Бунт Афродиты. Tunc

Даррелл Лоренс Джордж

Первый роман дилогии «Бунт Афродиты» одного из известнейших британских писателей XX в. — старшего брата Джеральда Даррелла, друга Генри Миллера, автора знаменитых «Александрийского квартета» и «Авиньонского квинтета». Главный герой «Бунта Афродиты», полного экзотики, гротеска, зеркальности, — талантливый ученый, вступающий в противоборство со всесильной «корпорацией»…

ОТ АВТОРА

Эта книга задумана как первый роман дилогии. Внимательные читатели различат встречающиеся кое-где в тексте странные отголоски «Александрийского квартета» и даже «Чёрной книги»; это не автоповторы, это сделано с умыслом.

1

Из троицы за столиком, все в чёрных деловых костюмах, двое точно уже были хороши. Не Нэш, позорник, конечно, нет. А Вайбарт, издатель (этот закладывает за воротник слишком часто), да ещё ваш покорный слуга, Чарлок, мыслящий тростник: опять гонит без остановки. Феликс Чарлок, к вашим услугам. Ваш покорный, мадам.

Фазан как бы с каштанами, дешёвое пойло, которое берёшь среди декоративных бочек в лондонском погребке «У Поджо», куда народ собирается, чтобы пялиться друг на друга. Я пытался объяснить, как работает Авель, — нет, в компьютере не может быть никаких хрустальных шаров, но иллюзия, что он обладает интуицией, почти полная. Это как чёртова астрология, только все более реально, более конкретно; лучше, чем магический кристалл или волшебная палочка.

— Мы тут рассказываем сказочки о своём детстве (они громко кхекают) — культура у позорного столба, исполосована кнутом, порвана мастифами. Р-р-р-гав! И вот, пожалуйста, мы с вами — троица в чёрном, зловещие вороны на дубу. — Я оглушительно рыкнул пару раз. Все головы в добродушном удивлении обернулись к нам.

— Ты ещё пьян, Феликс. (Это Нэш.)

— Нет, но люди, как судьбы, теперь почти предсказуемы математически. Спроси Авеля.

2

Парфенон одиноко торчит на холме, как последний уцелевший коренной в челюсти бедной вдовы. Древняя печаль, моя Греция! «Искусство — это истинная наука». Ну-ну. Где делали медовые лепёшки в форме женских гениталий. Да, но Акрополь тогда был садом позади нашего дома — уголком его, где мы не занимались любовью. Небольшие размеры придавали ему монументальную интимность. В ясном калёном эмалевом воздухе голос был слышен так далеко, что можно было сверху крикнуть ей и помахать рукой, когда она шла внизу, по улочкам Плаки «Иуланта!» Обратите внимание, ударение падает на вторую гласную, а не на третью, и значит, она то же, что и омега. Нынешний мир знает это имя в отвратительном Эразмовом произношении с ударением на третью гласную. Вообще-то, я не против этого, поскольку тогда её настоящее имя становится её частной собственностью. Тогда она принадлежит номеру седьмому, и «Наю», и вечным Афинам, городу, который чудесным образом все ещё живёт вне нашей памяти. Перед тем вот зеркалом она упорно сражалась со своими бровями, которые были слишком густыми. Вам стоит посмотреть, какие они у неё теперь — тонкой блестяще-чёрной линией. Хотя окна нашей комнаты щурятся на мраморные скульптуры, мы до самой темноты не осмеливались открыть ставни; весь день мы находились в густой тени, как карпы в прохладном пруду. До заката.

Закат! Проснитесь, как от толчка, напротив освещённой солнцем стены, и на мгновенье вам покажется, что все мраморные привидения охвачены огнём и сворачиваются, как пылающий картон. Касаешься рукой отвратительных обоев и действительно чувствуешь, какие они горячие просто от отражённого солнца, — или так тебе кажется. За окном — мраморные фигуры цвета мёда, после целого дня под солнцем, хранящие тепло ещё долго после наступления темноты, живое тепло. Постепенно лёгкая испарина высыхает… желудки склеиваются, как мокрые листья. Зевая и покуривая, он и она лежат и шепчутся. У неё игрушечный словарный запас и островной выговор.

Статуи ещё отбрасывают в комнату отсвет мучной белизны, блеск умирающего дня. Она медленно кренится, переворачивается килем вверх, идёт ко дну. Солнце соскальзывает вниз по склону Гиметтоса и с оглушительным неуловимым шипением погружается в море, оставляя тлеть алые угольки островов, которые вскоре по-своему осветит молодая луна. (Они неподвижно лежат рядом, никаких поцелуев, которые бы перебили извилистый ход мысли.) Постепенно просачивается аромат свежеиспечённого хлеба, арбузов, дёгтя, принесённый с Саламина дыханием вечернего ветерка, который остудит мокрые подмышки и груди.

Они были беженцы с Чёрного моря и с медведем, обученным плясать, добрались до Крита, где и осели. Когда медведь (их единственное средство заработать на пропитание) сдох, они со слезами на глазах в последний раз поужинали моллюсками с оливковым маслом. Её родители едва сводили концы с концами, имея крохотный клочок земли. Чтобы не быть им обузой, она и уехала в Афины, надеясь найти работу, — с предсказуемым результатом, потому что работы там не было. Рассказывая о тех днях, она вскакивала и изображала медведя, как он косолапо ступает, звенит колокольчиком и громко сопит. На морде, у железного кольца, продетого сквозь ноздри, собирается пена. Мёдведь был одноглазый, второй глаз ему выбил кнут.

На простыне были следы губной помады и зубов; наша обувь стояла рядышком, как рыбы. Но она была весела, дружелюбна, почти по-мужски откровенна и простодушна. Яркий попугайчик с острова. Тогда у её подруг и приятельниц на работе все лето был