— Началось, доктор, — сказал я и подмигнул моему другу Ахиму.

Наши нехитрые пожитки, собранные впопыхах, были готовы, и чиновнику бельгийской охранки, который явился арестовать нас, как подданных враждебной державы, не пришлось долго ждать.

По правде сказать, у нас с Ахимом установились уже широкие связи с местным населением и нам ничего бы не стоило заблаговременно скрыться. Но с той минуты, как над Гентом появился первый немецкий самолет, — это случилось сегодня, около пяти утра, — мы знали, что делать. Наше место было среди соотечественников. Это были политические эмигранты и те немцы — их оказалось порядочно, — которые прибыли в Бельгию по делам службы или по личной надобности. Всех их теперь безжалостно сорвала с места и сбила в кучу война. Ахим и я были только двумя каплями в бессмысленно бурлящем потоке, и все же мы дерзко пытались дать ему направление и цель.

Ахима я знал уже много лет. Он был одним из студентов-евреев, покинувших Германию в 1933 году. Образование он закончил в Брюсселе, а затем в качестве врача участвовал в войне в Испании. После поражения Республики мы вместе вернулись в Бельгию. И, пожалуй, к сказанному пришлось бы добавить совсем немного, одно — только в солнечный день ранней осени Ахима сразила пуля, — если бы в тот вечер дверь в зал, куда нас привели (там висел табачный дым и гудели голоса), не открылась еще раз. Вошел Эрвин Экнер, как он отрекомендовался позднее, долговязый парень, волочивший за собой тяжеленный чемодан. Он направился прямо к нам. «Гады, еврейские прихвостни!» — прошипел он сквозь зубы. Я посмотрел на него. Искусственная улыбка, холодная ненависть, притаившаяся в опущенных уголках рта, внезапно сверкнувшая в его серых глазах… Кивнув, в сторону полицейского, стоявшего у дверей, парень без спросу поставил между мной и Ахимом свой чемодан и сказал:

— А то нет?

…Он валялся возле самой кухни. Мне была видна только ржавая крышка. Все остальное потонуло в груде шлака и гниющих костей. Это был помятый двадцатипятилитровый бидон из-под сала, обыкновенный жестяной бидон, который бог знает когда проделал путь от чикагских боен до Франции. Само собой разумеется, что прежде он весело сиял и был полон до отказа, как и все его собратья, пересекавшие океан. «Вот и я! — наверное, сказал он по прибытии. — Черпайте из меня, пока не наедитесь до отвала, а когда черпать будет нечего, я еще смогу послужить вам, как служил бы у себя на родине бродягам, безземельным фермерам и прочим обездоленным, кто варит во мне свою похлебку».

«Славно, что ты прибыл», — ответил ему повар, нежно обнимая бидон, но, как только он старательно вычерпал из него все содержимое и глазам его открылось дно, он ворчливо сказал ученику:

— Эй, Пьер, болван ты, эдакий! Не видишь, что ли, как я выворачиваю себе руки, ковыряясь в этой старой жестянке?

Пьер взял пустой бидон из-под сала за уши — пардон, за ручки — и вытащил его во двор. Куда он теперь годился? За несколько франков можно было приобрести новую эмалированную кастрюлю, длинными рядами стояли они на полках магазинов. А если подождать несколько дней, они, вероятно, еще подешевеют. Пьер широко размахнулся и швырнул пустой бидон в кучу мусора. Бидон упал, издав глухой звук. Вот беда, ведь он остался без хозяина.

Я считаю своим долгом докончить рассказ Эрвина Экнера и прежде всего хочу показать, что в ходе дальнейших событий попытки спасти нас все чаще принадлежали ему. Но я понял это слишком поздно — когда случилось непоправимое.

Свои записки Эрвин вел в течение трех месяцев, которые мы еще провели в лагере перед тем, как нас арестовали. Мы целые дни дежурили на горячем песке у проволоки, пытаясь улучить удобный момент и организовать побег Ахима. И вот тогда-то я стал замечать, как Эрвин уходил в дюны, усаживался там и часами писал.

Наконец однажды вечером Ахиму удалось бежать. Но на рассвете патруль гражданской гвардии, которая теперь, после победы немцев, несла охрану нашего лагеря, привел его обратно в кандалах. Через несколько дней нас троих тоже арестовали и вместе с другими перевели в казармы в Страсбург.

Здесь Эрвин и передал мне свои записки — два густо исписанных блокнота. Бог весть где он их раздобыл. Я прочел его исповедь и рассказал о ней Ахиму. Но я и слова ему не сказал о той ссоре, которая вышла у нас с Эрвином в Генте, когда его втолкнули к нам в барак.