отсел в президиум. Тётка громко и недовольно выговаривала пастве. В голосе её звучала медь звенящая, кимвал бряцающий.

Прихожане ёжились. Карл подумал: если такие тётки — норма для католиков, тогда понятно, отчего благодатный огонь даётся только православным.

Карл выключил насос и огляделся: обе бочки были наполнены, полны были ведра, кастрюли, тазики и лейки. Он поволок шланг по заросшим грядкам, бросил под яблоню. Конец шланга крутнулся, ледяная вода зашевелилась в молодой траве.

Давно уже нет тёщи, прошли времена наивного выживания, когда казалось, что огород, в случае чего, прокормит. И ёмкости эти с водой ни к чему — разве что прольёт Татьяна ближе к вечеру оставшиеся грядки — с луком, чесноком и укропом, да квадратный метр зелёного горошка для детишек. И, конечно, цветы — много теперь у Тани цветов.

Общественный колодец оплошал совсем, протух, и этот, гордость бабушки, тоже. Почти вся деревня вырыла себе личные, бетонные, водопроводы понаделали, да ещё с подогревом. Стыдно возить воду от соседей, в бочке на тележке, это стоит речной канистры. Нужен колодец настоящий, взрослый. А этот — пусть останется памятником на родине героя. Прости, Антонина Георгиевна.

«Не смеют силы чёрные над Родиной летать…»

Плющ завязал галстук, вгляделся в зеркало и вздохнул:

— Что делается? Я был, Снежаночка, похож на мачо. Как там… Бэ самэ мучо. А теперь — чистый дедушка Мичурин. Одно лицо.

— Это потому, что вы добрый, — отозвалась Снежана. — Иди с Богом, водитель уже сигналит.

Бизнесмен Надежда попросила Константина Дмитриевича посмотреть работы своей дочери — есть ли у неё талант, стоит ли заниматься, а если стоит — не подготовит ли он ребёнка к поступлению в художественное училище. Занятия раза два, хотя бы, в неделю, за приличные, разумеется, деньги. А то и без таланта — возраст у девочки опасный, что ей болтаться по Кимрам — вокруг грязь, криминал и Голливуд.

— Ну как, рассказывай. — Снежана нетерпеливо пододвинула стул. Лелеев поднял над столом стеклянные глаза.

— Ты меня, Снежаночка, сначала напои, накорми, а потом спать уложи.

— Нет, серьёзно.

— А серьёзно, — Плющ налили себе полстакана водки и залпом выпил. — А серьёзно — ничего серьёзного. Разночинец, дай-ка зажигалку.