Многие тысячелетия служит людям лошадь — прекрасное творение природы. И сейчас, в век техники, она по-прежнему необходима человеку. Он совершенствует породы лошадей, и немалую роль в этом процессе играют конноспортивные состязания. Повесть «Слава на двоих» рассказывает о единственном в истории мирового спорта успехе Николая Насибова, который на чистокровном скакуне Анилине трижды выиграл Большой приз Европы.
В романе «Тяжелый круг» основное внимание писателя сосредоточено на судьбах подростков, будущих мастеров-наездников. Воссоздавая мир соревнований, с его риском, провалами и победами, автор показывает становление личности спортсменов.
Слава на двоих
Глава I,
сообщающая о том, как у знатных и красивых родителей появился невзрачный, можно даже сказать, уродливый сын
Конюх-маточник второй бригады Лебедев мчался вдоль порядка верхом, то и дело пришпоривая коня каблуками занавоженных кирзовых сапог. Под ним был старый, но не утративший еще своих статей арабский жеребец, которого седлали всегда больше для шика, чем для быстроты езды. Но сейчас этот миниатюрный серый в яблочках скакун разогнался так, что поселковые собаки, разбуженные галопным перестуком, опаздывали тявкнуть на него.
Возле дома, в котором жил Валерий Пантелеевич Шимширт, Лебедев приструнил коня, постучался в занавешенное окошко. Подождал, покосился на другие окна, но и те были слепыми и безгласыми. Конюх, видно, чуть стушевался, запрокинул голову: небо — чистое, глубокое и прохладное, каким оно бывает всегда во время последних весенних заморозков перед восходом солнца. И снова, уже требовательнее, ткнул согнутым пальцем в стекло. Но начкон (так сокращенно называют начальника конной части) уже проснулся. Разглядев через прозор в цветастых занавесках, кто это тарабанит, приложился к стеклу ухом: что, дескать, скажешь?
Лебедев сказал громко, почти что в полный голос:
— Ана-логич-ная… — Одно только слово, больше не успел: прозор затянулся, а затем и дверь отпахнулась — Валерий Пантелеевич вышел на крыльцо вполне одетым и бодрым, словно бы и не со она.
Начкону давно не в диковинку, что поднимают его чуть свет. Уж так распорядилась природа, что лошадь норовит ожеребиться непременно под утро, не днем и не ночью — на зорьке. Дождется, когда конюхи закончат уборку, спрячут ведра и жестяные мерки для овса, запрут лари с кормом, умоются, фыркая и расплескивая воду на глинобитный пол коридора, и разойдутся по домам. Все разойдутся, но им на смену придет один, дежурный, — дневальным его называют, хотя, казалось бы, правильнее назвать его ночевальным.
Глава II
Кобыла по делу, а жеребенок и так…
Первой обидной случайностью, которая могла бы сделать жизнь Анилина печальной и безвестной, было то, что он попал в руки конюха по имени Филипп, по фамилии… Хотя ладно: утаим фамилию, не станем срамить человека, может, он сейчас уж и исправился.
Что же это был за конюх? Конечно, и для него, как для всех работающих в конезаводе «Восход», любовь к лошади была чувством естественным, он родился и вырос в добром мире природы, постоянно ощущая траву и землю под ногами, небо и солнце над головой, леса и реку Кубань рядом — всем бы был он хороший конюх, не будь Филипп
недисциплинированным
, как назвал его Валерий Пантелеевич. Что этим словом обозначается, познает Анилин через восемь месяцев на собственной шкуре — в буквальном смысле этого слова. Через восемь месяцев его отнимут от матери и в группе жеребчиков-сверстников передадут на попечение Филиппу.
Ну, это все хоть и скоро, но — лишь будет, а пока над головой Анилина небо светозарное, ни единая тучка не омрачает его жизни.
Он выправлялся на глазах. Аналогичная вдосталь давала ему молока: иные кобылы скупились, впроголодь держали детишек, а Анилин получал молока — пей, не хочу! И он выдувал его по нескольку литров зараз и при этом непременно подергивал от удовольствия хвостиком. Молоко было вкусно необыкновенно: вот если в стакане коровьего, которое мы пьем, размешать два кусочка сахару, оно станет таким сладким, какое пил Анилин.
Рос он не по часам, конечно, но по дням: по полтора-два килограмма в сутки прибавлял в весе! И вообще, жил он тогда все равно что наследный принц: Аналогичная была такой заботливой мамой, так оберегала его, что на него ветер венуть не смел, пылинка стороной облетала, а уж о том, чтобы его кто-нибудь обидел хоть единым грубым словом — ни-ни!
Глава III,
в которой Филипп с изумлением узнает, что он так же, как гиппопотам, имеет прямое отношение к лошадям
Дело было поздней осенью, можно сказать, зимой — в конце ноября. Как обычно, жеребят выпустили всей оравой на прогулку в особо огороженное место около конюшни, называемое левадой. Здесь можно и пожухлую, но еще сохранившую вкус траву пощипать, и побегать взапуски, и поваляться на спине, дрыгая ногами. Этим и занимались все, слышалось отовсюду молодое беспечное ржание, взвизги и топот.
У Анилина был один хороший приятель по имени Графолог. Они всегда держались вместе, играли в одни игры. На этот раз, набегавшись всласть, они отошли в сторонку и молчаливо посмотрели друг другу в глаза: мол, чем бы еще заняться? Ни один ничего путного не смог предложить, и они решили просто отдохнуть: встали рядышком и положили на холку друг дружке морды.
Вдруг Анилин увидел, что на них катится что-то большое, непонятное, страшное, — это ему так показалось, потому что был он от рождения еще и близоруким. Графолог спокойно глазел, как приближается к ним перекати-поле, но Анилин высоко подбросил ноги и помчался в безумной скачи вдоль ограды. В конце дорожки оглянулся и уж совсем в ужас пришел, убедившись, что непонятное чудище гонится за ним.
— Ве-е-едьмы! Степные ведьмы! — заорали мальчишки по ту сторону загородки, но Анилин не знал, что так называют для смеха ветвистые, похожие на шар растения, которые ветер вырывает с корнем и гоняет по степи, рассеивая повсюду их семена. Он припустил что было мочи, но вскоре наскочил грудью на закладную жердь в конце левадной городьбы. Заворница мягко спружинила и зазвенела — бежать больше было некуда. А чудище настигало!..
Анилин подобрал мускулы, прижал уши, захрапел, а в глазах тускло замерцали красноватые огоньки — он был в бешенстве и приготовился драться.
Глава IV,
из которой явствует, что лошади, как и люди, в юности совершают немало ошибок
Конюшня, которая отныне стала его новым чертогом и под кровом которой он проведет несколько счастливых лет, — это дворец не дворец, однако же и мало чего общего имеет с теми животноводческими помещениями, что уныло тянутся на задах иных сел и деревень, — обшарпанные ветрами и дождями, с подслеповатыми окошками, порой заросшие по самые брови навозом.
Во-первых, она была не на задах, а в самом центре конного городка. Во-вторых — двухэтажная: внизу лошади, вверху корма для них. В-третьих — с большущими, точь-в-точь как в школе или клубе, окнами. А можно и с больницей сравнить — стерильная чистота здесь, даже и конским потом не пахнет.
И еще много чего такого, что достойно почтительного внимания. К дверям, например, подводит не колдобинная и вечно в сырости гужевая дорога, а широкий тракт из битого и утрамбованного кирпича — словно пурпурной ковровой дорожкой путь устлан. У входа в конюшню — большие, в два обхвата вазы с цветущими в них розами. Чуть поодаль, среди яблонь и груш, обелиски-памятники лошадям, которые в свое время прославили эту конюшню.
На дверях в массивной золоченой раме и под стеклом документ, имеющий силу закона, — «Распорядок дня».
Николай Насибов приходит в конюшню первым — в четыре утра. Он всегда старательно выбрит, сорочка на нем неизменно белокипенной чистоты, на брюках свежеподправленные утюгом стрелочки, башмаки — хоть глядись в них! Кто-то может подумать, что это — пижонство, а если помягче выразиться — щегольство, но тот, кто так подумает, ошибается: просто Николай знает, что лошадь не уважает и неохотно слушается человека, который плохо моется, редко бреет на лице щетину, кое-как одевается.
Тяжелый круг
Глава первая
1
Пахло лекарствами и хлороформом, спиртом и эфиром, но резче, отличимее всего — кипяченым бельем, прямо как в прачечной пахло. Саша снова и снова терял сознание, бредил. Длинных и внятных слов не произносил, только выдыхал горячечно односложные вопросы. Они относились всего-навсего лишь к вони от кипящего в биксах тряпья: врачебных халатов, салфеток да бинтов, но этого никто не знал, никому и в голову не могло прийти, что его такой пустяк заботит.
Главный хирург, когда отец спросил его, каково вообще у Саши состояние, ответил не сразу, словно бы даже прикидывал, стоит ли отвечать. Покосился взглядом на сидевшую у дверей заплаканную Сашину мать, решился:
— Тяжелое… Только вам, отцу, говорю это.
Когда внесли Сашу в приемный покой, сразу же пошло шепотком:
— Неоперабельный… — Тоже, как
тяжелый
да
летальный исход
, сугубо медицинское понятие.
2
Сам Саша мог воскресить в памяти из всего минувшего за неделю очень немногое и несвязное, обрывочное.
Яснее всего вспоминалось, как вдруг перевернулась белая чаша небосвода вверх дном и как грохнулся он на то дно. Перед самыми глазами оказалась одна только сухая, с переломленным стеблем бустылинка. Она раскачивалась, будто пыталась собраться с силами и распрямиться. Саша потянулся, чтобы помочь ей, но это только показалось ему — потянулся: рука даже и не ворохнулась. Он пытался сообразить, как все-таки исхитриться и выручить несчастную бустылину, но большущий кирзовый сапог вовсе прихлопнул ее.
— Встать можешь? — спросил отец.
— Конечно! — думал, что ответил, а на самом деле и не пошевелил окоченевшими губами полуоткрытого рта.
— Осторожно, осторожно несите! — опять отец.
3
Случилось это 31 декабря, в последний день года.
— Поработай Грацию, — сказал отец.
Отец, в прошлом блистательный жокей, — ныне,
затяжелев
, работал на конезаводе тренером, а Саша при нем — ездок и конмальчик: зимой — утром перед школой и вечером после уроков — чистил и кормил лошадей, убирал из денников навоз, делал по заданию отца проездки, а летом скакал на ипподроме в таком же самом вишневом с оранжевыми звездами камзоле, в каком всю жизнь выступал отец.
Саша подседлал Грацию, легко вспрыгнул ей на спину.
— Резвым галопом! — велел отец.
4
«А Грация-то погибла…»
Саша несколько раз повторил про себя эту горестную фразу и ужаснулся: как же могло получиться, что он совсем забыл о своей любимой лошади, может быть, так и не вспомнил бы, не проговорись нечаянно отец? А он-то сам и не задумался о ее судьбе ни разу, даже не поинтересовался! И не в том только дело, что Грация была главной
надеждой конюшни
на предстоящий скаковой сезон, и не в том, что стоит она подороже десятка «Жигулей» — Саша любил Грацию любовью безотчетной, не размышляющей, как любят родных людей, как любит человек все, что стало частицей его самого.
Ребятишки в палате галдели, перебивая друг друга. Саша слышал их голоса, но не вдумывался, почему они — Сизарь, Главбух, Жигуль — горячились, снова и снова мучило его сильнее, чем боль в голове: «А Грация-то погибла…»
— Брат все с резиной, с обувкой для машины мучается, — озабоченно говорил Жигуль.
— Это да, — согласился Главбух, — с резиной, все говорят, туго… Да и с бензином… То ли дело лошадь, да, Сашок? Хотя, конечно, в наш век энтээр на лошади далеко не уедешь, на ней хорошо только собакарям ящик возить.
Глава вторая
1
В палату привезли нового мальчишку, и врач сказал:
— Еще один милитарист, из азотной кислоты боевой порох изготавливал и все пузо себе обжег.
— Здравия желаем, товарищ Милитарист! — дурашливо отрапортовал Главбух и сразу присургучил, таким образом, новому больному прозвище. Самострел приветствовал новоприбывшего покровительственной и соболезнующей улыбкой, словно бы объясняя: это я, первый-то милитарист.
Саша чувствовал себя уже довольно бодро и сейчас пошутил:
— Что это вы нам все одних мальчишек возите, привезли бы хоть одну девчонку.
2
Дневной свет в больничной палате объединяет людей для общей жизни, а когда наступают сумерки, все начинают чувствовать себя покинутыми и одинокими, разбредаются по кроватям и молчат. А только щелкнет выключатель и посреди потолка засветится матовый шар, все, пережив минутное оцепенение и некую пристыженность, начинают с преувеличенным проворством вставать, и тут сразу находятся общие дела и разговоры.
На полдник нянька принесла в палату тарелку, полную апельсинов. Саша изловчился и под веселое гиканье раненых успел ухватить самый большой.
— Ишь ты, сцапал! Отживел, значит? — воскликнул Главбух.
Обдирая душистую шкурку, брызгающую острыми искрами, Саша впервые за все это время улыбнулся.
3
Он так ловко все рассчитал, что закончил умываться в ту же секунду, что и Виолетта. А умывшись, чего же торчать возле хлюпающих кранов? Нечего там торчать, он двинулся к выходу и в дверях оказался с Виолеттой одновременно.
— Врачи рекомендуют перед завтраком променаж, — бросился он с головой в холодную воду.
Она посмотрела без удивления, только была на ее лице полуулыбка. Потом уж он узнал, что такая таинственная полуулыбка у нее постоянна, так уж устроены ее орехово-желтые с высокими бровками глаза и маленький, подковкой вниз рот. Но в тот момент ему виделась ироническая усмешка, и секунды молчания показались опасно долгими. Она сделала вид, будто не заметила ошибки в словах Саши:
— Променад так променад.
Держа полотенца и мыльницы под мышкой, они медленно двинулись вдоль пустого чистого коридора.
4
В одно из воскресений Сашу навестили его друзья по ипподрому: Нарс Наркисов и Саня Касьянов.
Внешне они были полной противоположностью друг другу. Нарс — вороно-смуглый, широкоплечий, но низкорослый, и эта низкорослость была не пороком, а его спасением: жокей не может иметь веса более пятидесяти двух-пятидесяти трех килограммов. Касьянов — высок и строен: его жокейским счастьем была тонкокостность. Ладошки у него крепкие, будто каменные, но такие маленькие — пожмешь его руку, и кажется, будто он тебе всего лишь два пальца протянул.
Строго говоря, Касьянова нельзя назвать красивым: соломенные, вечно спутанные и врасхрист, волосы, маленькие глубоко утопленные зеленоватые глазки, вытянутый с чуть вывернутыми ноздрями нос, тонкие нервные губы — нет, лицо его нельзя назвать красивым, но это лицо запоминающееся. У Нарса симпатичная его мордашка словно бы упрятана под некоей темной маской, а у Касьянова лицо открытое и одухотворенное. Правда, выступающий вперед подбородок и прикушенная верхняя губа давали повод думать, что парень он капризный и обидчивый.
Нарс, обычно застенчивый и тихий, сейчас был неестественно оживленным и громкоголосым:
— Ну ты даешь, Сашк, ну, ты воще!.. — говорил он, крепко встряхивая Сашину руку. — Где Сашка, где Сашка? А он в больнице. Интересно прям! Ну, как ты вообще-то?
Глава третья
1
Саша и Виолетта выписались из больницы в феврале. Март и апрель они не виделись, потому что Саша был эти месяцы далеко от Пятигорска — в степи, на своем конезаводе. Саша по штатной ведомости — конмальчик, а это, если судить по зарплате, все равно что конюх. Вечерами он занимался в школе, а утром и днем был на конюшне — уборка, кормление, проездка. О предстоящих скачках на открытие летнего спортивного сезона второго мая — ни слова. Саша боялся рассердить отца, а тот хорошо помнил прошлогоднюю историю. Так в молчании, будто все само собой разумеется, и провели всю весну.
В первый день после приезда на конезавод Саша не рискнул сесть на лошадь. Он только ходил по конюшням и всему радовался: тому, как плотно набивает старший конюх Влас —
старшой
— рептухи душистым сеном, как скрупулезно точно отмеряет отец лошадям овес, как шумно пьют лошади из каменных чаш налитую им воду — словно бы чай из блюдца дуют. А в полдень в конюшне тихо, будто она пустая. Переступила ногами, зацепив копытом деревянную перегородку, одна лошадь, вторая коротко заржала, задремав или замечтавшись, третья тоненько звякнула кольцом недоуздка — Саша жадно прислушивался, вдыхал сладкий конюшенный запах и испытывал то редкое восторженное состояние, когда человеку хочется крикнуть: «Я счастлив!» Простая вещь — табличка над дверью денника, а Саша каждую читал-перечитывал: это кому-то табличка, а ему каждая рассказывает о былой победе или досадном проигрыше, каждая будит воспоминания, вызывает радость или разочарование, заставляет задуматься о будущем.
— В седло! — Эта команда отца, давно жданная и такая неожиданная, пришлась ударом бича, резким, подстегнувшим.
Едва коснулся Саша спины лошади, ощутил пяткой левой ноги биение ее сердца, так и возликовал: ничто не утрачено за время лежания в больнице, ничто не забыто мускулами ног, рук, спины! И правильно наши далекие предки определяли, здоров ли человек: болен тот, кто не может «на коня всести», а Саша вот может «всести», еще как может — здоров! Но когда выпростал ногу из стремени, спешился, показалась земля зыбкой, по ногам заструилась дрожь.
— Устал, сын?
2
Скачки чистокровных верховых проводятся у нас в нескольких городах, но Пятигорский ипподром один из самых популярных. Остановка электрички называется очень конкретно: «Скачки», — все ясно сразу.
Тренеры и жокеи со своими лошадьми приезжают сюда из разных концов страны на все лето.
Конюшня Милашевским досталась нынче хорошая — от паддока и главного входа недалеко и, однако, в стороне, во втором порядке, под сенью тополей.
Лошадей с завода доставляли в крытых машинах — по две лошади в кузове, а отобрали отец и сын Милашевские для нынешних испытаний ровно тридцать голов. Так что полных два дня ушло на переезд.
Первая забота — как перенесли дорогу лошади.
3
Для Виолетты Северный Кавказ был временным домом, если учесть, что местожительство ее меняется то и дело — ведь цирк в нашей стране представляет собой нечто вроде гигантского конвейера, по которому беспрестанно движутся шесть тысяч артистов с реквизитом, аппаратурой, животными и, разумеется, с привычной домашней утварью. Виолетта была жительницей уже семи разных городов, в восьмой раз представляли ее в школе новенькой — это здесь, в Пятигорске. Летом конвейер переместит ее в Молдавию, и будет она в десятом классе опять новенькой.
Виолетта жила в Железноводске, от которого езды до станции Скачки минут сорок на электричке. Чтобы попасть на ипподром пораньше, ей надо было просыпаться затемно.
Сквозь расцвеченные флагами еще пустынные станции, сквозь прохладное первомайское утро полупустая электричка неслась, ладно постукивая колесами, и веселые сквозняки задували в открытые окна. Знобкая радость пронизывала Виолетту предчувствием нового, неизведанного. Юность жаждет перемен, ищет их. И наша героиня сейчас нуждалась в том, чтобы изменить свою жизнь, пожалуй, больше, чем когда-либо раньше. Как и Саша Милашевский, за месяцы, проведенные в больнице, она многое продумала, и на ипподром, кроме любопытства, ее влекли еще и кое-какие важные планы, которые она и сама еще хорошо, в деталях, не представляла и которыми ни с кем еще не делилась.
На ипподроме шла утренняя уборка, ветер доносил иногда знакомый по цирку горьковатый и вкусный одновременно запах парного навоза. Слышались приглушенные голоса разговаривавших с лошадьми конюхов, громыханье ведер, бряканье металлических задвижек, скрип дверей, топот и ржание.
Повсюду был праздник, а тут — самая горячка.
4
Жокеи — это вроде бы привилегированные на ипподроме люди, своего рода конюшенная аристократия. Но только именно что вроде бы: в дни скачек они — в ярких кокетках, нарядных кофтах, белых галифе — верно, на особом положении и в лучах славы, а во все остальные времена ведут ту же черновую работу, что и конюхи. Единственная малая поблажка накануне скачек: в этот день они вилы и ведра в руки не берут. Завтра — открытие сезона, розыгрыш четырех
традиционных призов
, вот почему Милашевский, Касьянов и Наркисов получили полное освобождение до полудня завтрашнего дня: завтра в двенадцать ноль-ноль старт первой скачки.
Вышли на перрон вчетвером и загадали: в какую сторону пойдет раньше электричка, в ту и ехать! Первым был поезд на Кисловодск. Ехали сначала молча. Разговор никак не клеился; если его кто-то начинал, то другие поддерживали вяло, робко, и все снова смущенно замолкали, с преувеличенным вниманием вглядывались в оконное стекло. То ли шум электрички мешал, то ли присутствие Виолетты сковывало. Но когда она напомнила, что по этой вот дороге и в этом же направлении скакал на своем Черкесе Печорин вслед за своей любовью, у каждого нашлось, что сказать, каждый охотно выуживал из своей памяти те знания о Лермонтове, которые получил в прошлом году в школе, и оттого, наверное, в Кисловодске решили пойти не куда-нибудь, а к той скале в ущелье, на которой Печорин с Грушницким выясняли свои отношения.
Тут Нарсу выпал замечательный случай заявить о себе: он сказал, что за тем ущельем сразу же начинаются плоскогорья, где он когда-то объезжал диких коней-неуков.
Ольховка обычно сочится через камни жалким бескровным ручейком, но сейчас, когда тают в горах снега, она выглядит полноводной и своенравной горной речкой.
Саша с Виолеттой ушли вперед. Ольховка петляла, и когда нужно было спрямить ее извилины, Саша перебирался наискосок через камни и подавал руку. Виолетта охотно и доверчиво опиралась на нее, а перебравшись по макушкам гранитных голышей на берег, они снова шли вдвоем, словно забыв о Нарсе и Сане.
5
Саня Касьянов это утро начал как и обычно — с гантелей. Приучил его к этому тренер Иван Иванович Онькин, великое спасибо ему.
В позапрошлом году это случилось. Саня очень устал за день: в восьми скачках участвовал. Когда вел последнюю на Донжуане, вдруг почувствовал такое необоримое желание рассесться в седле, разогнуть спину и расслабить ноги, что не стал подниматься на стремена, а только опустил повод. Дистанция была короткой, Донжуан сохранил много сил и, перескочив финишную линию, не притормозил, а понесся еще раз по кругу.
Это был позорнейший случай в Саниной практике. Дело, в общем-то, пустячное: когда лошадь закусит удила и понесет, надо разделить поводья, поднять их вверх и передергивать из стороны в сторону. Но Донжуан лег на повод так, что Саня никак не мог поднять ему голову. По радио судья требовал: «Касьянов, сойдите с дорожки!», Онькин размахивал у бровки руками — мол, заворачивай к конюшне, тут жеребец сам успокоится. Но Саня даже управлять лошадью не мог, держался за гриву, и Донжуан долго еще носил его по ипподрому.
Потом один из конмальчиков, сочувствуя Сане, попытался свалить вину на Донжуана, сказал, что это жеребец злой и уносный. Другой спросил очень невинным голоском у тренера, что же делать в подобных невероятных случаях. Онькин пробурчал:
— В подобных случаях надо есть колбасу и заниматься гантельной гимнастикой.
Глава четвертая
1
Сразу после скачек проводить Виолетту домой в Железноводск вызвались все четверо: Саша с Саней, Нарс и Олег. Каждый норовил оказаться рядом с ней, каждый старался внимание к себе привлечь — со стороны хорошо видно было, что эта светлоокая красавица окружена всеобщим восторгом и поклонением.
Она и сама это понимала, и, видимо, понимать это ей было приятно. Когда электричка вошла в узкий зеленый коридор и стала чуть притормаживать, Виолетта сказала:
— А ведь еще рано, мы могли бы при желании прогуляться на вершину горы Железной.
Прежде чем выйти в многотрудный поход, съели по мороженому и попили в бювете микстурной водички.
Дорога вьется спиралью по ровно и густо заросшему конусу Железной. Взбираешься — и то попадаешь под палящее солнце, то в подвальную сырость, то очутишься на сумасшедшем ветродуве, а то окунешься в парниковую густую теплынь.
2
Трехкилометровый путь от подножия до вершины не для всех легок. Об этом можно судить по такому признаку: чем дальше, тем чаще попадаются изрезанные тисовые стволы и камни — такой-то доблестный товарищ из такого-то достославного города осчастливил это место своим присутствием такого-то числа. Понятно: раз увековечился здесь, стало быть, дальше идти — кишка тонка. А тот, у кого достает сил до плоской утоптанной макушки добраться, испытывает некое торжество победы.
Олег шел первым и, встав на обрыве монументом, возгласил:
— Высота покорена! Слава вам…
Над уровнем моря восемьсот пятьдесят метров — высоко вроде бы, но пролетающий самолет и отсюда крохотным видится.
— Наверху хорошо, а внизу лучше, — сказала Виолетта, и это стало сигналом к отправлению в обратный путь.
3
Колпак ли по-французски, просто ли шапка по-русски, но шапито — конструкция замечательная: ни тебе подпирающих потолки и мешающих смотреть колонн, ни барьеров.
Но Саня, как известно, к цирку вообще относился с недоверием, прохладно. Он все казнился, что бездумно ляпнул тогда в больнице про «задворки», боялся, что Виолетта припомнит ему нынче это, а потому смотрел все представление ревизорски-строго и рад был всякий раз, когда высматривал что-то, подтверждавшее его мнение.
Инспектор манежа громко, с подвыванием и почти засунув себе в рот микрофон приветствовал зрителей и объявил первый номер программы. Сразу же после этого униформисты постелили фанерный шестиугольник, и на него выкатилась самой первой на одноколесном велосипеде Виолетта. За ней следом очень старательно крутили педалями двое здоровенных парней на одноколесных же, но с блестящими першами вместо рулей велосипедах. Они столь много и безоглядно расточали улыбки, что не увидели, как свалилась на первом же повороте Виолетта, наскочили на нее и тоже попадали с высоких сидений. Они продолжали улыбаться и делали вид, будто ничего и не произошло. Однако конфуз был полным, публика поощрила неудачников хлопками.
Все трое очень проворно забрались снова на высокие седла и начали разъезжать по шестиугольнику. Они менялись местами, делали ухарские развороты на сто восемьдесят градусов. Виолетта спрыгнула на этот раз умышленно, а те два лба натянули меж собой на першах канат. Тут был гвоздь номера: Виолетта ухватилась за канат, как за турник, и стала вытворять на нем разные трюки, демонстрируя, какая она есть гуттаперчевая девочка. Оркестр в это время нежно выводил мелодию «Крутится, вертится шар голубой…» — а чтобы никто не ошибся, что это за песенка, к канату был подвязан порывавшийся взмыть вверх шар, который, правда, был не голубым, а розовым — то ли специально под цвет Виолеттиного трико, то ли иного просто не нашлось в этот вечер в реквизите. Было ли так задумано или Виолетта неосторожным движением задела ниточку, но шар вдруг оторвался и помчался торопливо, скачками, словно страшась погони, вверх, быстро растворился в темноте.
Публика аплодировала Виолетте долго и громко, но Саня подумал, что люди не мастерством ее покорены, а тем лишь, что она необыкновенно красива.
4
Мать сразу же безошибочно угадала, куда и зачем уезжает дочь на утренней заре, а угадав, сказала неопределенно:
— Ну вот, сделала дело — на свинью хомут надела.
Узнав, что Виолетту обучают верховой езде сразу четыре жокея, добавила многомудро:
— Это хорошо, что не один. Но ты меня познакомь с ними, не специально, а как-нибудь мимоездно так.
И потом еще раз будто бы невзначай напомнила:
