Он, наверное, все заранее устроил, потому что, когда мы подъехали к пристани, буксир уже стоял у стенки причала, мотор работал, речная вода фосфоресцировала, и это был единственный свет — луны не было, не было и электричества, ни в сторожке начальника пристани, ни на самом буксире, а уж о машине и говорить нечего, но все же каждый знал что и как; Микки-водитель затормозил большой «паккард» у трапа, чуть ли не чиркнув о борт буксира, дверцы машины распахнулись, и они втащили Бо и девицу на борт, так что я и глазом моргнуть не успел. Никто не сопротивлялся, я заметил только, как пронесли мимо что-то темное, раздался сдавленный стон, будто испуганному человеку зажали рот рукой, дверцы захлопнулись, машина заурчала и уехала, полоска воды между буксиром и причалом тут же начала расти. Поскольку никто не сказал «нет», я прыгнул на палубу и встал, держась за поручень, перепуганный, конечно, но головы не потерявший, ведь он сам назвал меня способным, способным к учебе, а теперь вот вижу, что и к поклонению грубой силе тоже, а уж он ею обладал как никто другой, о, этот страх, который каждый испытывал в его присутствии, убьет — не убьет, вот ведь как все обернулось, вот почему я оказался там и ждал с замиранием сердца, когда он снова скажет, что я способный, хотя я все время боялся — а вдруг он маньяк?!

Кроме того, как любой мальчишка, я был самоуверен, считал, что, когда захочу, смогу улизнуть, убежать от него, от его ярости, ума, власти — я ловко лазал по заборам и пожарным лестницам, быстро бегал по улицам и бесстрашно ходил по карнизам любых крыш в мире. То, что я способный, я знал и без него, но своей оценкой он не только подтвердил мою уверенность, но и завоевал меня. Впрочем, ни о чем таком я тогда не думал, я просто это чувствовал, инстинктивно чувствовал и ждал своего часа, а иначе зачем бы это я прыгнул через поручень на борт буксира, когда начала расти полоска фосфоресцирующей воды подо мной, а потом стоял на палубе и, обдуваемый свежим ночным ветром, наблюдал, как удаляется берег и как перед моим взором встает остров огней, похожий на гигантский океанский лайнер, проплывающий мимо и оставляющий меня наедине с самыми ужасными гангстерами моего времени?

Мои обязанности, когда мне не давали специальных поручений, были просты — все замечать, ничего не пропускать и, хотя сам он никогда не выразил бы это так многословно, стать человеком, который всегда наблюдает и всегда слушает, и не важно, влюблен я или напуган, унижен или смертельно ранен — ни один миг не должен ускользнуть от моего внимания, даже если этот миг окажется для меня последним.

Так что все это он устроил заранее, хотя и сдобрил присущей ему яростью, отчего можно было подумать, будто решение пришло ему в голову только что, как в то утро, когда он задушил пожарного инспектора, а потом раскроил ему череп, хотя за секунду до этого с улыбкой восхищался его деловой хваткой. Ничего подобного мне прежде видеть не приходилось, наверное, есть и более пристойные способы убийства, но как бы ни убивать, это все равно трудно; он действовал против всяких правил: подняв руки, он с криком прыгнул на беднягу, всем своим весом сбил того с ног, рухнул на него сверху и, возможно, сломал ему позвоночник, кто знает, а потом, прижав коленями руки инспектора к полу, костяшками больших пальцев сдавливал ему горло до тех пор, пока у того не вывалился язык и не выкатились глаза, и тогда он два или три раза трахнул его головой об пол, словно это была не голова, а кокосовый орех, который он хотел расколоть.

Все были в вечерних костюмах, что я, конечно, заметил, на самом мистере Шульце был черный галстук, черное пальто с каракулевым воротником, белый шелковый шарф и перламутрово-серая фетровая шляпа с продавленной посередине, как у президента, тульей. Шляпа и пальто Бо так и остались в гардеробе. В Эмбасси-клубе праздновалась пятилетняя годовщина их пивной ассоциации, так что все было предусмотрено заранее, даже меню; единственное, что он не сумел предусмотреть, — это то, что Бо неправильно поймет настрой вечера и приведет свою красотку; когда их вдвоем запихивали в «паккард», я понимал, что она в план не входит. Теперь и она находилась на буксире, снаружи была темень, иллюминаторы зашторены, я ничего не видел, но слышал голос мистера Шульца и, хотя слов разобрать не мог, чувствовал, что он недоволен — зачем им лишний свидетель того, что они сейчас сделают с мужчиной, который ей наверняка нравится? Услышав или скорее почувствовав звуки шагов по металлическому трапу, я поспешно повернулся спиной к рубке, наклонился над поручнем и успел заметить светлое пятно на зеленой неспокойной воде, а потом, должно быть, занавес опустили и пятно исчезло. Через несколько мгновений шаги удалились.

Попал я к нему из-за жонглирования. Все время, пока мы ошивались вокруг склада на Парк авеню, это не та роскошная и легендарная Парк авеню, а Парк авеню в Бронксе, странная неприглядная улица — сплошные гаражи, одноэтажные мастерские, каменотесные дворы и редкие каркасные дома с битумными стенами «под кирпич», — мощенная разнокалиберными плитами и разделенная посередине широкой траншеей, по дну которой на тридцатифутовой глубине с Нью-йоркского центрального вокзала с воем неслись поезда, мы так привыкли к этому вою и дребезжанию погнутого железного забора с острыми пиками, огораживающего траншею, что прекращали разговор на полуслове и продолжали его тотчас же, как только шум стихал, — все это время пока мы слонялись там в надежде увидеть грузовики с пивом, одни играли в расшибалочку у стены, другие — с бутылочными закрывашками — на тротуаре, третьи курили сигареты, купленные по центу за три штуки в кондитерской на Вашингтон авеню, четвертые коротали время, рассуждая, что бы они сделали, если бы мистер Шульц обратил на них внимание, какими бы классными бандитами они стали, как бы они доставали из карманов скрипучие стодолларовые банкноты и бросали их на кухонные столы, за которыми сидят их крикливые матери и драчливые отцы, — все это время я жонглировал. Жонглировал я чем попало — камешками, апельсинами, пустыми зелеными бутылками из-под кока-колы, жонглировал я булочками, которые мы воровали горячими из ящиков фургона фирмы «Пехтерс Бейкери», и, поскольку жонглировал я всегда, всем было наплевать, разве что время от времени кто-нибудь пихал меня в спину, чтобы сбить с ритма, или же хватал апельсин в воздухе и убегал с ним, но к жонглированию привыкли, как и к моему нервному тику, хотя последний я приобрел безо всяких стараний. А если я не жонглировал, то тренировал ловкость рук, показывал им фокусы — с монетами, которые то исчезали в их грязных ушах, то появлялись снова, и с картами, которые я ловко тасовал, выкрадывая тузы, — за что они дали мне прозвище Мэндрейк, так звали колдуна в одном из комиксов Херстовой «Нью-Йорк америкэн»; это был усатый тип в смокинге и цилиндре, но он мне совсем не нравился, как и само колдовство; меня привлекала сноровка, мне, например, нравилось пройти, словно я был канатоходец, по пикам забора над грохочущим поездом, или же сделать фляк, или стойку на руках, или сальто, или чего-нибудь еще, что могло взбрести мне на ум. Я был гибкий, бегал, как ветер, видел, как орел, полицейского, который занимался нами, несовершеннолетними, чуял еще до того, как он показывался из-за угла, так что они могли бы дать мне прозвище Фантом, как звали героя другого комикса из «Нью-Йорк америкэн»; этот носил шлем с маской, розовый прорезиненный облегающий тело комбинезон и знался только с волком, но они же почти все были тупицы и не додумались дать мне прозвище Фантом даже после того, как я, единственный из всех, кто мечтал об этом, исчез в его Империи.

Склад на Парк авеню был не единственный у банды Шульца, они хранили там неочищенное пиво, которое привозили на грузовиках из Юнион-Сити, штат Нью-Джерси, и других западных мест. Приезжавшему грузовику даже не надо было сигналить, ворота склада тут же открывались и проглатывали машину, будто они умели соображать. Грузовики были еще с мировой войны, цвета хаки, с покатой кабиной и двойными задними колесами, с зубчатой передачей, издававшей звук, похожий на хруст перемалываемых костей; груз был так тщательно и аккуратно укрыт брезентом, укрепленным на высоких боковых стойках, что, казалось, о нем никто и никогда не догадается. Но едва грузовик появлялся из-за угла, вас тут же обдавало пивной вонью, так неистово вонял еще только слон в зоопарке Бронкса. И люди, которые спрыгивали на землю из кабин, были не похожи на обычных шоферов грузовиков в помятых кепках и куртках; это были джентльмены в плащах и фетровых шляпах, они прикуривали сигареты, прикрыв их от ветра в ладонях, пока сообщники из складской команды угоняли грузовики в столь манящую нас темень склада, я видел в них офицеров, вернувшихся с боевого задания на ничейной земле. Именно это ощущение всеподавляющей беззаконной силы и военной самодостаточности привлекало нас, мальчишек, мы толкались там, как стайка грязных голубей, воркуя, суетясь, взлетая с земли всякий раз, когда мы слышали хруст колесных цепей и видели появляющееся из-за угла тупое рыло кабины.

Конечно, эта пивная перевалочная база была у мистера Шульца не единственной, мы не знали, сколько их у него, знали только, что немало, и, кроме того, никто из нас его ни разу не видел, хотя надежды не терял; пока же мы гордились тем, что наш район приглянулся ему, нам льстило его доверие, и в редкие минуты, когда мы не выдрючивались друг перед другом, мы чувствовали, что принадлежим к какому-то редкому сообществу и превосходим ребят из других районов, ведь они не могли похвастаться пивным складом или изысканным шиком, который воплощали угрожающего вида небритые мужчины и полицейские местного участка, не покидавшие своего помещения без крайней нужды.

Особенно меня занимало то, что мистер Шульц сумел сохранить свое дело даже после отмены сухого закона. Из этого я заключил, что пиво, как золото, опасно само по себе, даже если оно и не запрещено, и что люди покупают плохое пиво мистера Шульца только потому, что он запугивает их, из чего следовал сногсшибательный вывод: мистер Шульц считает свое предприятие абсолютно независимым и живет по собственным, а не общественным законам, и ему все равно, законно он поступает или незаконно, он как делал свое дело, так и будет делать, и горе тому, кто окажется у него на пути.

Вот какими мы были в тот период истории Бронкса; глядя на этих грязных худых мальчишек с облупленными носами и гнилыми зубами — я был одним из них, — вам бы ни за что не догадаться, что где-то в мире есть школы, книги и целая цивилизация взрослых людей, изнывающих под гнетом Депрессии. И вдруг однажды, я помню, это был особенно душный июльский день, когда сорняки вдоль утыканного пиками забора клонились к земле, а жара волнами поднималась от булыжника мостовой и все мальчишки сидели лениво у стены склада, я стоял на другой стороне улицы среди сорняков и камней, лицом к железной дороге и демонстрировал свое последнее достижение — жонглирование предметами разного веса, Галилеев маневр, исполняемый двумя резиновыми мячами, апельсином, яйцом и черным камнем, а весь фокус тут в том, чтобы, варьируя ритм и силу бросков, добиться одинаковой высоты полета каждого предмета, и трюк этот требует полной самоотдачи, и чем лучше он сделан, тем проще и невыразительнее он выглядит для непосвященных. Поэтому я чувствовал себя не только жонглером, но одновременно и единственным ценителем своего мастерства, и через какое-то время я забыл о мальчишках и стоял, глядя в жаркое серое небо, и видел, как мои предметы поднимаются и возвращаются ко мне, похожие на систему планет. Я жонглировал, забыв себя, в каком-то экстазе, исполнитель и зритель одновременно, и был так поглощен этим занятием, что для окружающего мира во мне места не оставалось, поэтому я, например, не заметил, как из-за угла 177-й улицы и Парк авеню выехал автомобиль марки «ласалль» и остановился на обочине у колонки, не выключая мотора, как следом выехал «бьюик» с тремя пассажирами, миновал ворота склада и затормозил на углу 178-й улицы и, наконец, как из-за угла появился большой «паккард» и остановился прямо перед складом, закрыв от моего взгляда всех ребят, — впрочем, я на них и не смотрел, — которые теперь медленно поднимались с земли, стряхивая сзади штаны, а в это время человек, сидевший на правом переднем сиденье машины, вышел из нее и открыл заднюю дверцу, и оттуда в белом полотняном двубортном костюме с неправильно застегнутым пиджаком и со сдвинутым вбок галстуком, в белой сорочке, с большим носовым платком в руке, которым он промокал лицо, возник бывший мальчишка Артур Флегенхаймер, а ныне зрелый муж, известный миру как Немец Шульц.

Когда буксир возвратился к причалу, там нас уже ждали под дождем две машины с работающими двигателями. Я не знал, как мне быть дальше, мистер Шульц запихнул девушку, которую звали не мисс Лола, на заднее сиденье первой машины, сам сел рядом с ней и захлопнул дверцу, а я в нерешительности поплелся за Ирвингом ко второй машине и залез в нее вслед за ним. К счастью, там оказалось откидное сиденье. Правда, ехал я спиной вперед, глядя на трех застывших плечом друг к другу здоровенных гангстеров; Ирвинг теперь был в плаще и шляпе, как и остальные, все они сидели, смотря на первую машину поверх плеч водителя и того, кто ехал рядом с ним. Путешествовать в такой серьезной вооруженной тишине было не очень приятно. Я бы предпочел быть на глазах у мистера Шульца или же совсем один, например в надземке Третьей авеню — поезд мчится над улицами в самый дальний конец Бронкса, а я в мелькающем свете фонарей пытаюсь прочитать рекламу. Мистер Шульц совершал порой поступки импульсивные и неблагоразумные, и, возможно, со мной у него именно так и вышло. Меня охотнее признавали руководители организации, чем ее рядовые члены. Мне нравилось думать о себе как о младшем члене банды, и если это было так, то я обладал уникальным статусом, созданным специально для меня, что должно было производить впечатление на этих тупиц, но, увы, не производило. Может, все дело было в моем возрасте. Мистеру Шульцу было за тридцать, мистер Берман был еще старше, но, за исключением Ирвинга, большинство членов банды не перешагнуло тридцати лет, а для человека, имеющего хорошую работу и возможность дальнейшего продвижения, которому, допустим, двадцать один год, пятнадцатилетний мальчишка всего лишь сопляк, присутствие которого в деловой обстановке по меньшей мере неуместно, а то и глупо, и, естественно, оскорбляет достоинство. В Эмбасси-клубе работал вышибалой Джимми Джойо с Уикс авеню, что за углом моего дома; с его младшим братом я учился в пятом классе, правда, он там сидел уже третий год, но пару раз, когда я встречался с Джимми, он смотрел как бы сквозь меня, хотя, естественно, знал. С этими убийцами я иногда чувствовал себя жалким посмешищем, даже не мальчишкой, а карликом или потешным уродцем, проворности которого хватает только на то, чтобы не попадаться под ноги королевским псам. Любимчики мистера Шульца находились под его защитой, но я-то понимал, что мне надо укрепить свое положение в банде, а вот когда и как — понятия не имел. Сидеть на откидном сиденье и следить, чтобы мои коленки не задевали других, — занятие не из приятных. Никто ничего не сказал, но я понимал, что стал свидетелем очередного убийства мистера Шульца — причем самого интимного и уж наверняка самого тщательно подготовленного, — и пытался решить, то ли это еще одно свидетельство его доверия ко мне, то ли новая громадная опасность; было два часа ночи, мы ехали по Первой авеню, зачем я, поганый дурак, полез, вполне мог бы обойтись и без этого, а теперь, идиот, позволил втянуть себя в убийство. И все из-за причуды мистера Шульца. Боже! Я почувствовал тяжесть в ногах, голова закружилась, будто мы все еще плыли на катере. Я подумал, что Бо, может, еще и сейчас опускается на дно с открытыми глазами и задранными вверх руками. Несмотря на скверное самочувствие, я силился представить, что будет с мисс Лолой, потому что она тоже ведь была свидетелем, а посторонних свидетелей убийцы не любят. С другой стороны, зачем паниковать? Она жива, чего еще?

Мне не нравились эти мысли, и я стал смотреть в окно, словно вбирая в себя город, громоздкость его темных зданий и огни светофоров, отражавшиеся в темных сверкающих мостовых. Город всегда, когда бы я ни желал, вселял в меня уверенность. Я вспомнил о собственных великих намерениях. Если я не доверяю своим порывам, то мне нечего делать у мистера Шульца. Он действовал не размышляя, так же должен действовать и я. Нас направлял кто-то свыше, и до той степени, до какой я доверял себе, я должен доверять и ему. Меня возмущало ощущение трехмерной опасности, я должен бояться себя, своего наставника и того, чего боялся он, то есть деловой жизни, сопряженной со смертельным риском; а кроме того, мир кишел фараонами. Четыре измерения. Я открыл окошко, вдохнул свежий ночной воздух и успокоился.

Машины направлялись к центру. Мы проехали по Четвертой авеню, а затем, миновав туннель, объехали по эстакаде Центральный вокзал, откуда попали на Парк авеню, настоящую Парк авеню, проходящую мимо новых башен «Уолдорф-Астории» с их знаменитой «Павлиньей аллеей» и не менее знаменитым хозяином, неугомонным Оскаром, как я узнал из «Миррор», бесценного источника информации; потом мы свернули налево на 59-ю улицу и потащились за трамваем, звонок которого звучал, как гонг на боксерских состязаниях; а затем, нырнув в сторону, остановились у тротуара на углу Центрального парка, под тенью генерала Текумсе Шермана на коне, скачущего сквозь дождь, на той стороне площади. К дождю добавлялись еще и брызги фонтана, стекавшие из многоярусных чаш в мелкий бассейн, в который генералу пришлось бы направить своего коня, реши он вдруг добраться до женщины с корзиной фруктов на той стороне и попросить у нее вкусный плод. Я никогда не любил памятников, они чудовищно неуместны в городе Нью-Йорке, не подходят ему, они лживы и глупы, и что бы там ни говорили о Бронксе, но там вы не найдете генералов на вздыбленных конях, или дам с корзиной фруктов на голове, или солдат, стоящих среди умирающих товарищей, которые вздымают к небу руки и ружья. К моему удивлению, дверца машины открылась, передо мной стоял мистер Шульц.

— О'кей, малыш, — сказал он, протягивая мне руку и рывком вытаскивая меня из машины, и вот я уже мокну под дождем на площади Гранд-Арми и думаю, что настал конец Фантому, чудесному жонглеру; меня найдут в грязи под кустом в Центральном парке, и, если глубина водоема для убитого что-то определяет, то я заслужил лужу, в которой под дюймовым слоем воды меня легко отыщет собака и слижет грязь с моих застывших глаз. Но, быстро подведя меня к первой машине, он сказал: — Проводи леди домой. Ни под каким предлогом не позволяй ей говорить по телефону, впрочем, она вряд ли будет пытаться. Она соберет кое-какие вещи. Просто побудь с ней, пока тебе не позвонят, что пора спускаться вниз. Все понял?

Я кивнул, что, дескать, да. Мы подошли к его машине, и, хотя вода уже стекала струйками с полей его шляпы, он только сейчас наклонился к заднему сиденью, вынул оттуда черный зонт и, открыв его, помог ей выйти из машины, а потом передал мне и девушку, и зонтик; наступил удивительный миг, когда мы втроем стояли под одним зонтом, и она смотрела на него с едва заметной загадочной улыбкой, а он нежно гладил ее по щеке и улыбался ей; потом он нырнул в машину, и еще не успела захлопнуться дверца, как автомобиль, скрипнув шинами, рванул с места, второй — за ним.

Из газетной колонки Уолтера Уинчелла я знал, что мистер Шульц скрывается от правосудия: федеральное правительство разыскивает его за неуплату налогов. Полиция однажды ворвалась в его штаб-квартиру на 149-й улице и нашла там изобличающие документы, связанные с его пивным бизнесом. А я видел его и ощущал прикосновение его руки к своему лицу. Видеть того, о ком ты знал только по газетам, уже само по себе поразительно, но увидеть человека, про которого газеты пишут, что он находится в розыске, — это уже почти чудо. Если в газетах написано, что мистер Шульц находится «в розыске», значит, так оно и есть; но быть «в розыске» для большинства людей означает, что они передвигаются по ночам и прячутся днем, потому что не могут показаться на людях; если ты не бегаешь и не прячешься и находишься в розыске, значит, ты можешь заставить людей не видеть себя, а это уже очень серьезное колдовство. Понятно, что это делается помахиванием долларами, махнул долларом — и тебя не видно. Но все равно это тяжелый и опасный фокус, и он может сорваться в самый неподходящий момент. Я решил, что он обязательно сорвался бы в Манхэттене, потому что именно там находятся федеральные прокуроры, которые хотят судить мистера Шульца за уклонение от уплаты налогов. Но он может сработать в Бронксе, например в районе пивного склада. А лучше всего он сработает, решил я, в самой штаб-квартире гангстеров, которую уже обыскали и обчистили полицейские по требованию федеральных прокуроров.

И случилось так, что однажды летом мальчишка Билли, повиснув сзади на трамвае, ехал по Уэбстер авеню на юг в направлении 149-й улицы. Это непросто, попробуй уцепиться пальцами за узкий выступ под задним окном, которое на обратном пути, конечно, становится передним; окно это очень большое, поэтому приходится сгибаться в три погибели, чтобы голова твоя не высовывалась: если водитель, сукин сын, заметит тебя в зеркало, он может резко затормозить или заставить вагон дрожать в электрошоке, и ты свалишься прямо под машины. И это еще не все, на бампере остается такое узкое место для ног, что ты вынужден держаться, буквально прилепившись к вагону, а не как-нибудь еще. Когда трамвай останавливается, самое правильное — спрыгнуть на время, и не только потому, что на стоянке опасно висеть на вагоне — любой полицейский может подойти и огреть тебя дубинкой по жопе, — но и чтобы накопить силы для следующего перегона. Кто же хочет свалиться с этого проклятого драндулета, особенно когда он несется по Уэбстер, индустриальной улице, на которой полно обычных и дровяных складов, гаражей, ремонтных мастерских; кварталы там большие, и быстро бегущий трамвай весело катит по длинным перегонам, дребезжа и раскачиваясь на своих колесных тележках, высекая искры там, где дуга соприкасается с проводом. Немало мальчишек, ездивших на трамваях таким способом, разбились насмерть, но все же это был мой любимый способ передвижения, даже когда у меня, как сейчас, лежало в кармане два доллара и я мог вполне заплатить десять центов за поездку.

Я обнял громадину, сорвался, побежал от смущения. Впрочем, адреса штаб-квартиры на ист-сайдском конце 149-й улицы у меня не было, поэтому пару утомительных часов я таскался вверх-вниз по холмам, забрался на запад до Конкорса, а затем возвратился на восток, так и не зная, чего же я ищу в этом знойном мареве, но вдруг, к моему счастью, я заметил два автомобиля: массивный «ласалль» и седан «бьюик», стоящие бок о бок около закрытой закусочной «Белый замок», неподалеку от пересечения 149-й улицы с Южным бульваром. Любой из них по отдельности не привлек бы моего внимания, но вместе они показались знакомыми. Рядом с «Белым замком» — узкое четырехэтажное здание неопределенного цвета с большими, заляпанными грязью окнами. Когда я вошел, мне в нос ударил запах мочи и гнилого дерева. Даже если на стене и висели какие-нибудь указатели, увидеть их было невозможно. Я, кажется, учуял след. Выйдя снова на улицу, я перешел на другую сторону, сел на бордюрный камень между двумя грузовиками и стал ждать, не произойдет ли чего.

А было очень интересно. Время, видимо, приближалось к полудню, солнце жгло землю сквозь паутину проводов; отработанный газ вылетал из выхлопных труб грузовиков белыми цветами; жаркое марево витало над асфальтом, податливым под пяткой моей кеды, которая оставила вмятину, похожую на лунный серп, так что хороший сыщик мог бы сказать: вот здесь он сидел, тут ударил пяткой об асфальт, а судя по глубине вмятины, дело было около полудня. Время от времени появлялись люди — большей частью молодые парни в теннисках — и ныряли в здание. Один сошел на углу с автобуса, другой вышел из машины, которая ждала его с работающим двигателем, еще один приехал на желтом такси, и все они спешили, всем было некогда, у всех были озабоченные лица, не важно черные или белые, и кто-то вышагивал большими шагами, кто-то семенил, а один даже хромал, но все входили с коричневыми бумажными пакетами, а выходили с пустыми руками.

Если вы думаете, что бумажные пакеты валяются на тротуарах, в переулках или мусорных ящиках, то на 149-й улице это почему-то было не так, и, чтобы заполучить такой пакет, мне пришлось найти бакалею и потратиться. А потом я завернул горло пакета так, как оно было завернуто у других визитеров, покомкал сам пакет, глубоко вздохнул и, хотя находился всего в квартале от того здания, побежал вприпрыжку — надо же было изобразить спешку, — быстро вспотел; потом через входную дверь попал в темное, пропахшее мочой фойе и поскакал вверх по деревянным ступеням, на которых и ползущего таракана было слышно; я знал, что они окажутся на самом верху, это разумно, и чем выше я поднимался, тем светлее становилось; на верхнем этаже был световой люк, забранный ржавой решеткой, а в конце лестничной площадки — обычная железная дверь с дырками, выбоинами и отломанной ручкой, так что я просто ткнул ее пальцем, она открылась, и я вошел.

Через минуту я уже мчался вниз по лестнице, повторяя про себя, сколько надо купить чашек черного, черного с сахаром, с молоком, с молоком и сахаром; к ресторану на бульваре я бежал по 149-й улице, обгоняя машины; гудки автобусов и грузовиков, шум моторов, дребезжание лошадиных повозок — гул всех этих транспортных средств, свирепо нарастающий с приближением к кульминации делового дня, звучал музыкой церковного хора в моей груди. Я на бегу сделал колесо и два сальто — в тот момент я просто не знал, как еще отблагодарить Бога за мое первое поручение для банды Немца Шульца.

Я, конечно, как всегда, опережал события. В течение нескольких дней меня едва терпели, и я большей частью был приписан все к тому же бордюрному камню на противоположной стороне улицы, откуда я в первый раз вел наблюдение за конторой. Мистер Шульц не замечал меня, а когда наконец заметил — я выметал лотерейные билеты с пола, — то не вспомнил жонглера, а спросил у Аббадаббы Бермана, кто, черт возьми, я такой и что здесь делаю.

— Это просто малыш, — сказал мистер Берман. — Он нам дан на счастье.

Такое объяснение удовлетворило мистера Шульца.

— Счастье нам пригодится, — пробормотал он и скрылся в своем кабинете.

В первое же утро после приезда мы стояли на ступеньках здания суда и поверх городских крыш и моста над горным ручьем смотрели на поля, пастбища и сиренево-зеленые холмы вокруг нас, поля зеленели пятнами потемнее, солнце светило с синего неба, неподалеку мычала корова, это мычание звучало для меня радостной песней природы, и Лулу Розенкранц пробормотал:

— Я мало что в этом смыслю, но что делать, когда человеку погулять хочется?

В сельской местности я раньше никогда не был, если, конечно, не считать сельской местностью Ван-Кортлэнд-парк, но мне очень понравились и запах, и свет, и покой того неба. Меня, конечно, учили, что в человеческих поселениях все практично. Там, вдалеке, люди растят все необходимое, держат молочный скот, а город этот, Онондага, центр графства, — их рынок. Он построен на склонах холмов над фермерскими угодьями, прямо через него с гор протекает ручей. Поскольку никто мне этого не запрещал, я пошел на экскурсию к старому скрипучему деревянному мосту и полюбовался неглубоким потоком, мчащимся по скалам. Когда стоишь прямо над ним, он кажется шире и скорее похож на реку, чем на ручей. За домами, выстроившимися вверх по реке, стояла покинутая лесопилка, сараи накренились, будто их побило бурей, место давно было заброшено, давно превратилось в кладбище чьих-то прежних попыток освоить сырьевые ресурсы, о которых я читал в школьных учебниках географии, но значение которых до меня никогда по-настоящему не доходило. Я хочу сказать, что фразу «сырьевые ресурсы» не поймешь до тех пор, пока не увидишь деревьев на холмах и лесопилку у ручья, и только тогда до тебя начнет доходить смысл вещей. Сам я, впрочем, такой жизни для себя не хотел.

Много людей жило и умерло в Онондаге, после себя они оставляли дома, я сразу понял, что деревянные дома построили давно; люди в сельской местности живут в деревянных домах, стоящих впритык, в больших коробках, окрашенных в темно-коричневый или облупившийся серый цвет, — высокая крыша, конек, крыльцо, заваленное дровами; встречались и необычные дома с боковыми башенками на крышах, напоминающими дурацкий колпак, с резными наличниками, с дранкой, прибитой то так, то эдак, с резными литыми решетками под крышей, словно хозяева защищались от голубей. И как бы там ни было, это тоже Америка, сказал я Лулу Розенкранцу, но, похоже, не убедил. Общественные здания были, впрочем, каменные, здание суда, к примеру, — из красного камня, обрамленного серым гранитом, что напомнило мне приют Макса и Доры Даймонд, только суд был побольше, со сводчатыми окнами и дверями, с закруглениями на углах, что типично для правосудия; четырехэтажное здание школы «Онондага» было из того же уродливого красного камня, что здание суда и публичной библиотеки «Онондага», небольшого зданьица, выглядевшего гораздо серьезнее, чем само отношение людей к чтению. Была там и готическая церковь из серого камня, скромно названная церковью Святого Духа, — единственное, что не носило имени индейца Онондаги, который, похоже, произвел на местных жителей неизгладимое впечатление. На лужайке перед судом стояла его статуя — прикрывая глаза от солнца, индеец смотрел на запад. Когда мисс Лола, мисс Дрю, вышла из машины и впервые увидела эту статую, она так ею залюбовалась, что мистер Шульц разозлился и силком утащил ее оттуда.

Самым большим сооружением в городишке оказался шестиэтажный отель, он, понятно, назывался «Онондага» и находился в самом центре коммерческой части города, если ее можно было так назвать, поскольку в витринах многих магазинов висели таблички ПРОДАЕТСЯ; легковые машины, стоящие передними колесами на тротуаре, напоминали старые черные консервные банки; а фермерские грузовики поражали цепями на колесах и отсутствием дверей; мало чего происходило в Онондаге, пожалуй, наш приезд и был единственным происшествием; я сразу это понял, когда пожилой мулат-портье в отеле с видимым удовольствием схватил мой чемодан, отнес его в комнату на верхнем этаже и даже не стал ждать чаевых, которые я собирался ему дать. Там, на шестом этаже, мы все и жили, мистер Шульц снял этаж целиком. У каждого была минимум одна комната, иначе нас неправильно поймут, сказал мистер Шульц, глядя на мисс Лолу, мисс Дрю, так что у нее был свой номер, а у него — свой, и у остальных по одной комнате, за исключением мистера Бермана, имевшего и вторую комнату, в которую он заказал отдельный прямой телефон, не связанный с гостиничным коммутатором.

Я проснулся намного позже обычного, что понял тотчас же, как только открыл глаза: комнату заливал свет, а белые занавески на окнах напоминали экран кинотеатра перед началом фильма. Горничная чистила пылесосом коридор, и, судя по шуму, из-за угла во двор отеля въехал грузовик с продуктами. Я встал с кровати совершенно разбитым, но умылся, оделся и через десять минут уже шел в кафе. Когда я вернулся к отелю, около «бьюика» меня ждал Аббадабба Берман.

— Эй, малыш, — сказал он, — поехали покатаемся.

Я влез на единственное свободное место сзади между Ирвингом и Лулу Розенкранцем. Сидеть там было не очень приятно; когда мистер Берман устроился спереди и Микки завел мотор, Лулу, весь напрягшись, наклонился вперед и сказал:

— А зачем нам маленький говнюк?

Мистер Берман не счел нужным ответить или даже повернуть голову, Лулу бухнулся на свое место, бросил на меня устрашающий взгляд и произнес, обращаясь, конечно, не только ко мне, но и ко всем прочим:

Он начинает напевать ее, пока мистер Шульц еще с ней внизу, а я стою между палубами, впиваясь пятками и локтями в заклепки железного трапа, который взмывает вверх и падает вниз вместе с буксиром и волнами. Казалось, что Бо услышал эту мелодию в тарахтении буксирного движка или в дуновении ветра, порой механические или природные ритмы принимают в нашем сознании образ популярной песни. Он поднимает голову и пытается распрямить плечи, он, кажется, обрел самообладание, песня помогает ему взять себя в руки; когда человек чем-то увлечен, такое пение не мешает концентрировать внимание; откашлявшись, он запел чуть громче, хотя по-прежнему без слов, остановился он, только чтобы оглянуться, насколько позволяли веревки, меня он не увидел, но, видимо, почувствовал и позвал, эй, малыш, иди сюда, поговори со стариной Бо, потом снова замурлыкал себе под нос, доверчиво ожидая моего появления. А мне совсем не хотелось влезать в его шкуру, мне хватало уже того, что я был в одной рубке с умирающим, его состояние казалось мне заразным, мне не нужно было ни его опыта, ни его мольбы, ни его жалоб или последних просьб; я не испытывал желания мозолить ему глаза в его последний час, словно с ним на дно могла уйти часть меня самого, признаваться в этом не очень приятно, но именно так я себя и чувствовал, совершенно посторонним, не желающим исполнять ни роль священника, отпускающего грехи, ни роль утешителя, ни роль сестры милосердия; я не хотел участвовать ни в чем, что предстояло испить ему, даже как наблюдатель. И, разумеется, у меня не было другого выхода, как спуститься с лестницы и встать на уходящей из-под ног палубе в таком месте, где бы он мог видеть меня.

Он кивнул, с трудом подняв на меня взгляд, вид его был странно неопрятен, одежда скособочилась, сорочка наполовину вылезла из брюк, фрак задрался так, словно у Бо вырос горб, черные густые волосы растрепались, он кивнул, улыбнулся и сказал, о тебе идет добрая слава, малыш, они на тебя надеются, ты ведь знаешь об этом? Ты маленький задира, верно? и толстым вряд ли станешь, подрастешь еще на пару дюймов и сможешь драться на ринге в весе «пера». Он улыбнулся, на его смуглом лице блеснули ровные белые зубы, чуть поднявшиеся высокие скулы удлинили его миндалевидные глаза. По моему опыту, из низеньких парней обычно получаются хорошие убийцы; они начинают снизу, понимаешь, нож идет вверх, при этом он резко вскинул голову, обозначая движение ножа, при выстреле пистолет тоже вскидывает вверх, так что это тоже к твоей выгоде, но если ты действительно такой способный, как они говорят, то быть тебе там, где молодые красивые девицы каждый день будут делать тебе маникюр и чистить ногти. Во мне шесть футов и один дюйм, но я всегда убивал красиво, не мучил, не промахивался, парня надо пришить? бум, и его нет, кого надо убрать, Немец? бум, и готово, вот и все. Я никогда не любил тех, кому нравится такая работа, хотя законно гордиться выполнением чего-то, очень трудного и опасного, конечно, никому не возбраняется. Подонков я не любил никогда, послушай, старина Бо даст тебе один совет. Ваш шеф долго не протянет. Ты посмотри, как он себя ведет, он же истеричка, маньяк, которому нельзя доверять, он же плюет на чувства других людей, я имею в виду, нормальных людей, таких же крепких, как и он сам, но у которых и организация получше и, между нами говоря, идеи посвежее, чем у этого гада. Он из вчерашнего дня, понимаешь? Он конченый человек, и если ты действительно такой смышленый, как они про тебя говорят, то ты послушаешь меня и сделаешь выводы. Это тебе Бо Уайнберг говорит. Ирвинг наверху знает меня, он сам недоволен, но никогда ничего не скажет, он слишком долго с ним, ему уже пора на отдых и поздно менять хозяина. Но я уважаю его, и он уважает меня. Ирвинг уважает все, что я сделал в этой жизни, чего достиг, крепость моего слова, я не держу зла на него. Но он запомнит, и ты запомнишь, малыш, вы все запомните, я хочу, чтобы ты посмотрел на Бо Уайнберга и понял, что за человек твой шеф, посмотри в глаза Бо, если можешь, и ты никогда не забудешь его, потому что через несколько минут, всего через несколько минут он успокоится, все будет кончено; веревки не будут врезаться в его тело, он не будет испытывать ни жары, ни холода, ни страха, ни унижения, ни радости, ни горя и вообще никакой нужды; так Бог вознаграждает за ужасную смерть, она приходит в свой час, а время продолжает свой бег, но смерть уже состоялась, и наши души обрели мир. Ты, малыш, свидетель, и хотя это паршиво, но тут уже ничего не поделаешь, ты все запомнишь, и Немец знает, что ты запомнишь, и ты уже никогда ни в чем не можешь быть уверен, потому что обречен жить, помня о подлости, сотворенной с человеком по имени Бо Уайнберг.

Он отвернулся. Я испугался, услышав песню, которую он пел сильным баритоном с непокорными хрипами: забудь заботы и печали, я ухожу, прощай, дрозд. Дам-ди-дам ди-дам я-а-а да-ди, прощай, дрозд. Никто меня не любит, я здесь совсем один, дрозд. Дам-ди-дам, зажги свечу, не жди меня, прощай, дрозд, про… — он закрыл глаза и затряс головой, чтобы взять высокую ноту, — …щай.

Потом уронил голову на грудь и стал напевать потише, словно задумавшись, почти не слыша своей песни, а затем перестал петь и снова заговорил, но теперь уже не со мной, а с еще одним Бо, сидящим рядом, возможно, в роскошном Эмбасси-клубе, перед ними стоят напитки, и они вспоминают: Ты помнишь того парня, наверху, в запертом кабинете в здании центрального вокзала, кажется, на двенадцатом этаже? Вокруг куча людей, ты ведь понимаешь, что у него тьма охранников, за кабинетом есть еще одна комната, и все это находится в респектабельном, вполне официальном здании, стоящем на углу Парк авеню и 46-й улицы. Таковы условия. Они все понимают, понимают трудность дела, этот Маранцано всю жизнь в мафии, дело это не для сопляков, и банда «Юнионе» знает, что для выполнения задачи требуется ас. И Немец подходит ко мне и говорит: послушай, Бо, тебя никто не заставляет, это их внутреннее итальянское дело, им время от времени требуется пускать друг другу кровь, но в качестве услуги они попросили твоей помощи, и я решил, что нам не помешает оказать им услугу, за которую они нам будут сильно обязаны; и я сказал, конечно, сочту за честь, из всех пушек им нужна именно моя, и я чувствовал себя, как человек, который выполнил поручение и прославил себя на всю жизнь, как сержант Йорк. Ты знаешь, я человек надежный и дорожу этим. Я, конечно, люблю выпить, вкусно поесть, переспать с красивой бабой, люблю молоденьких балерин и азартные игры, люблю войти в комнату и пустить пыль в глаза, но больше всего я люблю быть надежным, — это самое чистое наслаждение; когда кто-то говорит, мне нужен не этот и не тот, а Бо Уайнберг, когда кто-то просит меня и я киваю: все будет сделано, — это как дважды два; и они это знают, и считают дело сделанным, и когда они читают об этом в газете через день или неделю, то это для них еще одна неразгаданная тайна загадочного мира. Поэтому я еду на встречу с ним, имени его я не назову, а он уже ждет меня и голосом человека, которому когда-то перерезали горло, спрашивает, что вам требуется, а я отвечаю, мне нужны четыре полицейских жетона, и все. Брови его удивленно ползут вверх, но он больше ни слова не произносит, а на следующий день жетоны уже у меня в руках; я беру своих парней, мы идем в магазин и одеваемся, как детективы, в плащи и шляпы, а потом направляемся прямехонько в контору и, вынимая жетоны, объявляем: полиция, вы арестованы, и все становятся лицом к стене, а я открываю дверь; Маранцано медленно поднимается со своего стула, ему семьдесят пять лет, и движения его не очень быстры; я подхожу прямо к столу и стреляю ему точнехонько в глаз. Но самое забавное то, что залы здания облицованы мрамором, и эхо выстрела разносится через открытые двери по коридорам, лестничным и лифтовым шахтам, все слышат его и пускаются наутек, гангстеры стоят лицом к стене, мои парни бросаются к лифтам, бегут по лестницам, перепрыгивая через три ступеньки. Когда я выбираюсь оттуда с пистолетом в кармане, везде уже хлопают двери, и возникает паника, какая бывает, если люди узнают, что произошло непоправимое, поднимается крик, и я теряю самообладание, принимаюсь носиться вверх и вниз по лестницам; я заблудился в этом говенном здании, я мечусь по коридорам в поисках выхода, тычусь в туалеты, я не понимаю, что заблудился, и когда я все-таки попадаю вниз, то оказываюсь не на улице, а на Центральном вокзале, время около пяти часов вечера, на вокзале суматоха, люди бегут на свои поезда или ждут, пока откроются ворота, объявления о поездах перекрывают общий шум, я пристраиваюсь к толпе, ждущей посадки на поезд пять тридцать две, и опускаю свою пушку в карман какого-то типа, клянусь, так оно и было, в карман плаща, в левой руке он держит портфель, а в правой — газету «Уорлд телеграф», и, как только ворота открывают и все двигаются с места, я опускаю его осторожненько, так что тип ничего не замечает, а потом я — в сторону, а он проходит через контроль и бежит по перрону, чтобы быстрей занять место, и представляешь, привет, дорогая, вот и я, Боже, Альфред, что это у тебя в кармане, это же пистолет!

И вот он смеется, до слез, его развеселило мимолетное воспоминание, и я смеюсь вместе с ним, думая, как же быстро разум переносит нас из одного места в другое, каким мостом света над пространством может служить обычный рассказ. Я знаю, в тот момент он наверняка увлек меня прочь с буксира, который вздымал и бросал нас вниз в удушливой атмосфере, пропитанной запахами дизельного топлива, и перенес на Центральный вокзал, где я опускал пистолет в карман Альфредова плаща, но одновременно я сидел в Эмбасси-клубе, за столом, накрытым белой накрахмаленной скатертью, и играл со спичечным коробком; худощавая певица пела «Прощай, черный дрозд», а на улицах Манхэттена ожидающие хозяев лимузины пускали в морозный воздух тонкие струйки выхлопных газов.

Когда я закончил свой рассказ, она не проронила ни слова, а лишь протянула мне бутылку вина. Я запрокинул голову, чтобы сделать глоток, а когда снова посмотрел перед собой, ее уже не было рядом, она скользила вниз по влажному склону, цепляясь за выступы скал и маленькие сосенки, росшие в расщелинах. Я лег на живот и стал наблюдать. Проделав две трети пути, она исчезла в тумане.

А вдруг она сотворит какую-нибудь глупость? Вдруг на нее мой рассказ так подействовал? Я ведь еще не все рассказал: например, я умолчал о том, что, когда Ирвинг говорил с капитаном буксира наверху, Бо Уайнберг упросил меня спуститься вниз и посмотреть, что там с ней. Я выполнил просьбу, но услышал немного, внизу шум от двигателя был сильнее. Несколько минут я простоял у каюты, куда мистер Шульц отвел ее, а потом возвратился в рубку и сказал Бо, что все в порядке, что мистер Шульц ходит взад-вперед по каюте и убеждает ее в своей правоте. Я, конечно, сказал ему неправду.

— Хочешь жить? — орал мистер Шульц. — Так вот, мисс Дебютантка, смотри, как выглядит эта жизнь!

А потом какое-то время я ничего не слышал. Я сел на корточки в проходе и хотел было уже уходить, но тут мне пришло в голову приложить ухо к двери, и я вновь услышал его голос.

— Тебе ведь плевать на труп, верно? Если не считать кое-каких мелких деталей, говорю тебе, он умер. Понимаешь? Забудь мертвеца, слышишь? Ты, наверное, уже и забыла, а? Я жду, да или нет? Что? Не слышу!

Как и на любом продолжительном постое, войскам в отеле «Онондага» теперь предоставили дополнительный провиант более привычного свойства. Мистер Шульц организовал регулярное снабжение из Нью-Йорка, и раз в неделю к нам приезжал грузовик с бифштексами, отбивными, со свежей бараниной, рыбой на льду, деликатесами, хорошей выпивкой и пивом, и через день кто-нибудь ездил в Олбани к нью-йоркскому самолету получить свежие булочки, пирожные, пирожки и газеты. Повара на кухне отеля сбились с ног, но никто, казалось, не возражал, хотя такое развитие событий должно было бы обижать их. Однако местная обслуга не обнаруживала ни чрезмерной гордости, ни обиды или особой чувствительности, они с удовольствием готовили для мистера Шульца из всего, что бы он им ни поставлял, и даже, чтобы соответствовать масштабу происходящего, кажется, прибавили в своей квалификации.

Ужин превратился в ежедневный ритуал, мы собирались вместе, по-семейному, в один и тот же вечерний час, хотя и за разными столами. Ужин обычно шел неспешно, мистер Шульц пускался в долгие воспоминания. Как правило, он в такие моменты расслаблялся, если, конечно, не напивался; напившись, он становился хмурым, мрачным и сверлил злым взглядом каждого, кто, по его мнению, слишком веселился или же ел, как ему казалось, свой ужин с непомерным аппетитом; он мог ни с того ни с сего попросить передать ему тарелку любого из нас, чтобы, дескать, попробовать кусочек, и, только поковырявшись в ней, возвратить; со мной он проделал это несколько раз, и не было случая, чтобы я не вскипел внутренне и не потерял после этого аппетит; однажды он даже пошел к другому столу и взял отбивную с их блюда, он вроде как не мог быть великодушным и гостеприимным без того, чтобы не показать людям, будто они вырывают у него кусок изо рта; особенно неприятными были вечера без мисс Дрю; если ей не нравилось происходящее, она, извинившись, покидала нас, и у тебя кусок в горле застревал, когда ты видел, что ему жалко с ним расставаться, такой ужин никакого удовольствия не доставлял.

Но, как я уже говорил, чаще всего, если он не напивался, то весь вечер вел себя ровно, будто дни, которые он прожил, демонстрируя городу Онондага, штат Нью-Йорк, прекрасное расположение духа и свою альтруистическую натуру, помирили его с миром. А за ужином после прогулки в горы я точно знал: что бы мне ни положили на тарелку, у меня этого никто не отнимет, потому как за столом в тот день сидело двое гостей — Дикси Дейвис, отложивший свое возвращение в Нью-Йорк, и отец Монтень, священник католической церкви Святого Варнавы. Мне понравилось, что святой отец, прежде чем сесть за наш стол, подошел к другому столу около двери, поздоровался с Микки, Ирвингом, Лулу и водителем Дикси Дейвиса и поболтал с ними в радушной священнической манере. Для священнослужителя он вел себя чересчур оживленно, выразительно потирал руки и говорил так, словно в жизни не могло произойти ничего неприятного; его распирало от гордости за свой маленький и не очень богатый приход; церковь Святого Варнавы была весьма скромным заведением на берегу реки в бедном районе узких улиц и маленьких скученных домишек, деревянная, а не каменная, как церковь Святого Духа на холме, впрочем, внутри она была не меньше, а убранством даже побогаче, чего только стоили фрески Христа и свита его учеников, развешенных по стенам.

На ужин подали ростбиф, приготовленный, как я люблю, свежую спаржу, которую я не очень люблю, домашнее жаркое большими кусками, зеленый салат, к нему я не притронулся из принципа; было и настоящее французское вино, у меня начал появляться к нему вкус, но я им не увлекался по той же причине, по которой Дрю Престон сидела как можно дальше от мистера Шульца. Мое место было слева от мистера Шульца, а отца Монтеня — справа. За мной сидел Дикси Дейвис, а Дрю Престон расположилась между ним и мистером Берманом. Дикси Дейвис болтал без умолку, может, он днем перетрудился, может, привез неверные сведения, а может, пренебрегли его юридическими советами; как бы то ни было, остановиться он не мог, впрочем, не исключено, что все объяснялось его соседством с самой красивой и аристократической женщиной, какую ему только доводилось видеть в жизни; она была в строгом черном платье, открывавшем точеную шейку, которую украшала простая нитка жемчуга, в каждой жемчужине точкой отражалась люстра; он рассказывал миссис Престон, как начинал свою адвокатскую карьеру, вспоминая с истерическим удовлетворением жалкое начало, а она кивала прекрасной головкой, подбадривая его, и решительно сметала все подряд со своей тарелки, запивая вином, которое он не уставал подливать; он купался в лучах ее красоты и силился очаровать ее фактами своей трусливой жизни. Я бы ни за что не хвастался тем, что ошивался с грязными студентами около суда и подлизывался к поручителям, чтобы те, в свою очередь, отблагодарили меня, порекомендовав привлеченным к суду недотепам, нуждающимся в адвокате. Так он и начинал, с защиты подпольных лотерейщиков, получая по двадцать пять долларов за спасение от тюрьмы. «Остальное — история», — произнес он, обнажив зубы в кривой улыбке. Я заметил, что сидел он, сгорбившись и вытянув голову вперед, эта поза совсем не вязалась ни с его холеностью, ни с прекрасным гардеробом. Сам удивляюсь, почему я так невзлюбил этого человека, я ведь почти не знал его, но наблюдая, как он пытается заглянуть в вырез платья Дрю Престон, я сожалел, что сижу за столом не с Ирвингом, Лулу и другими ребятами, а с интеллектуалом, который не обратился ко мне даже с самым пустячным вопросом и вообще, кажется, не замечал моего присутствия.

И тут он вынул из бумажника фотокарточку, на фотографии была женщина в лифе от купальника и шортах, она щурилась на солнце, уперев руки в бока, на ней были туфли на высоком каблуке, носки которых смотрели в разные стороны, одну ногу она демонстративно выставила вперед; он положил снимок перед Дрю Престон, она наклонилась посмотреть, не трогая фотографию руками, словно это была какая-то живая тварь типа кузнечика или богомола.