Густой мрак и непроницаемая тьма скрывала до сих пор от взоров публики первоначальную историю общественной карьеры бессмертного Пикквика; но мрак исчезнет и темнота мигом превратится в ослепительный блеск, если читатель благоволит бросить пытливый взгляд на следующее вступление в деловые отчеты Пикквикского клуба, которыми издатель этих «Записок» осмеливается начать свой подробнейший рапорт, представляя его на суд публики как доказательство самого тщательного внимания и неутомимой усидчивости, с каковыми производились его исследования и разбирательства многосложных и разнообразных документов, вверенных его добросовестному труду.

«Мая двенадцатого, тысяча восемьсот двадцать седьмого года под председательством Джозефа Смиггерса, эсквайра, непременного вице-президента и члена Пикквикского клуба, следующие решения единодушно были приняты и утверждены:

Во-первых, члены клуба, в общем собрании, слушали, с чувствами единодушного удовольствия и единогласного одобрения, диссертацию, представленную высокородным и высокопочтенным Самуэлем Пикквиком, главным президентом и членом Пикквикского клуба, под заглавием: „Умозрения относительно истока Гемпстедских прудов, с некоторыми замечаниями касательно теории пескарей, обретающихся в оных прудах“. Определено:

изъявить вышеупомянутому Самуэлю Пикквику, главному президенту и члену, наичувствительную благодарность за его ученый труд

.

Во-вторых, общество глубоко сознает неисчислимые выгоды, могущие произойти для великого дела науки, как от вышеупомянутой диссертации, так и равным образом от неутомимых исследований высокопочтенного Самуэля Пикквика, произведенных в предместьях великобританской столицы, именно: в Горнси, Гайгете, Брикстоне и Кемберуэлле. А посему общество единодушно полагает, что наука вообще и английское просвещение в частности неминуемо обогатятся бесценными благодеяниями, коли сей ученый муж, продолжая свои путешествия и, следственно, постепенно расширяя круг своих наблюдений, занесет свои умозрительные и практические исследования в обширнейшую область человеческого ведения.

На сем основании, в-третьих, общество, с благосклонным и пристальным вниманием, выслушало предложение вышеозначенного Самуэля Пикквика и трех нижепоименованных пикквикистов — составить новую отрасль соединенных пикквикистов под титулом: „Корреспондентное общество Пикквикского клуба“.

Великолепное солнце, постоянный и аккуратнейший сотрудник человеческих дел и предприятий, озарило ярким светом утро тринадцатого мая тысяча восемьсот двадцать седьмого года. Вместе с первыми лучами солнца воспрянул от своего сна и мистер Самуэль Пикквик, великое светило нравственного мира, будущий благодетель человечества, готовый озарить его своими благодетельными открытиями. Облачившись в халат, он открыл окно своей спальни и бросил глубокомысленный взгляд на мир земной. Гозуэлльская улица была под его ногами; Гозуэлльская улица тянулась по правую его сторону на весьма далекое пространство; Гозуэлльская улица простиралась и по левую сторону на такое же пространство; напротив, через дорогу, пролегала та же Гозуэлльская улица.

— Увы! Увы! — воскликнул мистер Пикквик. — Как должны быть близоруки все эти философы, которые, ограничиваясь исследованием ближайших предметов, доступных для их зрения, не думают смотреть на высшие истины за пределами их тесного горизонта! Это все равно если бы сам я решился всю свою жизнь сидеть у окна и смотреть на Гозуэлльскую улицу, не употребляя никаких усилий проникнуть в сокровенные области, окружающие ее со всех четырех сторон.

Развивая в своей душе эту прекрасную идею, мистер Пикквик с презрением сбросил со своих плеч халат, как символ неподвижности и лени, и принялся укладывать в чемодан свое платье. Великие люди, как известно, не любят церемониться со своим туалетом: потребовалось не больше получаса для того, чтоб обриться, умыться, одеться, напиться кофе, и потом мистер Пикквик, захватив легкий чемодан под мышку и уложив телескоп в карман бекеши, отправился на улицу с записной книгой, готовой принять на свои листы дорожные впечатления и наблюдения великого человека. Скоро прибыл он на извозчичью биржу в Сен-Мартинской улице и громогласно закричал:

— Эй! Кабриолет!

— Готов, сэр, готов! — откликнулся хриплым басом какой-то странный субъект людской породы в сером байковом сюртуке, с медной бляхой и номером вокруг шеи. Это был сторож при извозчичьих лошадях, достойный занять не последнее место в какой-нибудь коллекции редких вещей. — Кабриолет номер первый, живей! — прибавил он во все горло, остановившись перед окнами дома весьма невзрачной наружности.

Мистер Пикквик уже начинал серьезно беспокоиться насчет необыкновенного отсутствия двух своих приятелей и припоминал теперь с замиранием сердца, что они все утро вели себя чрезвычайно странным и несколько загадочным манером. Тем сильнее была его радость, когда он увидел их опять, невредимых, здоровых и даже способных к поэтическому излиянию своих чувств. Очень естественно, что он позаботился расспросить прежде всего, где они пропадали целый вечер. Обнаруживая полную готовность отвечать на эти вопросы, мистер Снодграс собирался представить подробный исторический отчет обо всем, что происходило за крепостью Питта на закате солнца, как вдруг внимание его было привлечено неожиданным замечанием, что в комнате присутствовали не только мистер Топман и дорожный их товарищ вчерашнего дня, но еще какой-то другой незнакомец замечательной наружности. То был джентльмен, очевидно знакомый с горьким опытом жизни. Его померанцевое лицо и глубоко впалые глаза казались чрезвычайно выразительными от резкого контраста с черными густыми волосами, падавшими в поэтическом беспорядке на его лоб и щеки. Взор его искрился почти неестественно пронзительным и ярким блеском; высокие его скулы страшно выдались вперед по обеим сторонам лица, и челюсти его были до того длинны и отвислы, что с первого раза можно было подумать, что вся кожа сползла с его лица вследствие каких-нибудь конвульсий, если б в то же время полуоткрытый рот и неподвижная физиономия не доказывали убедительным образом, что такова была его обычная наружность. На шее красовалась у него зеленая шаль с огромными концами, подвернутыми под грудь и выставлявшимися наружу из-под изорванных петель его старого жилета. Верхним его одеянием был длинный черный сюртук, нижним — широкие штаны из толстого серого сукна и огромные сапоги с заостренными носками.

На этой-то особе сосредоточился взгляд мистера Винкеля при входе в комнату президента. Мистер Пикквик спешил рекомендовать:

— Почтенный друг нашего друга. Сегодня мы узнали, что общий друг наш состоит на службе в здешнем театре, хотя он, собственно, не желает приводить это в известность. Почтенный джентльмен принадлежит тоже к обществу актеров. Он собирался рассказать нам маленький анекдот из жизни людей этой профессии.

— Кучу анекдотов! — подхватил зеленофрачный незнакомец вчерашнего дня. Он подошел к мистеру Винкелю и продолжал вполголоса дружеским тоном. — Славный малый… тяжкая профессия… не то чтоб актер… все роды бедствий… горемычный Яша… так мы его прозвали.

Мистер Винкель и мистер Снодграс учтиво раскланялись с «Горемычным Яшей» и, потребовав себе пунша, в подражание членам остальной компании, уселись за общий стол.

Многие писатели придерживаются обыкновения скрывать от взоров публики те источники, откуда почерпаются их сведения. За нами отнюдь не водится таких грехов, и совесть наша прозрачна, как кристалл. Мы стараемся только добросовестно выполнить принятую на себя обязанность издателей, и больше ничего. Разумеется, что и говорить, нам приятно было бы похвастаться первоначальным изобретением всех этих приключений; но глубокое уважение к истине заставляет нас признаться откровенно, что мы просто — чужими руками жар загребаем. Деловые бумаги Пикквикского клуба всегда были и будут нашей главной рекой, откуда чистыми и светлыми струями изливаются в нашу книгу самые важные и назидательные факты, которые мы, к удовольствию читателя, обязаны приводить в самый строгий, систематический порядок.

Действуя в этом добросовестном духе, мы считаем своим непременным долгом объяснить, что всеми подробностями, которые читатель найдет в следующих двух главах, мы обязаны прекрасному путевому журналу мистера Снодграса, справедливо заслужившего между своими сочленами и товарищами громкую поэтическую славу. С нашей стороны в этом случае не будет даже сделано никаких дополнительных примечаний. Зачем? Дело будет говорить само за себя. Начнем.

Поутру на другой день все рочестерское народонаселение и жители смежных городов поднялись рано со своих постелей в состоянии чрезмерного воодушевления и самой шумной суетливости. На большой площади перед Четемскими казармами должен был состояться парад. Орлиный глаз командира будет обозревать маневры полдюжины полков. Будут штурмовать неприступную крепость и взорвут на воздух временные укрепления, нарочно воздвигнутые для этой цели.

Мистер Пикквик, как, вероятно, уже догадались наши читатели из его описания Рочестера и Четема, был страстным любителем стратегии и тактики. Товарищи его не могли без пламенного воодушевления смотреть на великобританского воина, гордого своим оружием и марсовским геройством. Таким образом, все наши путешественники с раннего утра отправились к главному месту действия, куда народ густыми толпами стекался со всех концов и дорог.

Каждый предмет на широкой площади свидетельствовал неоспоримым образом, что предстоящая церемония будет иметь торжественный и грандиозный характер. Часовые, в полном вооружении, были расставлены по всем четырем концам; слуги устраивали места для дам на батареях; сержанты бегали взад и вперед с сафьяновыми книгами под мышкой; полковник Болдер, в полной парадной форме, верхом на борзом коне, галопировал от одного места до другого, осаживал свою лошадь, скакал между народом, выделывал курбеты, кричал без умолку, до хрипоты, отдавая приказания и заодно водворяя порядок в народе. Офицеры ходили взад и вперед, принимая поручения от полковника Болдера и отдавая приказания сержантам. Даже самые солдаты смотрели с видом таинственной торжественности из-под своих лакированных киверов, и это всего больше обличало редкое свойство имеющего быть стратегического празднества.

Яркие лучи утреннего солнца озарили всю природу; воздух наполнился благоуханием; птицы стройным хором запели свой утренний концерт. Мистер Пикквик, воспрянувший от сна вместе с восходом великолепного светила, стоял на рочестерском мосту, облокотившись о перила. Он созерцал природу, вдумывался в мирскую суету и дожидался завтрака. Окружающие предметы в самом деле представляли очаровательный вид, способный вызвать на размышление даже не такую великую душу, как у президента знаменитого клуба.

По левую сторону глубокомысленного наблюдателя лежала развалившаяся стена, пробитая во многих местах и упадавшая грубыми и тяжелыми массами на тесный морской берег. Огромные наросты морской травы, трепетавшей при каждом колыхании ветра, висели на острых зазубренных камнях, и зеленый плющ печально обвивался вокруг темных и мрачных бойниц. За этой руиной возвышался древний замок со своими лишенными кровли башнями и массивными стенами, готовыми, по-видимому, рухнуть от первого прикосновения; но все это тем не менее громко говорило о силе и могуществе старинного здания, где, за семьсот лет от нашего времени, раздавался шум веселых гостей, сверкали блестящие оружия, и время сокращалось в продолжительных попойках. По обеим сторонам расстилались на необозримое пространство берега широкой реки Медуэй, покрытые нивами и пастбищами, пересекаемыми по местам ветряными мельницами. Богатый и разнообразный ландшафт становился еще прекраснее от мимолетных теней, быстро пробегавших по этому пространству, по мере того как тонкие облака исчезали перед светом утреннего солнца. Река, отражавшая небесную лазурь, струилась тихо и спокойно, изредка пересекаемая веслами рыбаков, спешивших вдаль на добычу на своих живописных лодках.

Мистер Пикквик стоял и смотрел, погруженный в приятную задумчивость. Глубокий вздох и легкий удар по плечу неожиданно прервали нить его поэтических размышлений. Он обернулся: перед ним стоял горемычный джентльмен.

— Созерцаете поэтическую сцену? — спросил горемычный джентльмен.

— Да, — сказал мистер Пикквик.

— Ага! — воскликнул старый джентльмен, отрекомендованный читателю в последней главе нашего достоверного отчета. — Ага! Кто завел здесь речь о подворьях нашего квартала?

— Я, — отвечал мистер Пикквик. — Я заметил вообще, что гостиницы в этих местах должны быть очень странны.

— Вы! — сказал старик презрительным тоном. — Что ж вы знаете, сэр, о том времени, когда молодые люди запираются в своих пустынных кельях и читают, читают и читают, час за часом, ночь за ночью, до истощения умственных сил, до затмения рассудка, в мрачном лабиринте полночных занятий до тех пор, пока заря и утренний свет не перестанут иметь живительное влияние на их здоровье, и они зачахнут жертвами чрезмерной любви к науке, под грудой старых книг и накопившихся тетрадей? Что знаете вы о постепенной гибели под бременем тифа или чахотки, которую, в другое время и при других обстоятельствах жизни, испытывал в этих же самых комнатах жалкий человек, безумно промотавший свежие силы юных лет? А сколько несчастных, думаете вы, отступило с разбитым сердцем от дверей неумолимого юриста, чтобы найти последнее убежище на дне Темзы или мрачный приют за тюремными стенами? Да, сэр, есть странные жилища в широких захолустьях британской столицы. Придайте, если можете, памяти и слова этим деревянным панелям, и вы услышите из-под каждой доски тысячи ужасных повестей, тысячи романов из жизни — действительной жизни. Ничего не значат для меня все ваши легенды с ужасающими именами против одной истинной истории, взятой наудачу из воспоминаний этих старинных перегородок.

Дрожащий голос старика и дикое выражение его лица совершенно сбили с толку ученого мужа, так что на этот раз он не сделал никакого замечания в ответ на его странные речи. Довольный произведенным впечатлением, старик Бембер улыбнулся, окинул собрание торжествующим взглядом и продолжал таким образом.

— Взгляните на них с другой, гораздо более обыкновенной и не столь поэтической точки зрения: что это за скромные приюты для нуждающегося человека, который промотал свое богатство и, обманув ожидания своих друзей, вступил на дорогу, где нет для него насущного куска хлеба! Ожидание — надежда — неудачи — страх — бедность — нищета — отчаяние, и потом — последний конец в бурных волнах или в грязном кабаке среди оборванных негодяев: какая странная, дикая и одновременно разнообразная перспектива человеческой жизни!

— Поклажа твоего старшины, Сэмми? — спросил мистер Уэллер старший своего возлюбленного сына, когда тот явился на двор гостиницы «Пестрого Быка», в Уайтчапеле, с чемоданом и дорожной сумкой.

— Угадал ты, дядюшка, спасибо на добром слове, — отвечал мистер Уэллер младший, складывая с плеч свое бремя и усаживаясь на чемодан. — Будет сейчас и сам старшина.

– Едет на извозчике? — сказал отец.

— Восемь пенсов за две мили кабриолетной встряски для размягчения костей и полирования крови, — отвечал сын. — Ну что, дядя, как мачеха сегодня?

— Рычит, Сэмми, рычит, — отвечал старик Уэллер, качая головой.

В небольшой каморке подле конюшни «Большого белого коня», поутру на другой день после ночного столкновения ученого мужа с незнакомой леди в желтых папильотках, сидел мистер Уэллер старший, приготовляясь к обратной поездке в Лондон. И сидел он в такой превосходной позе, что художник мог бы снять с него самый верный портрет. Вот он вам с головы до ног.

Могло статься, что в первоначальную эпоху свежей юности профиль мистера Уэллера представлял решительные и смелые контуры; но его лицо с течением времени приняло чересчур обширные размеры под влиянием питательных веществ горячительного свойства. Мясистые изгибы его щек до того переступили за нормальные пределы, назначенные для них природой, что посторонний наблюдатель, рассматривая его в профиль, мог в этой расплывающейся массе отличить не иначе как с большим трудом одну только верхушку его багрового носа. По этой же самой причине, подбородок мистера Уэллера, разделившись весьма резко на две половины, получил с течением времени чрезвычайно важную, сановитую форму, и вся его физиономия представляла такую пеструю смесь цветов, которая может исключительно принадлежать только джентльменам, посвятившим свои физические и моральные способности кучерскому искусству. На шее мистер Уэллер носил малиновую шаль, выплывавшую на его трехэтажный подбородок с такой незаметной постепенностью, что трудно было, по крайней мере, с первого взгляда, отличить складки шали от складок подбородка. Над малиновой шалью воздымался длинный-предлинный пестрый жилет с широкими полосами ярко вишневого цвета. Длиннополый и широкий сюртук мистера Уэллера был украшен спереди и сзади светлыми медными пуговицами огромного размера. Коротеньких волос мистера Уэллера, черных и гладких, почти вовсе не видно было под размашистыми полями его низенькой, серой шляпы. Его ноги, украшенные сверху широкими штанами, закупоривались снизу живописными ботфортами с длинными кисточками вычурной формы. На медной часовой цепочке, украшавшей грудь мистера Уэллера, висели его фамильная печать и медный ключ, употребляемый для завода его часов, красовавшихся в одном из карманов жилета.

Мы сказали, что мистер Уэллер готовился к обратной поездке в Лондон: это значит — он жуировал и прохлаждался. На столе перед ним стояли в: кружка шотландского пива, порция бифштекса и пирог солидной величины. На все эти предметы в равной степени распространялась благосклонность мистера Уэллера, и он уже отрезал огромный кусок от пирога, как вдруг перед дверью послышались чьи-то шаги. Мистер Уэллер оглянулся и увидел своего возлюбленного сына.

— Здравствуй, Сэмми, — сказал отец.

Вместо ответа сын подошел к столу, взял кружку с пивом и, мигнув в сторону отца, втянул в себя несколько продолжительных глотков.

По прибытии в комнату, где накануне происходило дружеское излияние взаимных чувств в обществе дорожного товарища, мистер Пикквик нашел, что этот джентльмен уже нагрузил на свою особу все драгоценности, извлеченные из двух разноцветных мешочков и серого узелка, прикрытого оберточной бумагой. Мистер Магнус, проникнутый сознанием собственного достоинства, ходил по комнате взад и вперед, обнаруживая все признаки чрезвычайного волнения, бывшего следствием ожидания великих событий.

— Здравствуйте, сэр, — сказал мистер Магнус.

— С добрым утром, — отвечал мистер Пикквик.

— Каково? Что вы теперь скажете, сэр? — сказал мистер Магнус, охорашиваясь в своем новом фраке и драгоценных панталонах.

— Да, это непременно произведет должный эффект, — отвечал мистер Пикквик, с улыбкой обозревая чудодейственный костюм.

Всю дорогу мистер Самуэль Уэллер неистово бесновался. Мистер Снодграс и мистер Винкель с мрачным молчанием прислушивались к дивному красноречию своего неустрашимого вождя, не умолкавшего ни на одну минуту. Но гнев мистера Уэллера мгновенно сменился живейшим любопытством, когда процессия повернула к тому самому двору, где он встретился с забулдыгой Троттером. Еще минута, и любопытство уступило место чувству сильнейшего изумления, когда мистер Груммер, остановив процессию, подошел к той самой калитке, откуда накануне выюркнул Иов Троттер. На звон колокольчика выбежала хорошенькая девушка лет семнадцати, с румяными и пухлыми щечками. Бросив быстрый взгляд на изумительную наружность пленников и на колымагу, откуда продолжал ораторствовать мистер Пикквик, она испустила пронзительный крик, всплеснула руками и побежала назад. Мистер Моззель, явившийся на место сцены, отворил калитку, чтобы впустить арестантов с их стражей, и тут же захлопнул ее под носом толпы. Три или четыре счастливых джентльмена, отыскав значительную трещину в заборе, откуда, впрочем, ничего нельзя было видеть, продолжали глазеть в нее с таким же упорным постоянством, с каким праздные зеваки оттачивают свои носы об уличные стекла полицейского врача, подвергающего в задней комнате хирургическому осмотру кости какого-нибудь пьяницы, раздавленного на улице колесами проезжавшего экипажа.

Перед крыльцом, у самого основания лестницы, ведущей во внутренность дома, колымага, наконец, остановилась, и мистер Пикквик, сопровождаемый своими верными друзьями, введен был в коридор, откуда, после предварительного доклада, их представили перед очи городского мэра.

Сцена была торжественная в полном смысле слова. Подле большого книжного шкафа, в большом кресле за большим столом, заседал мистер Нупкинс, представлявший из своей особы величавую фигуру огромного размера. Стол был украшен огромными кипами бумаг, из-за которых, на противоположном конце, выставлялись голова и плечи мистера Джинкса, употреблявшего деятельные усилия сообщить своему лицу деловой и озабоченный вид самого отчаянного свойства.

Вслед за входом арестованных пикквикистов, мистер Моззель запер дверь и в почтительной позе стал за креслом своего начальника, ожидая дальнейших приказаний. Мистер Нупкинс, с поразительной торжественностью, бросил инквизиторский взгляд на лица арестантов.

— Ну, Груммер, что это за человек? — сказал мистер Нупкинс, указывая на мистера Пикквика, который, как оратор и представитель своих друзей, стоял со шляпой в руке, отвешивая учтивые поклоны.