Под вечер народу в трактир набилось под завязку.

И то: самый въезд в Себасту Приморскую, у ворот на Корваренский тракт – место со всех сторон удачное. Что стражникам отбежать от поста у ворот ради кружки-другой эля, что отъезжающим остановиться ради последней, «дорожной» чарочки, а то приезжим свернуть в гостеприимно распахнутую дверь да порадоваться окончанию долгого пути. К тому же именно за воротами на Корваренский тракт чадит и грохочет слободка кузнечной гильдии, а кузнецы, понятное дело, не дураки и поесть и выпить. Ну а если принять во внимание, что при таком расположении трактира хозяин его первым снимает с приезжих самую вкусную пенку – новостей, слухов и сплетен, – то ясно, почему ходят сюда не только ради доброй выпивки и, соответственно, не только те, кому негде получить оную выпивку ближе к дому.

Добавим, что буквы на вывеске трактира при некотором усилии читающего складываются в слова «Колесо и бутылка», но себастийцы, как и те из приезжих, что бывали в Себасте ранее, называют это славное местечко просто и без затей: «У Огюстена».

Сегодня трактир мастера Огюстена приютил компанию столичных гвардейцев, четверых столичных же купцов, молодого аристократа не то из Дельцы, не то вовсе из-под Вороньего Перевала, и бродячего заклинателя. Если же учесть, что в обеденной зале, как всегда, толклись сменившиеся с дежурства стражники, парочка местных шалопаев с развеселыми подружками, томимые нешуточной жаждой мастера кузнечной гильдии, карточный шулер Олли-Везунчик и вечно пьяный менестрель Мишо Серебряная Струна… В общем, ничего удивительного нет в том, что яблоку упасть было негде. Зато находилось место для бесчисленных кувшинов, бутылей и бочонков, содержащих в себе все разнообразие радующих душу напитков.

А если учесть и то, что у мастера Огюстена к напиткам подавалась весьма достойная закуска, то станет ясно, почему и трактирщик, и три его служанки сбивались с ног, но все равно не поспевали за заказами господ посетителей.

Как и поведал посетителям мастера Огюстена менестрель Серебряная Струна, девушка подъехала к казармам себастийского отряда королевских рыцарей вскоре после обедни. Мишо не обманул слушателей и в том, что на оной девице был мужской охотничий костюм (изрядно, добавим, потрепанный), а у бедра ее наличествовала добрая шпага – тоже, впрочем, не новая.

Жест, которым девушка придержала шпагу, покидая седло, явно был для нее привычным. На первый взгляд хрупкая, но явно подвижная и ловкая, гостья себастийского отряда напоминала молодую кошку – зверя не сказать, чтоб из опасных, но при надобности очень даже способного дать отпор куда более сильному врагу.

Простим менестрелю недоговоренное – девушка была красива. Лет около шестнадцати, а то и поменьше, с ярким румянцем, живыми серыми глазами и пушистой, слегка растрепанной косой цвета спелой пшеницы – редкая на юге масть. Впрочем, сэр Тимоти, со слов которого вел рассказ томимый жаждою Мишо, навряд ли в должной степени оценил красоту посетительницы: далеко не каждый мужчина способен составить справедливое мнение о девице, бесстыдно напялившей вместо подобающего платья мужскую одежду.

Впрочем, мы отвлеклись.

Желтовато-белая кобыла потянулась за хозяйкой, толкнула мягкой мордой, прихватила чуткими губами за перевязь.

Несколько мгновений в трапезной стояла тишина. Но вскоре рыцари загалдели не хуже торговок в базарный день. И то – всякие случаются претенденты на место в отряд, но такого…

Сэр Кристофер хлопнул сэра Бартоломью по плечу:

– Не гонись за красоткою, а хватай кроткую! Ты влез в изрядное болото, Барти. Да еще и свидетель! Нечистый меня задери, я тебе не завидую.

– Да, с этакой штучкой ничего тебе не светит, – усмехнулся сэр Мишо. – Разве что неприятности.

– Что ты несешь?! – вылив в себя добрую пинту наливки и икнув, заорал сэр Себастьен. – Да разве наш Барти не приручит эту дикарку!

Когда Дик и Барти выходили из трапезной, Мариана стояла в конюшне, в отведенном ее кобыле деннике, и плакала, уткнувшись лицом в Пенкину гриву. Она сама не знала, с чего вдруг прыгнула на язык дурацкая клятва – разве что от беспросветного отчаяния. Ну что ж, говорила она себе между горькими, совсем детскими всхлипами, деваться все равно некуда, и странствия – не худший выход. Мальчишка-конюх, сунувшись обиходить животину и углядев благородную гостью в столь явной печали, деликатно утёк подальше. А кобыла флегматично дергала клеверное сено из высокой решетчатой кормушки и встряхивала головой, когда хозяйка особенно громко шмыгала носом.

На год странствий не напасешься ни провизии, ни снаряжения, ни даже денег. Поэтому сэр Барти отбирал лишь самое нужное. Необходимое в дороге, а пуще того – в драке или в беде. Неторопливо и тщательно – оружие, амулеты, лекарства, дорожное снаряжение…

Вошел Дик, вывалил на стол пригоршню амулетов. Помявшись, пристроил рядом пузатый кошелек. Спросил, не оставляя времени ни на отказ, ни на благодарности:

– Из оружейки надо что?

– Серебряные болты, – мысленно перебрав собственные запасы, ответил Барти. – И, пожалуй, по дюжине сигнальных и зажигательных.

На дно мешка легла бухта тонкой веревки, сверху – непромокаемый футляр со снадобьями на острые случаи: зелья в плотно укупоренных склянках, травы и порошки в полотняных мешочках, все проверенное орденским лекарем и городским заклинателем, благословленное светлыми отцами. Дай-то Господь, чтоб не пришлось воспользоваться… Одежда в запас, кошелек Дика, наговоренные болты – простые и посеребрённые. Плащ и одеяло пойдут отдельным тороком. Еда? Разве что немного сухарей на крайний случай: в это время года раздобыть провиант в дороге проще, чем тащить с собой. А вот овса набрать надо; впрочем, это уж забота конюха.

Мариане тоже казалось, что колокола плачут этим вечером. Колокола, чудо Себасты Приморской! Плачут вместе с нею, Марианой, дочерью рыцаря, внучкой полкового знаменосца, правнучкой военного коменданта Южной Миссии… благородные предки простят, они видят сверху, из Света Господнего: не из придури пришла их наследница проситься в себастийский отряд… плачут, потому что утешить ее никому не по силам. Но разделенный плач – уже благо. И черное отчаяние, камнем лежавшее на душе после разговора с надменными рыцарями, уходило. Таяло. Сменялось самой обыкновенной грустью.

По крайней мере, ей не в чем себя упрекнуть. Она нашла в себе мужество сделать единственное, что могло спасти ее! А неудача – не то, чего можно стыдиться. Постыдно лишь бездействие.

Стыдно сдаться. А она погибнет, сражаясь, как и подобает дочери благородных предков. Мариана зло прикусила губу: дочери благородных предков не пристало хныкать и жалеть себя. Слишком она разнюнилась из-за зубоскалистых «шавок». Это даже хорошо, что с ней сэр Бартоломью. Он не соврет, не посмеет соврать! Он подтвердит перед рыцарями ее деяние – или расскажет, как она погибла. В любом случае она не услышит больше тявканья этих «вымоченных прибоем волков». Они не посмеют тявкать.

Смолкли колокола, и Себасту окутала умиротворенная тишина. Время для отдыха. Время для вечерних посиделок с разговорами под орешки и тыквенные семечки, для захватывающих историй, от которых ледяные мурашки бегут по спине… совсем не для того, чтобы отправляться куда глаза глядят на поиски этих самых историй. Ничего… Мариана гордо вздернула подбородок и поторопила Пенку. Ничего. Еще посмотрим, за кем останется последнее слово.

Сэр Барти не замечал терзаний Марианы. Ему хватало собственных. Рыцарь вглядывался в размытые ранним сумраком улочки Себасты. Ловил взгляды прохожих. Махал рукой в ответ на дружеские оклики. И злился на себя. На неотступную мыслишку: «Увижу ли?»

Неподходящее настроение для дальней опасной дороги.

Он почти обрадовался, когда плавное течение улицы вынесло их к Восточным воротам, и сержант Сэмивэл, отмахнув стражникам, чтоб погодили закрывать, спросил:

– Надолго отчаливаешь, Барт?

– Состариться не успеешь, Сэмми, – привычно откликнулся рыцарь.

Тихо здесь было и спокойно. И, верно, нечасто слышались здесь голоса настолько взволнованные, как у парня, что рассказывает степенному гному о делах на поверхности – темных делах, тайных, тех делах, о которых ему, смиренному монастырскому послушнику, и знать-то неоткуда. Бывшему смиренному послушнику… уж чем не отличалось лицо парня, так это смирением и готовностью подчиняться. Впрочем, принимавший гостей гномий мастер, один из старшин Подземелья, глядел на молодого человека одобрительно и даже, пожалуй, с долей восхищения – как смотрел бы на редкой красоты пещеру или драгоценный камень чистейшей воды.

А вот в тех взглядах, что кидал гном на его спутника, мужчину лет около тридцати, сквозила толика сомнения и, пожалуй, сочувствия. Так, верно, глядел бы мастер на самоцвет, подпорченный неумелой огранкой. Вроде и играет – ан мог бы лучше…

Гостевая комната протапливалась открытым очагом. Люди сидели лицом к огню, в отдалении, гном – почти вплотную, грея спину. За его креслом – низкий каменный бордюр и темная даже в отсветах пламени кованая решетка: цветы и птицы, узор, подсмотренный на поверхности, совсем не гномий, – но исполнение поражало, казалось, бутоны вот-вот раскроются, а птицы – вспорхнут. Шутки огня, думал один из гостей, любуясь отблесками на темном металле. Исконное гномье умение, мельком отмечал другой: то, что подземельные мастера зовут просто «работа», но чего не достичь даже самым искусным из числа людей. Люди просто по-другому видят.

В огне плясала-извивалась саламандра: тонкая, гибкая, изысканная, словно рисунок тушью на старом пергаменте.

Гномий мастер-старшина переводил острый взгляд с одного лица на другое; глаза его отливали зеленью и золотом. Старший из людей заметно смущался под гномьим взглядом; младший подслеповато щурился.