Дина Турбина вышла из дверей института в пасмурный, блеклый день. Можно было бы сказать, что размытые туманом и вялыми дождями последних дней краски окружающего мира и царившая в нем какая-то нелетняя грусть совершенно не соответствовали ее настроению — приподнятому, натянутому, как струна, готовая к песне. Можно было бы так сказать, если бы для Дины существовали такие понятия, как плохая или хорошая погода в общепринятом смысле. Нет. И блеклые дни с линялыми красками, и яркое солнце с синим небом воспринимались ею без оценки, без деления на «плохо» и «хорошо», «грустно» и «весело» — мир для Дины всегда был прекрасен и удивителен, и в любом его состоянии таилась своя прелесть. Возможно, настроение ее не всегда бывало приподнятым, иногда его сносило на минор, но уж в этом-то погода никоим образом не была повинна. Скорее Дина сама заставит окружающее звучать на одной с ней волне! И она надела солнцезащитные очки, которые преобразили все вокруг: мир стал ярким и золотым — как в середине лета на море.

Дина любила море. Но до моря было еще целых два месяца. Два месяца практики — почти настоящей работы, почти по специальности, за которую будут платить почти настоящую зарплату, которую Дина и планирует потратить на поездку к морю.

Пока же было самое начало буднего дня, а ее работа на сегодня уже закончилась. И на ближайшую неделю тоже. Она сдала последний в этой сессии, самый сложный экзамен по самому важному для ее будущей профессии предмету. Сдала самому строгому и требовательному преподавателю. Самому красивому в их институте преподавателю. Самому красивому мужчине из всех, кого Дина знала до сих пор. И это было не только Динино мнение: каждая студентка втайне мечтала о благосклонности Константина Константиновича Колотозашвили. И надо сказать, многим симпатичным девушкам перепадало. Так говорили в институте. Но об этом Дина как раз думать и не хотела…

Лучше сейчас думать про море. Она надеялась, что этим летом, после практики, заработав денег, обязательно поедет в свою любимую Феодосию. И мама обещала помочь. Здорово! Все это было просто здорово!

Да, ближайшее будущее виделось лучезарным и заманчивым. Но почему же ее, Дину, не отпускает настоящее?..

Дине было лет восемь. Как-то зимой, накатавшись с друзьями с горок на крутом берегу замерзшей речки, она в сумерках возвращалась домой по расчищенной бульдозером дороге, соединявшей город с Сельхозом. Так они называли поселок за речкой, где и был расположен сельхоз — городское сельское хозяйство, с двухэтажными белыми жилыми домами, конюшнями и коровниками, хранилищами для овощей и силоса и бескрайними, как тогда казалось Дине, полями.

До первых домов оставалось совсем немного, и Дина уже различала светящиеся абажуры в окнах и горшки с цветами, стоящие на подоконниках. Вдруг впереди из-за поворота появилась стая собак. Их было около десяти, наверное. Они шли ей навстречу. Шли ленивой сытой трусцой, изредка внюхиваясь в снег по краям дороги и игриво задирая друг друга. Они возвращались с городских помоек — школьных, детсадовских, больничных, — где всегда можно поживиться послеобеденными объедками.

Дина не боялась собак до тех пор, пока прошедшим летом в Анапе ее не покусал симпатичный рыжий пес Бобик. Бобик был на вид очень мирным и жил в деревянной будке на цепи во дворе у хозяев, у которых они с мамой, маминой подругой тетей Альбиной и ее сыном Сережей снимали комнату. Дина знала, что на ночь эту цепь пристегивают к натянутой вдоль забора проволоке и таким образом Бобик охраняет большой хозяйский фруктовый сад, двор и дом. Еще Дина знала, что к будке Бобика подходить нельзя — об этом всех своих постояльцев предупреждали хозяева. Но Дину обманул мирный вид пушистой рыжей лайки с черной мордой и блестящим черным носом, дружелюбно виляющей закрученным в бублик хвостом. Как-то она подошла к будке, села на корточки и стала разговаривать с Бобиком. Тот сидел боком к Дине, повернув к ней милую улыбающуюся физиономию с высунутым языком и метя виляющим хвостом мелкую белесую пыль. Когда Дина поняла, что Бобика оклеветали, что вовсе он не злой, а очень даже добрый, и протянула руку, чтобы погладить его рыжую с черным холку, Бобик вдруг с рычанием на нее накинулся, повалил на землю и зубами впился ей в грудь. Наверное, она закричала — Дина не помнит. Помнит только, как хозяин со странным именем Никандр Никандрович хлестал Бобика сложенной в несколько раз толстой, как канат, веревкой. Потом мама каждый день водила Дину в больницу, где той делали уколы в живот. И еще ей зашили на груди рваную рану от острых зубов Бобика, заклеили ее пластырем, и у Дины на этом месте осталась белая незагоревшая кожа.

— Турбина, я вижу, вы уже готовы отвечать? — раздался негромкий баритон преподавателя.

— Готова, Константин Константинович.

— Прошу вас. — И он чуть отодвинул стул рядом с собой, на который садились экзаменуемые студенты, жестом приглашая Дину занять это место.

Идя по проходу к столу преподавателя, Дина заметила, что Константин Константинович чутко следит за ее ногами, словно опасается, как бы она не запнулась за протертый линолеум пола или не поскользнулась на нем… Да, именно так в первый момент расценила Дина это пристальное внимание преподавателя к ее цокающим каблучками туфелькам, ничем не примечательным с ее точки зрения щиколоткам и чуть-чуть выглядывающим из-под в общем-то не слишком короткой юбки коленкам…

В следующий миг Дина усмехнулась — едва ли не вслух — своей наивности. Она резко остановилась на полпути.

Дина не считала себя даже симпатичной. И вовсе не из-за комплекса неполноценности, так часто присущего юным барышням, которым не повезло стать стяжательницами всеобщего мужского внимания. Вовсе не из-за этого. Просто Динины представления о красоте сформировались на таких недостижимых идеалах, что даже красивые и симпатичные, по мнению всех окружающих, девушки не выдерживали ее личной аттестации на это звание. Пожалуй, только Римму Яковлеву, второкурсницу, с которой Дина жила в одной комнате, она могла бы назвать симпатичной… А посему — что толку расстраиваться, если ты не родилась Анной Маньяни! Довольствуйся тем, что имеешь. Именно Анна Маньяни, а вовсе не Брижит Бардо и не Софи Лорен, на которых помешаны ее сверстницы, была эталоном женской красоты для Дины.

— Да она же страхолюдина, баба-яга! — смеялись сначала одноклассницы в школе, а потом и однокашницы в институте, глядя на портрет почти никому не известной актрисы.

— Вы просто ничего не понимаете в красоте! — отвечала Дина с тихим достоинством и неколебимой уверенностью в своем праве иметь мнение, отличное от мнения большинства.

Она не обижалась на них. Да и за что обижаться?! За то, что им не хватает душевной утонченности, чтобы прочувствовать — именно прочувствовать, а не увидеть — истинную красоту?.. Так за это не обижаться надо на них, а пожалеть.

Вот только эталона мужской красоты у Дины пока не было. Тем не менее признанный всеми слащавый голубоглазый красавчик Ален Делон вызывал в ней неприязнь, граничащую с отвращением. Зато Муслим Магомаев, которого она видела конечно же только на фотографиях в журналах, но очень хорошо знала и любила его голос, будоражил Динины чувства. И еще Жан Маре… Правда, Дина не могла бы с полной определенностью ответить на вопрос: любит ли она д’Артаньяна, доблестного мушкетера, или артиста, исполняющего его роль? Как бы то ни было, в них обоих — и в д’Артаньяне, и в Жане Маре — Дина ощущала то самое главное, что неосознанно ждет от мужчины любая женщина: благородство и силу, способные защитить от любых напастей. Обязательно ли благородство и сила сочетаются с внешней красотой, Дина тоже пока не знала.

Как и любая девушка, Дина, конечно, задумывалась о любви и счастье, о семье, которая когда-нибудь у нее тоже будет. Она примеряла себе в мужья некоторых парней — только тех, разумеется, к кому она испытывала симпатию.

Вот Сережа, сын тети Альбины, маминой подруги. Он старше Дины на четыре года, и знакомы они с самого детства…

Лет в пять Дина поняла, что любит Сережу. Поняла по невыразимой радости, которая переполняла ее, стоило лишь услышать от мамы имя тети Альбины. Обсуждение планов, связанных с тетей Альбиной, означало, что Дина увидится с Сережей. А радость и означала, что это — любовь. Какая же любовь без радости?!

Сережа был с ней добр и мил, покровительствовал ей с высоты своего возраста и жизненного опыта — ведь он был уже школьником и так много знал. Сережа водил Дину в кино, держа за руку. В буфете кинотеатра он покупал ей газировку с ярко-желтым густым сиропом, слоеный — обязательно самый румяный — язычок, посыпанный крупными сахаринками, а потом вытирал носовым платочком ее губы и отряхивал крошки с воротничка платья. Иногда Сережа читал Дине свои любимые книжки — и это были самые сладостные часы их общения. Дина неотрывно следила за губами Сережи, зачастую даже не понимая, о чем говорилось в книжке, но это было и не важно: не ради же чьих-то — пусть и увлекательных — приключений сидит она здесь, рядом с любимым Сережей!

Константин Константинович, Костя, родился в южном городе на берегу Черного моря. Отец Кости служил на Черноморском флоте, имел высокий чин и соответствующие этому чину условия жизни. Жили они в большом особняке, стоящем среди пышного сада с клумбами и розариями, гравийными дорожками и аккуратными лужайками, вазонами и балюстрадами. Окна гостиной и открытая просторная веранда выходили на море, а по белой широкой лестнице можно было спуститься на желтый песчаный пляж.

Костя почти всегда видел отца в форме, при погонах и кортике. Кто и когда решил, что сын тоже мечтает стать военным моряком, как отец?.. В доме только о том и говорили: старший, Сережа, пошел по стопам отца, и младший скоро примет эстафету. Косте шили по специальному заказу моряцкие костюмчики и бескозырку и вешали на ремень игрушечный кортик.

Сам четырехлетний Костя не раздумывал о том, кем он хочет быть, но зато очень хорошо знал, чего не хочет: он не хочет, чтобы в доме были скандалы. Он не хочет, чтобы в доме звучало непонятное зловещее слово «любовница», которое так часто на все лады произносила мать, ругаясь с отцом. Что оно означало, Костя не знал. И кто был прав, кто виноват в их ссорах — тоже. Отца он видел чаще в добром расположении духа, а мать была недовольной всегда и всем. Она бранила прислугу, обзывая всех бездельниками и дармоедами, выговаривала маленькому Косте за малейший проступок и называла его тупицей и идиотом.

Почему маленький Костя был так уверен, что, случись отцу уехать куда-нибудь очень далеко и очень надолго, а еще лучше — навсегда, мама сразу станет другой — доброй, ласковой и всем довольной?.. Всякий раз, когда в доме звучали слова «командировка» или «учения», которые означали отсутствие отца в течение нескольких дней, а то и недель, Костя с замиранием сердца ждал момента, когда захлопнется дверь огромной, сияющей черными глянцевыми боками и зеркально начищенными стальными деталями машины, отец взмахнет рукой за толстым стеклом и исчезнет за воротами дома под рык мотора и шуршание гальки под колесами. Он выжидающе следил за матерью, за ее настроением, и всякий раз, когда замечал признаки очередной истерики, ему хотелось подойти к ней и сказать: «Мама, ведь папы нет, он уехал!» Но Костя не делал этого, и ничто не менялось, и он по-прежнему побаивался матери и избегал ее.

И только бабушка — папина мама — любила младшего внука и не упускала случая сказать: «Какой хороший мальчик, какой умница, какой красивый ребенок». Но бабушка не слишком часто появлялась в их доме на берегу моря, она жила в другом городе, очень далеко, и Костя всегда помнил о ней и ждал ее приезда. Задав однажды родителям вопрос: когда же наконец к ним приедет бабушка, он получил от отца туманный ответ:

Мать Кости была избалованной достатком женщиной. Не было такой вещи, которую она не смогла бы заполучить, едва узнав о ее существовании. Она носила тонкие прозрачные чулки, красивые туфли на высоких каблуках и красивые платья, сшитые у самой дорогой портнихи по последней моде. Прическа у нее была как у самых красивых героинь фильмов, которые Косте доводилось видеть. Да, она была точно сошедшая с экрана красавица — такая же яркая и такая же чужая. Улыбалась она только тогда, когда в доме появлялись гости или приезжал из училища на побывку старший брат Кости, Сережа.

На ее лице, тщательно оберегаемом от солнечных лучей широкополыми шляпами, начали уже проявляться признаки возраста. Ей шел тридцать седьмой год, и она считала, что жизнь ее закончена. Возможно, именно поэтому она была зла на все и вся, и даже на своего младшего сына, который был виноват в чем-то таком, о чем и не подозревал.

Откуда Косте было знать, что матери пришлось носить его в страшных непрекращающихся токсикозах и родить с помощью докторов, разрезавших ей живот на вторые сутки после начала схваток, когда казалось, она уже и дышать не имеет сил, не то что тужиться — такой крупный был плод. Откуда Косте было знать, что вынудил ее на эти муки неверный муж, который поклялся, что если она не сделает аборт и родит ему второго ребенка, то он никогда больше не посмотрит в сторону других женщин.

Но обещания мужа так и остались обещаниями, а она старела, и ничто не радовало ее в жизни: ни море, ни большой богатый дом, ни возможность делать только то, что она хочет, или, вот как сейчас, вообще ничего не делать.

Она сидела в плетеном кресле-качалке и смотрела невидящим взглядом на море. Книга, которую она пыталась читать и которая, как и все остальное, ее ничуть не интересовала, лежала на коленях, и ветерок лениво перелистывал страницы.

Большой овальный стол в просторной светлой гостиной, накрытый белоснежной, накрахмаленной и плотной, как бумага, скатертью был сервирован по всем правилам. Вышколенная прислуга незаметно и неслышно убирала со стола использованные приборы и подавала новые блюда.

За столом собрались отец, мать, бабушка, которая, как обычно, приехала погостить на пару летних месяцев, маленький Костя и юноша восемнадцати лет в морской форме, на которого младший брат смотрел с нескрываемым восхищением и немного с опаской.

— Смотри, смотри, какой у тебя брат! — Голос матери вибрировал от наплыва чувств.

Она погладила Сережу по волосам, поправила ему воротничок. Она почти ничего не ела, любуясь своим любимым сыном и подкладывая ему собственноручно самые лакомые куски.

— И умница… Тебе таким никогда не стать, — добавила она.

За всю войну Костя не услышал ни одного взрыва или даже выстрела, ни одного звука, с которым в первую очередь ассоциируется это зловещее слово.

Он помнит только суету в доме, какие-то нервические перемещения под аккомпанемент торжественной музыки из репродуктора, которая постоянно прерывалась таким же торжественным мужским голосом, произносившим грозно и отрывисто непонятное Косте слово: «атсавецкава-информбюро!». Оно звучало как заклинание, потому что при этих звуках все бросали свои дела и замирали под черной тарелкой, висевшей на стене в гостиной, и слушали столь же непонятные, такие же грозные и отрывистые фразы, сливавшиеся в Костиной голове в сплошной грохот и шум.

И еще одно непонятное слово поселилось в их светлом просторном доме: «эвакуация». Оно было неистребимо, как оса, залетевшая в кухню на запах варящегося на примусе варенья. Оно следовало за ними по пятам в долгой дороге и на протяжении нескольких лет стало таким же назойливым рефреном их жизни, как прежде — слово «любовница».

Потом был забитый народом и вещами поезд, потом другие поезда, вокзалы, полустанки, толпы ошалелых женщин и детей с чемоданами и тюками. На все это Костя смотрел как бы со стороны: из окна каких-то машин, тоже загруженных скарбом, но в которых были только он, мать и Аннушка.

В конце долгого пути в неизвестность был теплый край — в чем-то такой же, но и совсем другой, чем его родной город с морем, пальмами и пышной зеленью. Там не было моря и пальм, но были величественные горы, вершины которых покрывал и зимой и летом ослепительный снег. Там были другие люди — разные люди, но в массе своей непривычного вида, одетые в непривычную одежду и говорящие порой на непонятном языке. Был другой дом — не такой большой, как его родной, не такой красивый и удобный.

Жизнь пошла по-прежнему: тот же дом, та же комната, служащая убежищем от неуютного внешнего мира, та же любящая Аннушка. Только не стало воскресных обедов за большим столом, не стало Сережи.

Дом снова заполнился обыденными звуками: скрипом половиц под ногами незаметной прислуги, перезвоном посуды в кухне, хлопаньем занавесок на сквозняках. Остались и родительские скандалы, которые завершались теперь затяжными истериками матери: то нечеловеческий визг, который прекращался только после нескольких крепких пощечин, то скуление, похожее на агонию умирающего животного, длящееся часами и, казалось, заставляющее замолчать все вокруг — и море, и ветер…

Костю всякий раз охватывал ужас, как только он замечал приближавшиеся признаки кошмара. Если это случалось днем, он уходил на берег и сидел там, глядя на горизонт и мечтая о том времени, когда он сможет уехать далеко отсюда и никогда не вспоминать ни этот дом, ни даже вот этот момент — он просто сотрет все это из своей памяти, как стирают ластиком неверный рисунок, и начнет совершенно новую, совершенно другую жизнь. В ней не будет лета, моря и пальм, а будет зима с серым небом и дождями. Ведь только когда идут дожди, становится так тихо и спокойно — не только в доме, а во всем мире. Только тогда этот мир защищен от перемен и чьих-то вторжений, только тогда есть единственный звук, который так приятно слушать, — шуршащий звук падающих на листву и траву капель. Только тогда мир перестает быть раздражающе ярким, он словно сворачивается клубочком — как маленький серый котенок, который когда-то жил у Кости и которого мать однажды с такой силой пнула ногой, что тот, ударившись о стенку, не смог подняться на ноги, и Аннушка унесла его, а потом сказала Косте, что котенок убежал… Да, в новой Костиной жизни все будет серым и беззвучным. Вот даже сейчас, сидя у ослепительно сверкающего под солнцем моря, глядя на синее яркое небо, можно представить себе, что нет ни красок, ни звуков… Но раздавались неровные шаги на каменной лестнице, подходила Аннушка, клала ладонь на голову Косте и говорила:

— Пойдемте, Константин Константинович. Я покормлю вас. — Это означало, что в доме уже тихо.

Когда звук материнского голоса будил его ночью, Костя прикладывал к ушам две большие витые розовые раковины, закрывал глаза и оказывался в своем бесцветном мире за плотной дождевой завесой. Когда кто-то говорил ему, что в раковине можно услышать шум прибоя, он возражал: