Перевод с английского

Т. П. ЛЕЩЕНКО-СУХОМЛИНОЙ.

Рисунки в тексте ДЖОРДЖА ДЮМОРЬЕ.

День в апреле выдался чудесный — то шумел весенний ливень, то вновь сияло солнце.

Легкий северо-западный ветерок струился в мастерскую сквозь открытую фрамугу огромного окна. По-видимому, все наконец было на своих местах и в порядке. Полуконцертный рояль Бродвуд прибыл из Англии малой скоростью. Его только что настроили и поставили у восточной стены, а на противоположной развесили рапиры, маски для фехтования и перчатки для бокса.

С массивной балки, проложенной под потолком, свисали трапеции, канат с узлами и кольца. Стены мастерской были, как обычно, мутно-красного цвета, но их оживляли белые гипсовые слепки рук и ног, маска Данте, горельеф «Леда и Лебедь» Микеланджело, кентавр с лапитом из коллекции мраморов Элджина

[3]

, — ни одна из этих вещей не успела еще покрыться пылью. Тут же висели этюды маслом с обнаженной натуры и копии картин Тициана, Рембрандта, Веласкеса, Рубенса, Тинторетто, Леонардо да Винчи, но школа Боттичелли, Мантеньи и др. совсем не была представлена — художников этого направления многие еще не оценили по достоинству.

Высоко вдоль стен на широких полках лежало множество других слепков в гипсе, терракоте, под бронзу; статуэтки Тезея, Венеры Милосской и Дискобола; фигурка какого-то жалкого человечка с содранной кожей, грозящего небесам (что в его состоянии казалось вполне оправданным и вызывало лишь сочувствие!); «Лев и кабан» работы Бари; анатомический муляж одноногой лошади с отбитыми ушами, голова коня — тоже безухого — с фронтона афинского Парфенона; и бюст Клитии, с ее прекрасным невысоким лбом, сладостно туманным взором и легким наклоном милых ее плеч, благодаря которому грудь ее кажется прибежищем и отдохновением — как воплощение всего извечно любимого и желанного, всего того, чего ищут и за что борются из рода в род сыны человеческие.

У печки висели рашпер, сковородка, длинная вилка, чтобы подрумянивать хлеб на огне, и ручные раздувальные мехи. Рядом в угловом буфете за стеклом лежали ножи с почерневшими черенками, простые ложки и трезубые вилки, стояли тарелки и стаканы, салатница, склянка с уксусом и бутыль с прованским маслом, две горчичницы (для французской и английской горчицы) и разная домашняя утварь, — все безукоризненно чистое. На полу, окрасить и навощить который стоило больших усилий, лежали две рысьи шкуры и большой персидский ковер. Часть пола (под трапецией в самом дальнем углу от окна, позади помоста для натуры) была покрыта циновками, чтобы можно было фехтовать и заниматься боксом, не рискуя поскользнуться, а уж коли упадешь — то чтобы не переломать костей.

Никто толком не ведал, как жил Свенгали, и очень немногие знали, где именно и на какие средства. Он снимал просторную запущенную мансарду на улице Тирлиар, где вся обстановка состояла из убогой кровати и пианино.

Он был беден и, несмотря на свой талант, не успел еще завоевать себе имя в Париже. Возможно, виной тому была его крайняя бестактность и полное неумение вести себя в обществе. Он был временами заискивающе льстив, временами нестерпимо дерзок. У него было известное чувство юмора, но шутки его бывали скорее оскорбительными, чем остроумными, а высмеивал он то, что в сущности не было смешным. Остроты его звучали язвительно и злорадно, — он всегда шутил некстати и невпопад. Его эгоизм и мания величия были беспредельны, к тому же он был неряшлив, но одевался претенциозно, а потому выглядел грязным, лохматым — словом, таким, каким непростительно быть и самому прославленному музыканту, вращающемуся в самом избранном обществе.

Он был неприятным человеком, и бедность его не вызывала сочувствия, ибо ее могло и вовсе не быть. Он получал постоянную материальную поддержку от своих родных из Австрии — от стариков родителей, сестер, двоюродных братьев и теток, которые бились в нужде, работали и экономили для него, — ведь он был их гордостью и любимцем.

Но у него было одно неоспоримое достоинство — любовь к своему искусству или, лучше сказать, любовь к самому себе как к мастеру своего дела — великому мастеру. Он презирал или делал вид, что презирает, всех остальных музыкантов, и тех, кто был еще в живых, и тех кто уже умер, — даже тех, чьи произведения он сам так божественно исполнял на рояле.

Он пренебрежительно жалел их за то, что они не слышат, как он — Свенгали — передает их музыку, ведь сами они, конечно, не могли бы так играть.

Прелестным сентябрьским утром, около одиннадцати часов, Таффи с Лэрдом сидели в мастерской, каждый перед своей картиной. Они покуривали, задумчиво поглаживая себя по колену, и молчали. По случаю понедельника оба были в подавленном настроении, тем более что накануне поздним вечером вернулись втроем из Бар- бизона и Фонтенбло, где провели целую неделю — изумительную неделю — среди художников, предположим, таких знаменитых, как Руссо, Милле, Коро, Добиньи и других, не столь прославленных на сей день. Особенно очарован был Маленький Билли. Жизнь богемы пленила его своим артистизмом, ему захотелось носить простые блузы, ходить в деревянных башмаках и широкополых соломенных шляпах. Он поклялся себе и своим друзьям, что когда-нибудь поедет туда и останется жить там до самой смерти, — он станет писать лес таким, каков он есть, и населять его прекрасными людьми, выдуманными им самим. Он будет вести здоровую жизнь на свежем воздухе, простую по своим материальным запросам, но возвышенную по духовным стремлениям.

Наконец Таффи сказал:

— Мне что-то не работается сегодня. Так и тянет погулять в Люксембургском саду и позавтракать в кафе «Одеон», где вкусные омлеты, а вино не синее.

— То же самое приходило в голову и мне, — признался Лэрд.

Таффи накинул на плечи старую охотничью куртку, нахлобучил потрепанный картуз, козырек которого торчал почему-то кверху, а Лэрд облачился в видавшее виды пальто, достававшее ему до пят, водрузил на голову древнюю соломенную шляпу, обнаруженную ими в мастерской, когда они пришли ее нанимать, и оба направились в путь по ласковому солнышку к студии Карреля. Им хотелось соблазнить на прогулку Маленького Билли. Они надеялись уговорить £го бросить работу и разделить с ними их лень, аппетит и общий упадок духа.

Часы пробили полдень. Но ожидаемая посылка все еще не прибыла на площадь св. Анатоля.

Вся батарея кухонных принадлежностей мадам Ви- нар была наготове. Трильби и Анжель Буасс пришли в мастерскую, засучили рукава и ждали сигнала к началу действий.

В первом часу трое художников и две обворожительные прачки, крайне обеспокоенные, сели завтракать и прикончили паштет из гусиной печенки, с горя запив его двумя бутылками бургундского.

Гостей ожидали к шести часам.

Стол накрыли нарядной скатертью, одолжив ее в отеле «Сена», распределили, кто с кем будет сидеть рядом, затем переменили распорядок и перессорились, но Трильби, со свойственным ей упрямством в такого рода делах, одержала верх, и, хотя не имела на это никакого права, последнее слово осталось в конце кондов за нею.