Путешественник, проезжающий сегодня ту часть Бигора,

[2]

что лежит между истоками рек Жер и Адур, а ныне зовется департаментом Верхние Пиренеи, может выбирать из двух дорог, ведущих из Турне в Тарб. Одна, совсем недавно проложенная по равнине, через два часа приведет его в бывшую столицу графства Бигор; другая, идущая вдоль гор, представляет собой путь древних римлян и длиннее на девять льё. Но за объезд и излишнюю усталость путника вознаградит красота местности, по которой ему придется ехать: великолепный вид на Баньер,

[3]

Монгайар и Лурд,

[4]

а на горизонте — широкая синяя стена Пиренеев, посреди которых высится грациозный Пик-дю-Миди, увенчанный снегом. Именно эту дорогу предпочитают художники, поэты и любители древности. Поэтому на нее мы и попросим читателя обратить вместе с нами свой взор.

В первые дни марта 1388 года, в начале царствования короля Карла VI,

[5]

когда островерхие башни замков, чьи руины теперь поросли травой, взмывались над кронами самых высоких дубов и надменных сосен, когда мужи в железных доспехах и с каменными сердцами, носившие имена Оливье де Клисон

[6]

, Бертран Дюгеклен,

[7]

Сеньор де Бюш,

[8]

что начали слагать великую Илиаду,

[9]

завершить которую предстояло пастушке,

[10]

уже обрели покой в своих легендарных могилах, по этой узкой, разбитой дороге, единственной, связывающей тогда главные города юга, ехали два всадника.

За ними, тоже верхом, следовали двое слуг.

Господа были примерно одного возраста, лет пятидесяти пяти-пятидесяти восьми. Но сходство на этом заканчивалось, ибо отличие в одежде указывало, что занимаются они совсем разными делами.

Один из них — вероятно, по привычке он ехал на полкорпуса лошади впереди — был в бархатном, некогда ярко-малиновом жилете, который с тех пор, как хозяин впервые его надел, множество раз побывал под солнцем и дождем, потеряв не только свой глянец, но и цвет. Сильные руки были обтянуты рукавами из буйволовой кожи, принадлежащими куртке, которая в прошлом была желтой, но, подобно жилету, утратила первоначальный цвет, правда, не столько в общении со стихиями, сколько от трения о доспехи, коим, по-видимому, служила подкладкой. Вероятно, по причине жары шлем, вроде тех, что тогда называли «мисками», был привязан к левой луке седла, и это позволяло видеть непокрытую голову всадника, облысевшую на макушке, но на висках и затылке окаймленную длинными седыми волосами, которые гармонировали со слегка тронутыми проседью усами (так всегда бывает у мужчин, на чью долю выпали в жизни большие невзгоды) и ровно подстриженной серебристой бородой, прикрывавшей латный воротник

Чудесным июньским утром 1361 года всякий, кто отважился бы блуждать по равнинам Португалии в сорокаградусную жару, мог видеть, как по дороге из Пиньела в Коимбру едет верхом фигура, за описание которой наши современники будут нам признательны.

Это был не человек, а полный набор рыцарских доспехов, состоявший из шлема, лат, наручей и набедренников, копья в руке и маленького висевшего на шее щита; над всей этой грудой железа развевался султан из красных перьев, над которым сверкал наконечник копья.

Эти доспехи прочно сидели на коне, у которого разглядеть лишь можно было его черные ноги и сверкающие глаза, ибо, подобно своему хозяину, он исчезал под боевой броней, покрытой сверху белой попоной, отороченной красным сукном. Время от времени благородное животное встряхивало головой и ржало, больше из ярости, чем от боли: значит, слепень пробрался под складки тяжелого панциря и нещадно его жалил.

Всадник же прямо и твердо держал стремена, словно прикованный к седлу; казалось, он с гордостью бросает вызов этой жгучей жаре, которая обрушивалась с багрового неба, воспламеняя воздух и иссушая траву. Многие — никто не упрекнул бы их за это в изнеженности — позволили бы себе поднять решетчатое забрало, которое превращало шлем в сушилку, но по уверенному виду, благородной невозмутимости рыцаря было ясно, что он даже в пустыне щеголяет силой своего характера и стойкостью перед тяготами воинского ремесла.

Мы сказали «пустыня», и, действительно, местность, по которой проезжал наш рыцарь, вполне заслуживала этого названия. Это была своего рода долина, глубокая ровно настолько, чтобы собирать на дороге, по которой следовал рыцарь, самые испепеляющие лучи солнца. Уже более двух часов стояла такая жара, что долину покинули даже ее самые выносливые обитатели: пастухи и стада, которые по утрам и вечерам появлялись на ее склонах в надежде отыскать хоть какие-нибудь высохшие, ломкие травинки, теперь спали в тени, укрывшись за изгородями и под кустами. Вокруг, насколько хватало глаз, напрасно было бы искать путника, столь отважного или, вернее, столь нечувствительного к зною, чтобы он был в силах передвигаться по этой земле, которая, казалось, состояла из пепла сожженных солнцем скал. Только тысячи цикад служили доказательством того, что живые существа способны обитать в таком пекле; забившись между камнями, облепив каждую травинку или рассевшись на ветках белых от пыли олив, они пронзительно и монотонно стрекотали; то была их победная песнь, и возвещала она о завоевании пустыни, где они воцарились всесильными повелительницами.

Аженор, взбешенный рассказом оруженосца, который слово в слово повторил все, что рыцарь слышал собственными ушами, хотел было силой добиться от мавра того, чего не добился учтивостью. Но когда он пришпорил коня, чтобы погнаться за дерзким сарацином, бедное животное не выказало намерения исполнять желания хозяина, так что рыцарь вынужден был остановиться на усыпанном камнями склоне, который, кстати, и представлял собой едва заметную дорогу. Слуги из арьергарда мавра следили за действиями двух франкских воинов и время от времени оборачивались, не желая оказаться застигнутыми врасплох.

— Мессир Аженор! — закричал Мюзарон, встревоженный порывом своего господина, хотя усталость коня и делала этот порыв вовсе неопасным. — Мессир Аженор, ведь я сказал вам, что этот мавр не понимает по-французски, и признался, что мне, оскорбленному не меньше вас его молчанием, пришла мысль обратиться к нему по-испански, но, к сожалению, он уже был слишком далеко, чтобы я мог это сделать. Поэтому вы должны злиться не на него, а на меня, кому эта счастливая мысль не пришла раньше. Кстати, нам никто не угрожает, — прибавил он, увидев, что рыцарь вынужден остановиться, — а конь ваш совсем обессилел.

Молеон утвердительно кивнул.

— Все это прекрасно, — вздохнул он, — хотя мавр поступил не по-человечески; можно не знать ни слова по-французски, но повсюду люди понимают единый язык жестов, значит, когда ты произнес слово «Коимбра» и показал на оба города, он непременно должен был бы догадаться, что ты спрашиваешь, как туда попасть. Я не могу сейчас догнать дерзкого мавра, но — клянусь кровью Господа нашего, взывающего отомстить неверным, — пусть он никогда не попадается мне на глаза.

— Напротив, мессир, — возразил Мюзарон, кого осторожность не лишала ни отваги, ни злопамятности. — Наоборот, вам следует встретиться с ним, но в других условиях. Вам надо встретить его, когда, например, при нем будут лишь слуги, охраняющие его носилки. Вы взяли бы на себя господина, а я занялся бы слугами, потом мы посмотрели бы, что он хранит в своем золоченом деревянном коробе.

Отряд великого магистра состоял из тридцати восьми человек, включая франкского рыцаря и его оруженосца, но не считая мавра с его дюжиной стражников, пажами и слугами; вьючные мулы тащили богатую, разнообразную поклажу: ведь еще за неделю до приезда Мотриля дону Фадрике сообщили, что брат вызывает его в Севилью. Дон Фадрике тут же отдал приказ выступать, надеясь, что мавр будет слишком утомленным, чтобы ехать с ним, и останется в Коимбре. Но, видимо, усталость была неведома этим сынам пустыни и их коням, и казалось, что кони эти были потомками тех кобылиц, которых, как писал Вергилий,

[56]

оплодотворял ветер.

В день они проехали десять льё, а с наступлением сумерек разбили лагерь на склоне гор, с краю которых высился Помбал

[57]

.

Во время этого первого перехода мавр не спускал глаз с обоих друзей. Сначала под предлогом, что желает принести извинения французскому рыцарю, а потом как бы стремясь искупить былую неучтивость истинной вежливостью, он отъезжал от Аженора лишь на несколько минут, необходимых ему для того, чтобы переговорить с охраной носилок. Но, сколь бы короткими ни были эти отлучки, на которые его тянуло какое-то неодолимое чувство, Аженор все-таки успел спросить великого магистра:

— Сеньор дон Фадрике, прошу вас, объясните мне, чем вызвано то упорство, с каким сеньор Мотриль преследует нас, не отходя ни на шаг. Значит, он, монсеньер, очень любит вас, ведь то, как я принял его запоздалые знаки внимания, вряд ли внушает ему большую симпатию ко мне.

— Не знаю, сколь велика любовь Мотриля ко мне, — ответил дон Фадрике, — зато мне известно, что он смертельно ненавидит донью Падилью, любовницу короля.

Мавр, выехавший раньше, первым оказался у реки.

Вероятно, либо по дороге в Коимбру, либо во время другой поездки он уже примерил брод, который узнал, ибо сразу же спустился к самой воде, оказавшись по пояс в зарослях олеандра,

[62]

который в южной части Испании и Португалии почти всегда растет по берегам рек. По его сигналу ездовые, что везли носилки, взяли мулов под уздцы и после того, как Мотриль показал им точную дорогу — идти надо было на заметную апельсинную рощу на другом берегу, — сошли к реке и перешли ее в брод; вода доходила мулам до брюха. Хотя Мотриль был совершенно уверен, что брод неопасен, он не спускал глаз с драгоценных носилок до тех пор, пока те не оказались на другом берегу в полной безопасности. Лишь тогда он огляделся и наклонился к зарослям олеандра.

— Ты здесь? — спросил он.

— Да, — послышалось в ответ.

— Ты ведь признаешь пажа?

Граф Энрике де Трастамаре и его спутник Аженор направлялись в Бордо, где их ждали события, о которых мы уже рассказывали, а Дюгеклен, коего Карл Пятый облачил неограниченными полномочиями, собрал главных командиров наемных отрядов и объяснял им свой план кампании.

Эти жестокие воины, вынужденные, подобно хищным птицам или волкам, каждый день проявлять осторожность, хитрость и дерзость, которые простых смертных возвышают, а людей одаренных делают гениальными, обладали большим, нежели вы думаете, пониманием стратегии и воинским искусством.

Поэтому они прекрасно разобрались в тех предложениях, которые бретонский герой вынес на их суд; совокупность их складывалась из боевых действий, которые всегда можно было легко прекратить, и отдельных операций, вытекающих из обстоятельств. Однако все эти воинственные замыслы упирались в единственный, неопровержимый довод: нужны деньги.

Будет справедливо сказать, что довод этот не вызвал возражений; требование денег было выдохнуто как бы единой глоткой.

— Верно, — ответил Дюгеклен, — и я уже подумал об этом.

Армия шла вперед.

Если все дороги ведут в Рим, то дорога на Авиньон совершенно очевидно ведет в Испанию. Поэтому наемные отряды уверенно двигались по дороге на Авиньон.

Именно там и держал свой двор Урбан Пятый (сперва он был бенедиктинским монахом,

[123]

потом аббатом монастыря Сен-Жермен в Осере

[124]

и настоятелем монастыря Сен-Виктор в Марселе), который был избран папой с условием, что ни в чем не станет тревожить земного блаженства кардиналов и иерархов римской церкви; сразу же после избрания он стал ревностно соблюдать это условие во всей его благодушной строгости, благодаря чему рассчитывал добиться для себя права умереть в глубокой старости и окруженным ореолом святости, в чем и преуспел.

Напомним, что преемник святого Петра

[125]

был тронут жалобами короля Франции на наемников и отлучил их от церкви; в своем мудром предвидении будущего король Карл Пятый дал Дюгеклену почувствовать и неприятную сторону сего шедевра политики, оставившей у коннетабля после свидания с королем живое желание вернуть все на свои прежние места.

Светлая мысль, озарившая Бертрана на длинной дороге из Шалона в Лион в лучах прекрасного закатного солнца, о коем мы упомянули всего одним словом, ибо сами были озабочены молчаливостью славного коннетабля, сводилась к тому, чтобы со своими пятьюдесятью — чуть больше или чуть меньше, как говорил Каверлэ, — тысячами наемников нанести визит папе Урбану Пятому.

Вернувшись в лагерь, Дюгеклен начал понимать, что столкнется с большими трудностями, осуществляя задуманный им прекрасный план, который преследовал три основных цели — расплатиться с наемниками, покрыть расходы на военную кампанию и помочь королю закончить постройку дворца Сен-Поль, — если папа Урбан будет пребывать в том расположении духа, в каком он его застал.

Церковь упряма. Карл V — человек богобоязненный. Не стоило ссориться со своим властелином под тем предлогом, будто хочешь оказать ему услугу; нельзя было в начале кампании давать повод для суеверных суждений: после первых же военных неудач эти поражения не преминули бы приписать безбожию полководца и карающим молитвам папы римского.

Но Дюгеклен был бретонец, а значит, упрямее всех пап римских и прошлого и будущего. Кстати, оправдывая свое упрямство, он мог ссылаться на необходимость — эту неумолимую богиню, которую древние изображали с оковами на руках.

Поэтому он решил придерживаться своего плана, рискуя дальше действовать по воле обстоятельств, следуя ему или отказываясь от него — смотря по тому, как обстоятельства эти будут складываться.

Дюгеклен приказал своим людям снарядить обозы и готовиться выступать, отдал приказ бретонцам — они пришли два дня назад под водительством Оливье де Мони и Заики Виллана — выдвинуться ближе к Вильнёву, чтобы с высоты террасы, где неотлучно находился святой отец, тот мог видеть, как широкая голубоватая лента войск извивается, слов-до лазурная змея, кольца которой под лучами заходящего солнца то сверкали ярче золота, то вспыхивали более зловеще, чем молнии папского проклятия.

Перепуганный легат еще не вернулся в Авиньон, а Дюгеклен двинул вперед войска, и это сильно напугало Урбана V, с высоты террасы наблюдавшего за тем, как замыкается грозное кольцо окружения. Благодаря этому маневру Вильнёв-ла-Бегюд и Жервази были взяты без сопротивления, хотя в Вильнёве стоял гарнизон из пятисот или шестисот солдат.

Занять эти города коннетабль поручил Гуго де Каверлэ. Он знал манеру англичан располагаться на постой и не сомневался, что на авиньонцев подобное начало военных действий произведет должное впечатление.

Действительно, в тот же вечер с высоты городских стен авиньонцы могли видеть большие костры, которые с трудом разгорались, но каким-то чудом все-таки неизменно ярко вспыхивали. Постепенно ориентируясь и узнавая места, где бушевало пламя, они убеждались, что горели их собственные дома, а на растопку шли их оливковые деревья.

Одновременно англичане сменили вина из Шалона, Торена и Бона, остатками коих они еще пробавлялись, на вина из Ривзальта, Эрмитажа и Сен-Перре, которые показались им крепче и слаще.

При зареве пожаров, опоясывавших город и освещавших англичан, которые располагались на ночлег, папа и собрал свой совет.

Мы уже знаем, что после сцены в саду Аисса отправилась в дом отца, а Аженор исчез, перепрыгнув через стену.

Мюзарон понял, что его хозяина больше в Бордо ничего не удерживает; поэтому, едва молодой человек вышел из состояния мечтательности, в которую погрузили его разыгравшиеся события, он нашел своего коня под седлом, а оруженосца — готовым к отъезду.

Аженор одним махом вскочил в седло и, пришпорив коня, на полном скаку выехал из города в сопровождении Мюзарона, по своему обыкновению отпускавшего шуточки.

— Эй, сударь! — кричал он. — Мне кажется, мы удираем слишком быстро. Куда, черт возьми, вы дели деньги, за которыми ходили к неверному?

Аженор пожал плечами и промолчал.