День был такой, как сегодня: сухой, жаркий и пыльный-пыльный. Вроде был июль, только я точно не скажу. Может, июль, а может, и август. Пекло — до конца своих дней не забуду. Сперва пришли конфедераты. Офицеры — на лошадях, солдаты — пешком, и даже ружья по земле волочили, до того устали. Офицеры въехали во двор, и хозяйка сказала, чтоб они слезли с лошадей и вошли в дом. Полковник сказал, что не может, спешит куда-то, но с коня сойдет поразмять ноги, если любезная хозяйка будет столь милостива и разрешит. Хозяйка сказала, что будет столь милостива. Полковник сошел с коня, а потом велел остальным сделать то же. Он был маленький, с ружьем и саблей. А сабля очень длинная и чуть не волочилась по земле. Прямо будто маленький мальчик взял чью-то саблю поиграть. Хозяйка сказала, чтоб я не стояла разинув рот, а шла на дорогу, дать солдатам напиться. Бочка с водой стояла под китайской вишней. Мы ведь знали, что солдаты придут по этой дороге — накануне пушки стреляли, а потом кто-то проезжал мимо и сказал, что, наверно, придут солдаты, так мы должны им помочь, чем можем. Вот мне и велели натаскать воды. Все утро таскала. А теперь надо было таскать воду из бочки солдатам. Ведро за ведром, уж и не упомню, сколько я этих ведер перетаскала. А солдаты были совсем оборванные и до того усталые, что будто и не видели меня вовсе. Возьмет у меня ковшик, напьется и стоит, а ковшик держит, пока я не дотянусь и не отниму другого напоить. Меня, черную малявку, они и не видели даже. Спросить, так не сказали бы, белая или черная, мальчик или девочка. Им это было все равно. Один солдат все бормотал. Сам чуть повыше меня, а лицо грязное-прегрязное. И все бормочет:

— Будь моя воля, я этих черномазых отпустил бы. Спроси меня, я бы всех их отпустил.

Когда я подала ему ковшик, он его долго в руке держал, потом все-таки выпил воду, а ковшик не отдал, сидит и таращится в землю.

А ведь дома-то они сказали, что к ужину вернутся. Раньше еще, когда война только началась. Они тогда думали, воевать — это дело простое, раз-два — и готово.

"Мой ужин не убирайте, — говорили. — Не убирайте и никому другому не отдавайте, съезжу, перебью с десяток янки и тут же вернусь. Кто они такие, что вздумали решать, как нам жить? У нас кровь благородная, а не у них. Бог поселил нас здесь, чтоб мы жили, как мы хотим. Так даже в Библии сказано. — (Я просила отыскать мне в Библии это место, но до сих пор его так никто и не нашел). — И он поселил здесь черномазых, пускай видят, как мы живем, — это тоже в Библии написано. От Иоанна, глава такая-то. Стих… стих что-то не вспомню. Ну а янки вздумали явиться сюда и отнять то, что нам дал господь. Поставь мой ужин в духовку, мама, я возвращусь домой еще до завтрака". Вот они-то самые сейчас и бормотали на дороге.

Мы хлопок прореживали и вдруг слышим: зазвонил колокол. Работу бросить мы побоялись: солнце еще стояло высоко и уходить было рано. А колокол все звонит и звонит… Звонит и звонит. Черный надсмотрщик, дюжий такой, толстый, а лицо лоснится, то и дело оглядывался на дом. Чуть колокол ударит, все оглядывается. Потом велел, чтоб мы продолжали работать, а он пойдет узнает, почему звонят. Я глядела, как он идет к дому, потом вижу — вышел и рукой машет. Мы вскинули мотыги на плечо и пошли через поле. Надсмотрщик сказал, что хозяин велит нам всем собраться возле дома. Мы не стали спрашивать зачем, а просто пошли туда. Хозяин стоял на веранде с листом бумаги в руках.

— Все пришли? — спрашивает. — И дети из поселка тоже? Все до единого, кто может стоять на ногах?

Ну, ему ответили, что мы все тут.

— Ладно, — говорит хозяин. — У меня для вас новость. Вы теперь свободны. Мне сейчас привезли Декларацию, и в ней написано, что вы все теперь такие же свободные, как я. Можете оставаться и работать издольщиками, потому что платить мне вам нечем — после того как здесь в последний раз прошли янки, я последнего лишился. Хотите — оставайтесь, хотите — уходите. Если останетесь, я обещаю быть с вами справедливым, каким всегда был.

Старая и молодая хозяйки стояли в дверях и плакали, а позади них столпились домашние негры и тоже плакали. Хозяин прочитал Декларацию, но все молчали и только смотрели на него, будто ждали, что он еще что-то скажет.

Мы не знали ровно ничего. Не знали, куда идем, не знали, что будем есть, когда кончатся яблоки и картошка, не знали, где переночуем, когда настанет ночь. И не знали, будем ли мы держаться вместе, добравшись до Севера, или разойдемся в разные стороны. Мы ни о чем таком никогда не задумывались, потому что никогда не думали, что станем свободными. Да, мы слышали про свободу, мы даже говорили про свободу, но представить себе не могли, что такой день наступит. Даже когда узнали, что янки вошли в наш штат, даже когда увидели, как они маршируют мимо наших ворот, мы все-таки не думали, что будем свободны. Вот почему мы не были к этому готовы. И когда нам сказали, что мы свободны, мы бросили все и ушли.

Было жарко. Не то май был, не то июнь. Пожалуй, июнь, что-то не припомню. Мы пошли через хлопковое поле к болоту. Молодые парни принялись ломать хлопок, чтоб показать хозяину, что они ему больше не рабы, но тут кто-то посоветовал им поберечь силы, а лучше набрать на дорогу кукурузы, и все мы бросились к кукурузному полю.

Ну а когда мы подошли к болоту, никто не захотел идти первым. Никому не хотелось оказаться потом виноватым, что вот завел всех неизвестно куда на погибель. Мы стояли, переминались с ноги на ногу и ждали, чтоб кто-нибудь другой повел нас вперед.

Вдруг кто-то сзади сказал:

— Ну-ка, пропустите.

Когда я открыла глаза, солнце уже поднялось высоко и кто-то кричал:

— Патрульные!

Все вскочили и бросились в кусты. Большая Лора крикнула, чтоб я взяла Неда и поскорей убегала. Я уже успела пробежать мимо, но вернулась, нагнулась, подхватила его и рывком подняла. Я то тащила его на руках, то волокла за собой. Мы залезли под куст, я прижала его лицо к земле и велела лежать тихо-тихо. Сквозь кусты мне была видна поляна, где мы ночевали. Дурачок так там и остался. Не мог понять, куда ему бежать и что делать. И чуть не во все стороны сразу кидался. Я было хотела его окликнуть, но побоялась, как бы патрульные не увидели, куда он побежит. А патрульные тут и появились, верхом на лошадях и мулах. Те самые белые голодранцы, которых нанимали ловить беглых рабов. Это они потом вместе с солдатами-конфедератами пошли в ку-клукс-клан. И тогда с ними были и солдаты. Их сразу можно было различить по одежде. Солдаты были в серых мундирах, а патрульные в отрепьях, не лучше, чем у рабов. Они подъехали на лошадях и мулах и, как увидели дурачка, сразу окружили его и стали бить палками. У некоторых были ружья, но им было жалко потратить на него пулю. А потом им больше нравилось бить его палками. Они его били, а он только закрывался. И они его били, пока он не упал. Тогда один патрульный соскользнул с мула, прямо через хвост, и ударил дурачка по голове. Я слышала, как она треснула, словно сухая жердь сломалась.

Мне хотелось вскочить и бежать. Но как же Нед? Я не могла его бросить — ведь Большая Лора только вчера так меня выручила. А с собой его не возьмешь — патрульные увидят. И я осталась, а сердце у меня так и прыгало, так и прыгало.

Патрульные начали шарить по кустам. Они сразу увидели, что на поляне ночевало много людей, а далеко уйти мы не могли. Они взяли палки и стали нас искать. Я слышала, как они бьют палками по кустам и разговаривают между собой. Если находили кого-нибудь, то становились вокруг и били, пока он не обмирал, а то и вовсе убивали. А потом переходили на другое место. По кустам они били легонько, а когда начинали сильно бить, это значило, что нашли там кого-то и тогда он кричал и упрашивал их, кричал и упрашивал, кричал и упрашивал. А потом опять становилось тихо.

Я завязала узел, Нед взял камушки, и мы пошли к реке. Но и при свете солнца она казалась слишком глубокой и слишком широкой, чтобы мы могли через нее переправиться, а потому я спросила Неда, как он думает, идти нам вверх по течению реки или вниз. Он посмотрел вверх по реке, потом вниз по реке, потом опять вверх. И мы пошли. Солнце теперь светило нам в спину.

Мы шли все утро. Иногда мы останавливались что-нибудь съесть. Шли мы по лесу, но так, чтобы все время видеть реку. Идем, идем, а потом я подойду к реке, погляжу, может, она стала помельче. Но река была все такая же глубокая и широкая.

Вечером мы услышали голоса. Река поворачивала, и вдруг мы слышим человеческие голоса. Я остановилась и подняла руку, чтоб Нед молчал. Он, правда, все время вел себя тихо-тихо, да только сейчас уж никак шуметь было нельзя. Мы долго прислушивались. Вроде бы разговаривали негры, но наверняка я не знала, вот и прислушивалась. А потом все-таки слышу — да, негры, и кивнула Неду: идем, мол.

За излучиной вижу — всюду разлеглись негры, едят себе и разговаривают. Никогда еще за всю мою жизнь я не видела столько счастливых черных лиц. Значит, мы дошли, значит, мы дошли до Огайо, думаю. Но если это Огайо, то почему мы так быстро сюда добрались? Зачем же я тащила на голове всю эту еду? И я перестала радоваться, словно меня обманули.

Они нас увидели, сразу перестали разговаривать и глядят на меня с Недом. А в стороне, гляжу, стоят невдалеке от того места, где они расположились, два фургона с мебелью и узлами. Теперь я уж не знала, что и думать. Откуда бы у черных такие вещи?

Некоторое время все вроде бы у нас шло хорошо. В поселке была небольшая школа — первая хижина слева. Все младшие дети ходили в школу днем, а дети постарше и взрослые — вечером, когда кончали работать. Учитель был цветной с Севера — красивый молодой человек с коричневой кожей и очень воспитанный. Все взрослые и дети любили его. Раз в неделю у нас был особый день учителя. Когда он приходил к кому-нибудь обедать. Тут уж каждый старался перещеголять всех остальных! У нас не было стула, а не сажать же такого гостя на скамью! И я послала Неда попросить стул. Только он вернулся со стулом, я его отправила за вилкой с тарелкой. Вилку и тарелку дала женщина, которая работала в большом доме. Так она сказала Неду, чтоб я не удивлялась, если учитель их узнает: эту вилку и тарелку у нее уже брали в поселке все. Ну, может, он и узнал их, но только, как воспитанный человек, ничего об этом не сказал. Сесть за стол с учителем и Недом я не села. Стыдно было. Я притворялась, будто занята работой, но все время, пока учитель ел, поглядывала на него — нравится ему еда или нет. Потом учитель спросил Неда, не хочет ли он почитать для меня, и вытащил из кармана книгу — одну-единственную на всю школу, а Неду пришлось встать рядом с ним. Учитель указывал слова, и Нед громко их читал. Я стояла возле, слушала и улыбалась. Прежде я, пожалуй, не смотрела на Неда как на родного, а был он для меня мальчиком, о котором, кроме меня, позаботиться некому. А теперь я слушала, как он читает, и понимала — не будь меня, не было бы здесь и Неда. Будто я не только спасла Неда от гибели — будто я сама его родила. Потом Нед лег спать, а мы с учителем сидели у очага и разговаривали. Он спросил, почему я не хожу в школу, как все. Я ответила, что прихожу с поля очень усталая. Нед учится, мне и довольно. Мы говорили и говорили. Учитель был очень воспитанный и всем нравился, особенно женщинам. Мне он тоже нравился, и я раза два сходила в школу, чтоб только посмотреть на него. Но потом сказала себе, что мне о таком, как он, думать не годится, и уже больше в школу не ходила.

А в большой дом часто приезжали цветные политики — совещались с Боуном. Приезжали раза два в неделю, посидят час-другой и уедут. Когда они хотели сообщить нам что-нибудь важное, мы собирались в школе. Она же была и церковью. Школа и церковь в одной хижине. Говорили они нам про федеральное правительство, а особенно про республиканскую партию. Ведь нас освободили республиканцы, и они же учредили бюро свободы, чтобы оно о нас заботилось. И они хотели, чтоб мы интересовались тем, что происходит вокруг. Они хотели, чтоб мы голосовали — и голосовали за республиканцев. Демократическая партия, говорили они, стоит за рабство и в ней — хотите верьте, хотите нет — есть негры. Такого негра сразу можно узнать по белому рту и по хвосту. Они говорили, что свозят нас в Александрию, чтоб мы посмотрели негра-демократа за работой.

Этот день пришел. На плантацию за нами прислали солдат-негров, и они проводили нас в город. Городская площадь была полна черных и белых. День был жаркий, все люди обливались потом и без конца обмахивались. На помост друг за другом выходили люди, черные и белые, и говорили речи. То и дело кто-нибудь вопил во весь голос и обзывал кого-нибудь лжецом. Тут уж вмешивались солдаты и разнимали их. Когда на помост поднялся негр, член демократической партии, кто-то крикнул:

— Стащите с него штаны, посмотрим на его хвост. Что губы у него белые, мы и так видим.

А негр-демократ говорит:

И тогда люди начали уходить. Они и раньше уходили. Пока было рабство, люди пытались выбраться с Юга. Хозяева и патрульные гнались за ними с собаками. Хорошего раба, сильного работника, приводили назад на плантацию и избивали. Некоторые хозяева клеймили своих рабов. А смутьяна, который пытался бежать не первый раз, продавали торговцу в Новый Орлеан. Если беглец сопротивлялся, его там же на болоте и приканчивали. Один человек, которого я знала, ни за что не хотел идти назад, и его пристрелили. Он сказал, что пусть уж лучше его убьют как собаку, а назад он не пойдет, и разорвал рубашку на груди, чтоб стреляли прямо в сердце. Они его убили и бросили на растерзание стервятникам.

Милях в пяти от места, где я тогда жила, была речка, которую называли Грязная. Люди бежали к ней, чтобы сбить собак со следа, а патрульные приспособились ловить их там. Речка широкая, берега болотистые, а рабы плавать не умели и шли вброд. Тут патрульные их и подстерегали. Прицелятся и кричат, чтоб назад шли. Кто не шел, в того стреляли прямо в воду или ждали, пока он не утонет. Но многим все-таки удавалось бежать. Они знали, что вброд не перейдут — речка широкая, а дно вязкое, — и строили плоты. Каждую ночь или при каждом удобном случае они уходили на болото и понемножку строили плот. А когда он был готов, сталкивали в воду и уплывали. Те, кто поумнее. А дураки шли вброд, и их тут же ловили. В той речке больше покойников, чем на кладбище.

Теперь, когда солдаты-янки ушли, а с ними и бюро свободы, люди опять стали уходить. Не сразу. Потому что мистер Фредерик Дуглас

[5]

уговаривал дать Югу возможность доказать, что все будет по-другому. Но когда люди убедились, что с ними обращаются не лучше, чем до войны, они послали мистера Фредерика Дугласа к черту и начали уходить. Сначала хозяев это не очень встревожило. Они даже радовались: уйдут смутьяны — а который негр уходит, тот и смутьян, — уйдут все смутьяны, и беспокоиться будет не о чем. Да только уходили не только смутьяны, а и смирные. Прямо толпами уходили, и смутьяны и смирные. Поедешь в город и видишь на дорогах целые семьи. Впереди мужчины с узлами на спине, за ними женщины — одного ребенка несет, другого ведет за руку. И вот тут хозяева забеспокоились. Кто же будет собирать хлопок? Кто будет рубить сахарный тростник? Они поехали в Вашингтон. Это, мол, Север заманивает негров, чтобы использовать их голоса. Янки просто делают вид, будто хотят помочь Югу встать на ноги, а на самом деле хотят подчинить его себе. В Вашингтоне тогда созвали цветных и спросили, правда ли, что Север покупает их голоса. Цветные ответили, что нет, а уходят они потому, что на Юге с ними обращаются не по-человечески. Тогда хозяева вернулись домой и начали задерживать людей насильно. Они натравили на них ку-клукс-клан, и "Камелий", и "Белое братство". А люди все равно уходили. Убегали ночью, прятались в болотах. И все равно уходили.

Цветные солдаты, вернувшиеся с войны, устроили комитет, чтобы ездить и узнавать, как обходятся с цветными. Они ездили по всему штату и проверяли, как живут цветные. Нед узнал про этот комитет и вступил в него. Он сообщил про наш приход. Рассказывал комитету, какую работу мы делаем, сколько часов работаем, сколько нам платят, сколько берут за еду и одежду, как управляющий ведет себя в поле. А убедившись, что с цветными обращаются не лучше, чем при рабстве, комитет велел всем уходить на Север. Неду было поручено объяснить людям, как попасть в Новый Орлеан. Какую дорогу выбрать, где они могут найти приют, а где еду и помощь.

Неду было тогда лет семнадцать-восемнадцать. Во всяком случае, двадцати ему еще не было. Высокий, худой, одни руки и ноги. Очень молчаливый и всегда серьезный. Чересчур серьезный. Мне не нравилась такая его серьезность. Я часто его спрашивала:

— Нед, о чем ты думаешь?

— Ни о чем, — отвечает.

Но я знала, что он думает о своей маме. Он никогда не говорил о ней (мамой он звал меня), но я знала, что он все время о ней думает. Я все делала, чтоб отвлечь его от этих мыслей. Про школу расспрашивала. Он очень любил своего первого учителя, того молодого цветного, который учил здесь ребят, когда мы только обосновались в поселке, и мы вспоминали его еще долго после того, как он уехал. Я расспрашивала Неда про других ребятишек, да о чем угодно — лишь бы говорил, лишь бы думал поменьше. Но он был очень тихий, серьезный мальчик. Да и не погибни его мама и сестренка такой страшной смертью, он бы все равно вырос серьезным.

Я долго жила в хижине одна, а потом стала встречаться с Джо Питтманом. Джо раньше был женат, но его жена умерла, и у него на руках остались дети — две девочки. Мы были знакомы еще прежде, чем Нед уехал в Канзас, но никогда особо друг о друге не думали. У меня на то были две причины. У Неда на всем белом свете никого, кроме меня, не было, и я ни за что не позволила бы, чтоб какой-то мужчина и его дети помыкали Недом, потому что он сирота. А еще я никогда не думала о мужчинах из-за того, что была бесплодна. Мне одна старуха сказала. Я как-то пришла к ней посоветоваться, почему у меня одно не так, другое не так. Мы сели, порасспросила она меня, а потом только два слова сказала: "Ты, — говорит, — бесплодная". Я к доктору сходила, и он тоже сказал: "Ты бесплодная". Объяснил, что сделалось это со мной, когда я была еще совсем маленькой. Сказал, что либо ударили меня, либо отстегали так, что повредили внутри. Оттого, говорит, я, наверно, и ростом не вышла. Потом спрашивает, какой у меня аппетит.

— Аппетит? — отвечаю. — Да как у всех.

— Ну, тогда ничего, — говорит. — Иди домой.

Когда Джо Питтман сказал, что хочет на мне жениться, я сказала, что подумаю. Мне не хотелось говорить ему, что я не могу рожать детей. Он мне по душе пришелся, и я боялась, что расскажу, а он себе другую найдет. Он опять про это заговорил, а я отвечаю, что еще подумать хочу. А он все не отставал, ну я и рассказала ему все. Мы сидели дома, ужинали, и я сказала ему. А потом сказала, что если теперь он на мне жениться не хочет, так я не в обиде. Я ведь понимаю. Но он сказал только:

— А кого из нас рабство не покалечило? Если ты обещаешь о моих дочках заботиться, с меня и двух моих девочек будет довольно.

Джо Питтман нашел место объездчика лошадей неподалеку от границы Луизианы и Техаса. Джо хорошо умел объезжать лошадей и клеймить скот — выучился он этому на плантации полковника Дея, но теперь решил уехать оттуда куда-нибудь, где жизнь будет лучше. Мы с ним все обсудили, и он пошел к полковнику Дею сказать, что хочет уехать. Полковник Дей был уже совсем старый, весь в морщинах, но нрав сохранил крутой, а в уме начал мешаться. Раз в год он надевал свой конфедератский мундир и отправлялся верхом в Александрию. Возвращался через два-три дня и словно бы еще больше повредившись в уме. Иногда он приказывал созвать всех к большому дому, только чтоб поглядеть на нас. Посмотрит-посмотрит, да и скажет, чтобы мы шли назад. А то как-то он потребовал нас к себе, а пока мы собирались, позабыл, зачем звал.

— Что вы тут торчите? — спрашивает.

— Вы, папа, сами велели их позвать, — говорит один из его сыновей.

— Ну а теперь пусть идут назад, — говорит. — Убирайтесь отсюда. Идите работайте.

Когда Джо пришел к нему и сказал, что хочет уехать, полковник Дей спросил:

Я была знакома с тетушкой Хэтти Джорден задолго до того, как переехала в Семсон. Она была тогда там кухаркой, стряпала у Семсонов еще до войны между конфедератами и Севером. Когда она состарилась — ей уж было за семьдесят, когда мы познакомились, — они дали ей лошадь и бричку, чтоб не ходить пешком. Когда я жила у реки, она раза два в неделю проезжала мимо моего дома. После смерти Альбера Клюво я как-то сказала ей, что хотела бы уехать из этих мест. А она спросила, почему бы мне не переехать в Семсон. Я сказала, что семь-восемь миль — это не переезд. А мне хотелось бы уехать подальше, чтобы легче было не вспоминать. Но она ответила, что я хоть за сто миль уеду, а вспоминать все равно буду, ведь воспоминания — это не место, воспоминания-то, они в нас самих, и еще сказала, что я же хочу жить поближе к могиле Неда, чтоб убирать ее цветами. Я подумала, подумала и сказала, что она верно говорит.

Так я и поселилась в Семсоне. Я приехала туда под вечер и попросила Поля Семсона, чтобы он выделил мне дом. Поль Семсон был отцом Роберта, который теперь там хозяин.

— Да уж очень ты тощая, — сказал он. — Откуда мне знать, как ты справишься с работой.

Я говорю, что уже пятьдесят лет работаю, и ничего.

— Так ты, наверное, уже приустала?

Вскоре после того, как Хэриет увезли в Джексон, я обрела веру. Ее увезли весной, а летом я приобщилась к церкви.

С тех пор как Неда убили, я все время была в борениях совести. Всю свою жизнь я прожила возле набожных людей, еще со времени рабства, но о вере как-то забывала. То думаю: да, надо обрести веру, послужить богу, то никакого смысла в этом не вижу. Но когда Неда убили, я поняла, что, кроме бога, у меня не осталось ничего. Только до переезда в Семсон я еще не открыла богу все свое сердце. А это случилось лет через тринадцать после смерти Неда.

В Семсоне я сначала поселилась рядом с дядюшкой Джиллом и тетушкой Сарой, через дорогу от Грейс Тернер. Она тогда была замужем за Лоренсом Хебертом и жила с его стариками. Каждый вечер мы с Грейс сидели на веранде и слушали песнопения в поселке. В то время у нас еще не было церкви, ее построили много позже. И люди устраивали моления через дорогу от того места, где теперь церковь. Мы с Грейс каждый вечер сидели и слушали пение и молитвы. Иногда Грейс приходила ко мне, но чаще мы просто переговаривались с ней через дорогу. Иногда было так темно, что мы не видели друг друга, но это не мешало нашим долгим разговорам. Как-то Грейс приходит ко мне и говорит:

— Джейн, я собираюсь приобщиться к церкви.

— Рада за тебя, Грейс, — говорю.

Тимми и Ти-Боб были братья — единокровные братья; Тимми был негр, а Ти-Боб белый. Все на плантации, все, кто жил у реки, все в большом доме, в том числе и Ти-Боб и мисс Амма Дин, знали, что Тимми — сын Роберта Семсона. Роберт и сам никогда этого не скрывал, да и не мог бы скрыть, если бы захотел, так как Тимми был похож на него куда больше, чем бедняга Ти-Боб. Тимми еще малышом любил кататься верхом и охотиться, совсем как Роберт. И все повадки у него были совсем как у Роберта. С ними обоими надо было держать ухо востро. Роберт вытворял что хотел, имел ли он дело с белыми или черными. Тимми вытворял что хотел, если имел дело с черными. Сложен он был как Роберт, такой же высокий и худой. Но Роберт был белый и румяный, а Тимми — коричневый. У Роберта были каштановые волосы и серые глаза, а у Тимми рыжевато-каштановые волосы и карие глаза. А носы у обоих с горбинкой. А Ти-Боб всю жизнь был слабого сложения и хрупкий. И свое имя Ти-Боб — младший Роберт — он получил, когда доктор сказал, что у мисс Аммы Дин детей больше не будет. Но любое другое имя подошло бы Ти-Бобу куда лучше.

Когда Ти-Боб подрос и уже мог держаться в седле, Роберт приехал в поселок к Верде и сказал, чтобы Тимми ездил с Ти-Бобом. Он подозвал Верду к калитке, будто сроду не заходил к ней в дом. Будто и не привязывал лошадь у этой самой калитки и не оставался у нее дома, пока сам не решал уйти.

— Я не хочу его туда пускать, — сказала Верда.

— Все будет как надо, — сказал Роберт.

— Я не хочу, чтобы он прислуживал за столом, — сказала Верда.

Когда же Тимми уехал? Дайте-ка вспомнить, дайте-ка вспомнить. Не то в тысяча девятьсот двадцать пятом году, не то в двадцать шестом: он ведь уехал еще до большого наводнения, а оно было в двадцать седьмом.

А Лонга когда выбрали? Когда выбрали Лонга? После наводнения, да, после. До наводнения здесь, в Семсоне, не было школы. Дети ходили в Боттом или в школу Неда, дальше по большой дороге. Лонга выбрали после наводнения, и в первый раз нам стали давать бесплатные учебники. Вот тогда и начали учить детей здесь, в церкви. Церковь только-только построили, ее даже покрасить не успели.

А в бедах от наводнения повинны сами люди, потому что они вздумали укрощать реки, а воду укротить нельзя. Древний народ, индейцы, поклонялись рекам, а потом пришли белые, индейцев покорили и решили покорить реки. Когда я говорю, что индейцы поклонялись рекам, это вовсе не значит, будто они почитали реку богом. Бог только один, и он надо всеми нами. Но они думали, что реки обладают особой силой, и тут я спорить не буду. Я и сама замечала, что такая сила есть. В поселке растет старый дуб, там, где жила тетушка Лу Болин со своей семьей. Дуб куда старше и поселка, и всего вокруг. Видел этот дуб много-много разного, и знает он многое-многое. И мне не стыдно сознаться, что я с ним разговаривала, а я ведь еще не сошла с ума. Вовсе не обязательно человек сумасшедший, коли он разговаривает с деревьями или реками. Другое дело, если говоришь с канавами или протоками. Канава — это вообще ничто, да и протока немногим лучше. Реки и деревья — совсем другое дело, только, конечно, не китайская вишня. Если уж кто разговаривает с китайской вишней или с терновником, тот наверняка сумасшедший. Но если говорить с дубом, который стоит здесь спокон веку и знает куда больше, чем ты, то это не безумие вовсе, а просто знак уважения.

Вот и индейцы так же уважали реки. Скажем, поймают рыбу, съедят, а кости назад в реку бросят и скажут: "Вернись в воду, стань снова рыбой". Еще рыбу поймают и думают, что это та самая. А белые пришли, покорили индейцев и сказали, что кости рыбой снова стать не могут. Но индейцы не поверили, и их убили. Потом, когда белые убили индейцев, они попробовали покорить ту реку, в которую индейцы верили, — вот тут-то и начались всякие беды.

Я не знаю, когда построили первую плотину — наверно, еще во время рабства. Но старые люди рассказывали, что вода разрушила эту плотину, едва ее построили. И если бы белые поняли тогда, что говорит им река, так потом горя было бы меньше. А они взяли да и построили новую плотину. Река ее тоже снесла. Строят еще одну, а река и ее сносит. Река-то текла здесь сотни и сотни лет. Ну, смоет иногда немного земли и несколько деревьев или в наводнение — хижину-другую, корову там или лошадь, но чтоб река всю округу опустошила — нет, не бывало этого, пока не пришел белый и не попытался ее покорить. Говорят, он был француз. Вот почему до сих пор я не очень-то доверяю французам. Ну чего он приехал из-за моря мешать нашим рекам? Говорят, он сказал: "Эту воду надо держать в границах!" Но сказал он это, конечно, по-французски, ведь он был француз. "Нельзя, чтобы реки текли, как им вздумается, и уносили наши деревья". Вот, заметьте — "наши деревья", будто он посадил здесь хоть одно дерево. Он не знал, что река то здесь дерево прихватит, то там. И так спокон веку.

Хью Лонг стал губернатором через год после наводнения. Как бы там ни говорили, а лучше ни для черных, ни для белых бедняков случиться не могло.

Да, теперь о нем много всякого рассказывают. Он был такой, он был сякой. Прямо-таки диктатор — чего только он с народом не проделывал. Когда я слышу такие разговоры, я думаю: "Жили бы вы здесь лет двадцать пять — тридцать назад. Жили бы вы в те времена, когда у бедняков вообще ничего не было. Вы бы тогда меньше зря болтали!"

Даже дети и то спрашивают: а с какой стати надо уважать Лонга? Ну конечно, он ведь называл нас невежественными нигерами. Он всех цветных так называл. Но ведь к этому он добавлял: "Вот тебе книжка, нигер. Научись читать свое имя". А другие говорят: "Вот тебе мешок. Иди собирай хлопок".

Они не знают, что пережили бедняки. Им кажется, будто всегда был школьный автобус, всегда была школа. А я могу рассказать о тех временах, когда бедняки и двух месяцев в году не учились в школе. И чтоб хоть столько проучиться, каждый день отмахивали по пять-шесть миль.

За что же богатые убили Лонга, как эти болтуны думают? Неужто за то, что называл цветных нигерами? Нет, его убили за то, что он помогал беднякам, черным и белым, а помогать беднякам не полагается. Пускай бедняки работают, пускай бедняки сражаются в ваших войнах, пускай умирают. Но помогать им не полагается.