— Ставлю против Каравана.

— По двадцать пять фунтов?

{5}

— Согласен.

И лорд Милфорд

{6}

, молодой аристократ, внес в записную книжку пари

{7}

, которое только что заключил с мистером Латуром, седовласым членом Жокей-клуба

{8}

.

— Кто-нибудь будет ставить на Китайскую Розу? — протяжно вопрошал некий джентльмен возле выездного круга в Эпсоме. Последний был запружен разгоряченными группами людей. Целый рой облепил букмекерскую будку, тогда как сам магический круг обступила толпа всадников: с высоты своих сёдел выкрикивали они ставки, которые были готовы принять или предложить, и клички лошадей, на (или против) которых собирались ставить.

— Кто-нибудь будет ставить на Китайскую Розу?

— Ставлю пять к одному, — предложил высокий чопорный саксонский пэр

{27}

в белом пальто.

— Нет, но приму шесть.

Высокий чопорный пэр в белом пальто на мгновение задумался, поднеся карандаш к губам, а затем произнес:

ЭГРЕМОНТ был младшим братом английского графа, чья дворянская родословная насчитывала почти три сотни лет и давала тому право причислять себя к нашим знатным и старинным пэрам; впрочем, если ее истоки и сохранились в памяти, то явно не потому, что были отмечены великими делами. Основатель рода был слугой, который пользовался особым доверием у своего хозяина, одного из фаворитов Генриха VIII

{41}

— и ухитрился получить должность одного из тех уполномоченных, что занимаются «объездом монастырей и сбором различных податей». Кончилось тем, что некоторые из этих святых обителей всё же сдались на милость благородному Болдуину Греймонту. Королю пришлось по душе деятельное рвение его ревизора. Никто другой не предоставлял столь исчерпывающих и отвечавших требованиям отчетов и не мог так легко управиться с изворотливым настоятелем или столь решительно приструнить гордого аббата. Самодержцу передавались не только хорошо составленные рапорты: к ним прилагалось множество редких и занимательных вещиц, которые приходились весьма по вкусу тому, кто был не только религиозным реформатором, но и ценителем искусства, — золотые подсвечники и дорогостоящие потиры; порой — дароносица, украшенная драгоценными каменьями; причудливые ложки и дискосы, кольца и серьги, а время от времени — каллиграфическая рукопись, испещренная геральдическими знаками (прекрасное подношение венценосному эрудиту). Греймонт был замечен; вызван на аудиенцию; остался при дворе; получил рыцарский титул; несомненно, мог бы выйти в советники и со временем дослужиться до министра, однако у него были весьма скромные цели: он скорее хотел разбогатеть, нежели прославиться. Он верно служил королю во всех делах государства, где требовался невпечатлительный, беспринципный человек; поступался своими правилами и укрощал совесть, дабы угодить королевским причудам; умел в должное время получить даровую на известную долю монастырских земель — и ухитрился-таки в тот опасный век уберечь свою голову и спасти имущество.

Род Греймонтов, верный политике своего основателя, продолжал утверждаться на обретенных землях, избегая публичной деятельности в бурный период после Реформации

В ходе гражданских войн Эгремонты, следуя зову своей норманнской крови, сражались на стороне роялистов

Великий избавитель король Вильгельм III

Однако, несмотря на это продолжительное пользование незаслуженным богатством, светские аббаты Марни были недовольны. Не то чтобы это недовольство вызывалось пресыщенностью. Эгремонты вполне могли существовать, как и прежде. Но им хотелось большего. И нет, они не желали становиться премьерами или государственными министрами, ибо принадлежали к той проницательной породе, что знает пределы своих возможностей; и даже несмотря на ободряющий пример его милости герцога Ньюкасла

— Мой дорогой Чарльз, — обратилась к Эгремонту леди Марни наутро после дерби, когда за завтраком в ее будуаре он подробно рассказал о некоторых обстоятельствах, возникших в связи со скачками, — давай забудем про твою гадкую лошадь. Сегодня утром я послала тебе записочку, потому что непременно хотела видеть тебя, прежде чем ты уедешь. Дела, — продолжила леди Марни, предварительно оглядев комнату, желая убедиться, не подслушивает ли какая пташка ее государственные секреты, — дела принимают решительный оборот.

«Кто бы сомневался», — подумал Эгремонт, представляя, как между ним и его матерью встает жуткий призрак расчетного дня; впрочем, не понимая в точности, к чему она клонит, он лишь отпил глоток чаю и невинно отозвался:

— Что такое?

— Предстоит роспуск, — сказала леди Марни.

— Вот это да! Мы идем к власти?

Здание, которое хоть и находилось на весьма почтенном расстоянии от древнего монастыря, но по-прежнему именовалось Аббатством Марни, было грандиозным сооружением, возведенным на закате правления Якова I

{187}

в парадном и живописном стиле, характерном для той эпохи. Расположенное на величественном возвышении посреди просторного тенистого парка, оно представляло собой фасад и два симметричных крыла того же размера, что и центральная часть, отчего в перспективе здание выглядело как квадрат, лишившийся одной из своих сторон. Старинные решетки сняли, и нынешние окна, хоть и были удобны, плохо вписывались в общий стиль постройки; впрочем, сохранился портал в центре здания, изумительный образчик искусной резьбы: ионические колонны черного дуба, украшенные орнаментом из цветов и фруктов, оленьими головами и фигурами лесных обитателей. Венчал здание внушительный фронтон, который из-за своей причудливой отделки на первый взгляд казался незавершенным, но стоило подойти ближе — и гигантские буквы на нем складывались в девиз благородного дома Марни. Главный ход вел в гостевую залу, подобную которой нечасто встретишь в наши дни; здесь имелись почетные места для гостей, расположенные на возвышении, ширма, галерея, раздаточное окошко из кладовой комнаты — словом, не зала, а воплощенное великолепие из резного черного дуба. Современная роскошь и изысканный вкус супруги покойного лорда помогли сделать Аббатство Марни уютным и комфортным для проживания и притом сохранить пышность старинной обстановки. Жилые комнаты в большинстве своем были обставлены со всей радующей глаз простотой и яркостью современной дворянской усадьбы, однако сохранилась и большая галерея семнадцатого столетия, где теперь проходили торжественные приемы в честь грандиозных событий. Чтобы попасть туда, нужно было подняться по парадной лестнице и пройти по длинному коридору. Галерея занимала одно крыло здания во всю длину (ни много ни мало сто футов), имея притом сорок пять футов

[2]

в ширину; стены ее были увешаны чудесными живописными полотнами, большей частью на исторические сюжеты, в то время как аксминстерские ковры

Лорд Марни был еще молод, хоть и старше Чарльза Эгремонта на несколько лет. Внешне он был статен; между братьями действительно прослеживалось некоторое сходство (хотя выражения лиц у них были совершенно разные): они были одного роста и сложения, с похожими чертами лица, что вполне естественно для кровных родственников; впрочем, этим всё и ограничивалось. Весь облик лорда Марни выдавал в нем человека резкого, холодного, надменного, мелочного и бессердечного. Он был начисто лишен воображения и растратил ту малую толику чувств, что была отпущена ему природой, зато отличался проницательностью, любовью к спорам и непреклонностью, которая граничила с упрямством. Первое его образование было далеко от совершенства, однако впоследствии он довольно много читал, особенно из французской литературы. Ум его формировался под влиянием Гельвеция

Братья никогда не питали особой любви друг к другу, даже когда были мальчишками, а вскоре после того, как Эгремонт вышел в свет, они стали практически чужими людьми. Теперь же им предстояло увидеться впервые с тех пор, как Эгремонт возвратился с континента. Мать устроила их примирение. Они должны были встретиться так, словно никаких недоразумений между ними и не было; лорд Марни особенно настаивал на том, чтобы всё обошлось без каких-либо «бурных сцен». Узнав, когда именно Эгремонт приезжает в Аббатство, лорд Марни был весьма осмотрителен и допоздна задержался на заседании суда малых сессий;

Судя по тому, как леди Марни приняла Эгремонта, становилось ясно, что она несказанно счастлива увидеть его вновь под крышей братского дома. По прибытии в замок он, честно говоря, предпочел бы, чтобы его немедленно проводили в отведенные ему комнаты, однако сразу же был уведомлен, что его невестка желает сию же минуту увидеться с ним. Она приняла Эгремонта лично и с большим радушием. Леди Марни была красива и нежна, словно майский день: румяное и в то же время аристократическое лицо; густые каштановые волосы и большие голубые глаза; она еще не стала матерью, и все-таки было в ней что-то от горделивого достоинства матроны, которое сочеталось с запоздалой робостью юной девушки.

В гостиной играла музыка. Сэр Вавассур сразу же завладел Чарльзом.

— Я несказанно рад снова видеть вас здесь, мистер Эгремонт, — сказал достопочтенный баронет. — Ваш отец был моим стариннейшим и ближайшим другом. Помню вас еще по Файербрейсу, совсем маленьким мальчиком. Какое счастье, что я повстречал вас теперь, когда вы достигли таких высот: подумать только, государственный деятель — один из наших государственных деятелей! Я был искренне рад, когда обнаружил, что вы вернулись.

— Вы очень любезны, сэр Вавассур.

— Однако это ответственный пост, — продолжал баронет. — Думаете, они выстоят? Преимущество, положим, на их стороне, но, вот думается мне, со временем оно перейдет к сэру Роберту. Торопиться нам нельзя, «поспешишь…» — сами знаете, как там дальше. Мы — страна консерваторов, это бесспорно. Что нам сейчас нужно, — так это сильное правительство, которое всё расставит по своим местам. Если бы наш бедный король был жив…

— …он бы скомандовал этим типам: «Кругом!» — резюмировал юный политик Эгремонт, гордясь своей тайной осведомленностью.

Сельский городок Марни

{206}

располагался в тех местах, удивительное великолепие которых нетрудно вообразить: широкая долина, граничащая с берегом чистой и бурно текущей реки, раскинулась среди заливных лугов и цветущих деревьев, под защитой волнистой гряды величавых холмов, густо поросших зеленью. Путешественник, который оказывался на взгорье с противоположной стороны долины, нередко останавливался, чтобы полюбоваться жизнерадостным видом, воскрешавшим в памяти традиционное поэтическое именование родной страны

{207}

.

Какой прекрасный обман чувств! Ведь за этим веселым пейзажем скрывались нищета и болезни, пожиравшие плоть несчастных местных жителей.

Контраст между внутренним состоянием городка и тем, как он представал извне, был столь же разителен, сколь и исполнен боли. Если не считать унылой главной улицы, вполне обычной по меркам аграрного рыночного поселения, нескольких мрачного вида особняков, грязного постоялого двора и мелочной товарной биржи, Марни состоял в основном из множества узких и тесных переулков, образованных лачугами, которые были сложены из булыжника либо неотесанных камней, даже не скрепленных цементом; и то ли старость тому виной, то ли дрянные материалы, но со стороны эти дома казались ужасно ветхими, того гляди, развалятся. В видневшихся тут и там щелях свободно гулял ветер; накренившиеся печные трубы утратили половину своей былой высоты; прогнившие стропила явно перекосились; многие соломенные крыши зияли дырами, открытыми дождю и ветру, и все до единой не отвечали своему назначению — защищать от дурной погоды; больше они подходили для того, чтобы венчать навозную кучу, нежели дом. Перед входом в подобные жилища, — а зачастую и вокруг них, — пролегали открытые стоки, полные объедков, очистков и отбросов, которые гнили и распространяли заразу; порой они в неверном своем течении заполняли нечистотами ямы или разливались в огромные стоячие лужи, отчего сильно забродивший раствор жидкой мерзости всех сортов попадал на почву и густо пропитывал стены и землю вокруг.

В этих убогих жилищах редко бывало больше двух комнат, в одной из которых приходилось спать всей семье, как бы многочисленна она ни была, независимо от возраста и пола домочадцев, невзирая на их страдания. В такой вот убогой комнатенке, где по стенам струится вода, крыша пропускает свет и даже зимой не горит очаг, в священных родовых муках добродетельная мать, окруженная тремя поколениями родственников (их вынужденное присутствие для роженицы в этот тягостный час хуже любых страданий) дает жизнь очередной жертве нашей безумной цивилизации; а в другом углу лежит отец рождающегося ребенка, пораженный тифом, который пропитанное заразой жилище вдохнуло в его вены и чьей следующей жертвой, наверное, уготовано стать новорожденному малышу. Эти кишащие паразитами постройки не имели ни окон, ни дверей, способных защитить от непогоды, впустить в дом солнце или проветрить комнаты; влажная, гнилая солома крыши дышала малярией, как и все прочие разлагающиеся природные материалы. В жилых помещениях не было ни дощатых, ни каменных полов, а поскольку некоторые дома располагались в сырых низинах, которые постоянно затопляла река (и притом находились они обыкновенно намного ниже уровня дороги), то нередко пробивавшиеся сквозь грязь водяные потоки превращали земляной пол в глинистую жижу, и порой можно было увидеть тянущиеся от самых дверей канавки для отвода воды, в то время как сама дверь слетала с петель и служила для детей спасительным островком в затопленном доме. В большинстве этих лачуг не было никаких, даже простейших, удобств самого грубого характера; возле каждой двери вырастала гора нечистот, которые шли на удобрение; так что стоило бедняку отворить свое тесное обиталище в надежде ощутить свежий летний ветерок, как в нос ему ударяла зловонная смесь, которая поднималась от преющих навозных куч.

Этот самый городок Марни был местом, куда стекался рабочий люд со всех близлежащих деревень, поскольку владельцы окрестных земель уже в течение полувека постепенно избавлялись от бедняцких хибар на своих землях, дабы освободить себя от затрат на их содержание; обездоленные крестьяне толпами направлялись в Марни, где некогда, еще в годы войны

— Меня тревожит не столько пожар, сэр, — сказал Эгремонту мистер Бингли, фермер Аббатства, — сколько настроения в народе. Знаете, сэр, поглазеть их здесь собралось человек сорок, если не шестьдесят, да только, кроме моих собственных работников, никто даже помочь не предложил — а вода-то совсем близко, могли бы здорово подсобить.

— Вы рассказали об этом моему брату, лорду Марни?

— О, так я говорю с мистером Чарльзом! К вашим услугам, сэр; рад снова видеть вас в наших краях. Давненько нам не выпадало такое удовольствие, сэр. Слышал, вы путешествовали по заграничным странам?

— Нечто в этом роде; но несказанно рад снова оказаться дома, мистер Бингли, хоть и весьма опечален тем, что в честь моего приезда поджигают стога на ферме Аббатства.

— Ну, знаете, мистер Чарльз, если между нами, — мистер Бингли понизил голос и огляделся, — дела тут совсем плохи; что до меня, я никак не возьму в толк, что же произошло со страной. Сейчас здесь совсем не так, как в былые времена, когда вы приезжали в наши вересковые края, охотились со старым лордом; уверен, вы помните это, правда, мистер Чарльз?

Последние солнечные лучи, борясь с клубами дыма, проплывавшими над страной, местами озаряли необычный пейзаж. Насколько хватало глаз — а местность была равнинной, лишь вдалеке виднелась цепь известняковых холмов, которая очерчивала кромку горизонта, — на многие мили вокруг рассыпались бесчисленные хижины, или, если угодно, лачуги (едва ли они заслуживали более возвышенного именования); некоторые стояли отдельно, другие выстраивались в короткие ряды, третьи сбивались в кучки — и всё равно редко образовывали протяженные улицы, хотя и перемежались раскаленными печами, грудами тлеющего угля и горами железной руды; между тем кузницы и сопла паровых машин ревели и выпускали дым во все стороны, тем самым обозначая, где находится зев рудника, а где — отвальная насыпь угольной шахты. Мало того, что вся эта местность напоминала гигантский муравейник, ее к тому же бороздили каналы, пересекавшиеся на разных уровнях; работа под землей велась до того рьяно, что в грунте образовались пустоты и сдвиги, и было неудивительно наблюдать целые ряды покосившихся домов, всё так же стоящих вперемежку с грудами пустой породы или металлической окалины; то здесь, то там можно было различить клочки земли, поросшие, словно в издевку, травой и пшеницей, очень похожие на господских сыновей, о которых мы читали в юности, тех самых, что были похищены трубочистами, но сохранили под своим грязным одеянием некоторые следы благородного происхождения

{350}

. Что же касается деревьев или кустов, то о самом существовании таковых было неведомо в этой скорее грязной, нежели унылой местности.

Наступил час сумерек, час, когда в южных широтах крестьянин преклоняет колена для вечерней молитвы перед образом Пресвятой еврейской Девы; когда караваны прерывают свой долгий путь по бескрайним пустыням и странник в тюрбане, склоняясь над песком, воздает хвалу священному камню и священному городу; час этот не менее свят и для английских рудокопов и горняков: он возвещает конец рабочего дня и выпускает их на поверхность — дышать земным воздухом и созерцать свет небесный.

Они вышли: шахта выпускает смену, подземная тюрьма — своих узников; затих кузнечный горн, встала паровая машина. Равнину наводняет суетливая толпа: группы рослых мужчин, широкогрудых и мускулистых, мокрых от трудового пота и черных, словно дети тропиков; отряды молодежи — увы! — обоих полов; хотя различить их нельзя ни по одежде, ни по речи — все они обряжены в мужское тряпье; и ругань, от которой, быть может, содрогнется взрослый мужчина, слетает с губ, созданных шептать нежные слова. Ведь это им предстоит стать (а некоторые уже стали) матерями Англии! Но вправе ли мы удивляться отвратительной грубости их речи, когда вспоминаем о том, как дика и сурова их жизнь? Английская девочка, голая по пояс, облаченная в холщовые штаны с кожаным ремнем, к которому крепится цепь, проходящая между ног, по двенадцать, а то и по шестнадцать часов в сутки на четвереньках тянет и толкает на поверхность бадейку с углем по подземным штольням

Смотрите, смотрите, вот они выходят из недр земли! Дети четырех-пяти лет, и многие из них — девочки: красивые и всё еще нежные и робкие; им доверено выполнение ответственного дела, сама суть которого обязывает их быть первыми, кто спускается в шахту, и последними, кто выходит из нее. И ведь не настолько тяжела их работа, чтобы называться непосильной, только вот проходит она во тьме и одиночестве. Они терпят кару, которую философическая филантропия изобрела для самых отъявленных преступников и которую злодеи, отбывающие это наказание, считают хуже смертной казни, каковую оно им заменяет

Через два дня после того, как Эгремонт посетил домик Уолтера Джерарда, моубрейская поездка лорда Марни и членов его семейства подошла к концу, и они вернулись в Аббатство.

Есть нечто печальное в расставании с приятным обществом; и мало таких домов, погостив под крышей которых уезжаешь без ощущения какой-то внутренней пустоты. Все источники радости, которыми изобилует счастливый и уютный сельский уголок, внезапно исчезают, и это расстраивает нервную систему. Целую неделю или около того мы предавались лишь тем занятиям, которые были нам по душе, и слышали лишь то, что было нам приятно. Нашему самолюбию всячески потворствовали, все мелочные хлопоты были совершенно забыты — осталось лишь наслаждение обстановкой, без каких-либо треволнений. Мы созерцали только светлую сторону цивилизации, вкушали только спелую часть плода. Иногда наша поездка порождает еще более нежные и сладостные образы; впрочем, нет особой нужды заострять на них внимание: взгляды, которые невозможно забыть, и слова, что ласкают слух, чувство, которое покоряет душу, и кокетство, что тревожит воображение. Не важно, почему так случается, но слишком часто из загородного дома уезжаешь с довольно-таки тяжелым сердцем. Лучшее лекарство здесь — немедленно отправиться в другое подобное место, и это наш самый излюбленный метод. Увы, порой он не в нашей власти; иногда, к примеру, мы должны возвращаться к своим ларам и пенатам, которые приняли обличие ясель; и хотя домашний очаг лорда Марни никогда не обретал такого вида, присутствие его светлости, человека столь влиятельного и неутомимого, было всё же необходимо. Время, проведенное в Моубрее, доставило лорду Марни удовольствие. Там он всё делал по-своему. Его самолюбие ни разу не было ущемлено. Он задавал тон, и никто не имел возражений. Он безапелляционно провозглашал и опровергал, и его суждения не вызывали споров, а догматы принимались как единственно верные. Лорд де Моубрей был ему по душе: его светлости льстил почет со стороны столь знатной особы. Кроме того, лорд Марни любил пышность, изысканные кушанья и роскошную жизнь; однако любовь эта распространялась на все дома, кроме его собственного. Не то чтобы он был скрягой в обычном смысле этого слова, точнее сказать, он был отнюдь не простым скрягой: проницательный и коварный, он с первого взгляда определял общественный вес и цену любого человека; ему претил тот факт, что он расходует лучшие вина и великолепные яства на подхалимов и низкопоклонников, но в то же время не было никого, кто столь же явно потворствовал подхалимам и низкопоклонникам и нуждался в их обществе больше, чем его светлость. Лорд Марни обладал множеством мелких социальных пороков, но при этом — ни одной из тех маленьких слабостей, которые могли бы смягчить грубость и мерзость первых. Случись ему принимать у себя принца крови или знатного пэра — и он не пожалел бы ничего. Обязуйся он выполнить любое общественное дело в рамках своей инстанции — и его действия оказались бы выше любой критики. Однако ему нравилось потчевать викария Марни или капитана Грауса выдохшимся кларетом или расхваливать бутылку заведомо прокисшего бургундского.

Мелкие умы подвержены воздействию мелочей. Лорд Марни проснулся в крайне дурном настроении; на станции произошла задержка, что усилило его недовольство. Во время поездки по железной дороге он говорил мало и, хотя не раз порывался затеять спор, так и не смог этого сделать: леди Марни, которую порядком ужасал безрадостный образ родного дома, все-таки еще не дошла до того состояния рассудка, при котором радовалась бы компании малышки Пойнсет как полноценной замене того блестящего общества, что окружало ее в Моубрейском замке, а потому отвечала мужу любезно, но односложно; Эгремонт вел себя так же, но был еще более аскетичен: он грезил о Сибилле Джерард и еще о тысяче вещей, не менее сладостных и безрассудных.

Всё в тот день шло кувырком. Даже капитан Граус не соизволил встретить их в Аббатстве. Он играл в крикет, матч «Марни против Марэма». Ничто другое не заставило бы его отсутствовать. И так случилось, что троим попутчикам, которые устали от самих себя и друг от друга, пришлось отобедать вместе. Никогда еще капитан не был так нужен: он бы развлек лорда Марни, тем самым выручив его жену и брата; доложил бы обо всех разговорах и происшествиях, которые имели место во время их отлучки; задал бы иной тон и обеспечил бы приятный досуг. Отъезд из Моубрея, задержка на станции, отсутствие Грауса, несколько неприятных писем (или же писем, которые человек в дурном настроении хочет считать таковыми) ознаменовали переломный момент. Лорд Марни велел накрыть обед в маленькой столовой, которая сообщалась с гостиной, где леди Марни проводила вечера, когда оставалась наедине с мужем.

Обед прошел в мрачной тишине; по счастью, он был недолог. Лорд Марни лишь попробовал несколько блюд, но есть не стал; обругал собственный кларет, хотя дворецкий принес ему лучшую бутылку, зато нахваливал бордо лорда Моубрея, удивляясь, где же тот добывает такое, ведь «в Моубрее все вина были просто отменны»; затем в двадцатый раз поинтересовался, что же побудило Грауса затеять крикетный матч в самый день его возвращения, однако счел необходимым умолчать о том, что никогда не сообщает Граусу даже приблизительной даты своего возможного приезда.

Стояло сырое промозглое утро: с рассвета зарядил проливной дождь, принесенный порывистым юго-западным ветром; он потревожил толпу женщин и девушек, которые собрались у дверей еще закрытой лавки

{365}

. Некоторые из них спрятались под зонтиками, другие нашли укрытие под вереницей старых вязов, что росли вдоль канавы перед домом. Несмотря на непогоду, женские языки трещали без умолку.

— Мне померещилось, будто калитка во двор открылась, — сказала одна из женщин.

— И мне, — подтвердила ее соседка, — но она тотчас же захлопнулась.

— Это был всего-навсего мастер Джозеф, — откликнулась третья. — Ему нравится смотреть, как мы тут мокнем до нитки.

— Если бы они только позволили нам пройти во двор и встать под навесом мастерской, как это бывает у Симмонса, — заметила четвертая.

Водгейт

{370}

, или Вогейт (так он обозначался на карте), был местом, которое в незапамятные времена было посвящено Водану

{371}

и которому, видимо, было суждено пронести свои языческие нравы через грядущие века. В начале революционной войны

{372}

Водгейт стал своего рода пристанищем для нелегальных поселенцев со всего обширного шахтерского района, что раскинулся по соседству; местом, где обосновались хваткие дельцы, первопроходцы от быстро развивавшейся промышленности

{373}

, и хотя, по словам этих самых дельцов, великие угольные и железнорудные жилы обнаружились еще до того, как новые поселенцы ступили на эту землю, запустелую и опустошенную (ибо она лишилась подземных сокровищ, металлов и руд, за счет которых обогатились обитатели окрестных краев), были у Водгейта и преимущества, да такие, что оказались по душе беззаконникам. Земля эта была ничейной, никто не предъявлял на нее феодальных прав; поселенцы могли строить дома и притом не платить за аренду. Ни один церковный приход так и не признал эту территорию своей, а потому здесь не было никаких десятин, никакого навязчивого надзора. Этот район изобиловал топливом, за которое не надо было платить: жилы, возможно, и не годились для прибыльной горнодобычи, однако водгейтский грунт имел такой же наносной характер, что и почва окрестных земель. Итак, население всё прибывало и стремительно множилось в этой безобразнейшей части Англии, которую Природа и человеческий гений равно обделили своим волшебством, где нельзя было встретить ни единого деревца, где было неведомо, что такое цветок, где не возвышалось ни колокольни, ни церковного шпиля и никакой вид или звук не мог смягчить сердце или облагородить ум.

Какова бы ни была причина: то ли (что вполне вероятно) первые поселенцы принесли с собой некоторые традиции мастерства, то ли от обособленной, лишенной разнообразия жизни эти люди посвящали все силы своему ремеслу, — однако непреложен тот факт, что обитатели Водгейта быстро обрели славу искусных умельцев. Известность эта до того возросла, а со временем разлетелась так далеко, что более четверти века мастерство водгейтцев и рентабельность их труда не имели равных во всей стране. Как производители скобяных изделий они держали в своем округе пальму первенства; в латунном литье и работе со сталью этим людям не было равных; а уж слава их кузнецов, ковавших гвозди, и слесарей, мастеривших замк

Тщетно приглашали! Нет таких денег, которые выманят водгейтца из родных краев, того самого пристанища первых поселенцев, которое в скором времени приняло обличье большой деревни, а та, в свою очередь, быстро выросла до размеров городка, население которого теперь исчислялось не одной тысячей суетливых жителей, что обитали в самых убогих жилищах самой отвратительной коммуны в этой безобразнейшей части мира.

Только был у этого места и свой неизбывный шарм. Невзирая на то, что жизнь горожан стала заметно лучше, Водгейг не утратил ни единой черты своей изначальной организации; напротив, он и по сей день ревностно оберегает ее. Здесь нет никаких землевладельцев, главных арендаторов, цеховых старшин и пайщиков. Ни один церковный шпиль еще не вознесся к водгейтскому небу, словно ревнивый дух Водана по-прежнему реет над своим древним храмом, и даже сектантская молельня редко осмеливается показать в каком-нибудь укромном уголке свой безыскусный фронтон. Здесь нет муниципальных властей, равно как и магистрата, нет местных законов, приходского совета и каких бы то ни было школ. Улицы никогда не чистят; каждый житель освещает только свой собственный дом; никто и знать не желает ни о чем, кроме собственных дел.

И более того, в Водгейте даже не слышали о фабриках или крупных предприятиях любого характера. Здесь единовластно правит Труд. Конечно, его разделение поощряется на свой лад, но вмешательство или влияние чистого капитала вызывает мгновенный отпор. Делами в Водгейте заведуют мастера, каждый из них работает у себя дома и может владеть неограниченным числом так называемых подмастерьев; именно они выполняют основную работу, и мастера обращаются с ними так же, как мамелюки с египтянами