«В белом плаще с кровавым подбоем, шаркающей кавалерийской походкой, ранним утром четырнадцатого числа весеннего месяца нисана в крытую колоннаду между двумя крыльями дворца Ирода Великого вышел прокуратор Иудеи Понтий Пилат».

Так начинается великая книга Мастера, роман в романе, своеобразный ключ ко всему произведению, если не ко всему творчеству М.А.Булгакова. Добавлю: бессмертная книга, ибо именно к ней, к ее рукописи относится ставшая программной для целого поколения интеллигентов максима: «рукописи не горят!»

Наверное, не только мне, но и многим нужно было специально разъяснять, что эти – одни из лучших во всей мировой литературе – страницы восходят к Евангелию. А ведь без особого преувеличения можно сказать, что еще совсем недавно особое отношение русского человека к Евангелию было, пожалуй, его национальной чертой.

Что говорить о десятилетиях воинствующего атеизма, если и в старое-то время мало кто читал (и уж тем более знал) всю Библию. Да, наверное, это и не нужно было. К слову сказать, не все в Библии «для простого ума». Не случайно даже курс Закона Божьего не ставил своей задачей хотя бы общего, поверхностного знакомства со всеми книгами Ветхого и Нового заветов. Вспомним наставление старца Зосимы: «…Прочти им об Аврааме и Сарре, об Исааке и Ревекке, о том, как Иаков пошел к Лавану и боролся во сне с Господом и сказал: «Страшно место сие“, и поразишь благочестивый ум простолюдина. Прочти им, а деткам особенно, о том, как братья продали в рабство родного брата своего, отрока милого Иосифа, сновидца и пророка великого, а отцу сказали, что зверь растерзал его сына, показав окровавленную одежду его. Прочти, как потом братья приезжали за хлебом в Египет… Пусть прочтет он далее о том, как обрадовался старец Иаков, узнав, что жив еще его милый мальчик, и потянулся в Египет, бросив даже отчизну, и умер в чужой земле… Попробуйте прочтите ему далее повесть трогательную и умилительную, о прекрасной Эсфири и надменной Вастии, или чудное сказание о пророке Ионе во чреве китове. Не забудьте тоже притчи Господни, преимущественно по Евангелию от Луки… а потом из «Деяний апостольских“ обращение Савла…» Вот, собственно, и вся программа, изложенная совсем не рядовым священнослужителем, но человеком, служившим нравственным авторитетом даже для Достоевского.

Не исполненная глубочайшим философским смыслом великая книга Иова, не бездонная бессмертная мудрость Екклезиаста, не полные мистических тайн откровения пророков, не потрясающий разум и воображение смертного Апокалипсис Иоанна Богослова, не они – Евангелие стало книгой «номер один» для варварских воинственных племен, неведомо откуда возникших на далекой периферии цивилизации.

Впрочем, можно возразить: все это – не более чем беллетристика, а в беллетристике допустимы гиперболы любого порядка. В жизни же все иначе. Здесь, в реальном потоке повседневности что-то не видно никаких сверхъестественных чудес, творимых простой человеческой нравственностью. Больше того, и самой нравственности-то часто вообще не заметно. Так что одно дело – художественное произведение, своего рода красивая сказка о чем-то недостижимом, другое – реальная жизнь. А в ней столь много неустроенного, что для борьбы со злом (не с этим, высоким, сказочным, а вполне земным, даже приземленным) нравственностью часто приходится поступаться. В отличие от красивой сказки, где всегда торжествует добро, в реальной жизни нравственность большей частью бессильна.

Но я не намерен ломиться в открытые двери, начисто опровергая все это. Для меня, русского интеллигента, давно аксиоматична мысль о том, что «нравственному закону во мне» может быть сопоставлено только «звездное небо над моей головой». Я хочу лишь под новым, может быть, несколько неожиданным, углом зрения взглянуть на то, что, по моему глубокому убеждению, лежит в основе всего.

Итак, нравственный закон.

Но прежде всего: а что такое нравственность?

Нет, этим своим вопросом я вовсе не подготавливаю почву для какого-то нового, своего, сразу все и вся объясняющего определения. Определения вообще вещь неблагодарная, и идеальных дефиниций, вероятно, не бывает. Но я – о другом. Откроем ли Большую Советскую, или даже Философскую(!) энциклопедии, философские ли словари разных лет изданий, везде мы увидим одно и то же – отсылку к морали: «См. МОРАЛЬ».

Многое в соотношении норм морали и нравственности проясняется, если задаться вопросом, для чего вообще они нужны?

На первый взгляд и нравственность и мораль предстают как специфические формы регулирования совместного бытия. Но этого определения совершенно недостаточно, ибо сразу же встает следующий вопрос: для чего нужно это саморегулирование? Просто для обеспечения самовыживания общества (группы, класса и т. д.)? Но и одним самовыживанием не обойтись. Так, одно из классических положений марксизма гласит, что самосохранение пролетариата прямо противоречит его интересам. Ведь подлинный интерес пролетариата заключается в

уничтожении

самого себя как класса через уничтожение противостоящей ему силы – класса эксплуататоров. (Кстати, не нужно путать это абстрактно-теоретическое положение с вполне конкретным геноцидом.) Если все это слишком сложно для понимания, можно призвать на помощь вполне корректную и вместе с тем до предела упрощающую сказанное аналогию: интерес «прокурорского» сословия точно так же заключается в уничтожении самого себя через искоренение самого феномена правонарушения.

Уже из этих примеров видно, что назначение морали напрямую связано с назначением самой социальной группы (класса, нации и т. д.), с ее конечными целями. Не трудно показать, что в принципе любая норма производна от цели, ибо в конечном счете представляет собой одно из частных средств ее достижения. Не всегда, правда, эти цели вполне ясны, но – представляется – что научный анализ в состоянии выявить их для социальной группы едва ли не любого уровня.

Однако, как показывает история развития научной мысли, именно здесь – в осознании целей, и скрывается основная трудность. Человеческая мысль сумела подняться до осознания целей общественных классов, народов, – но только в рамках отдельных и далеко не всеми разделяемых философский учений. Иными словами, истины, незыблемые в той идеологической системе, которая долгое время господствовала в нашей стране, были далеко не бесспорны для тех, кто не разделял ее догматов. Поэтому чем выше уровень социальной единицы, тем труднее ответ на вопрос о конечном ее назначении. А впрочем, кто знает, в чем назначение индивида?…

Но если верно то, что именно конечная цель социальной группы объясняет смысл исповедуемой ею морали, то смысл нравственности (весьма, впрочем, огрубленно) понятой как некоторая всеобщая мораль, в свою очередь должен замыкаться на цели бытия, но теперь уже всего человечества в целом. Но отвечать на сакраментальный вопрос о назначении человека лично я не возьмусь.

Две поставленные рядом категории – нравственность и творчество заставляют обратиться к такой форме общественного сознания, как религия, – ведь именно там они впервые были объединены. Больше того, именно эти понятия образуют собой категориальное ядро любого вероучения, в конечном счете складывающегося, как говорят словари, из теологической, космологической и этической составляющих. Не исключение в этом ряду и христианская вера. И так как именно христианская мысль (наряду с античным наследием) лежит в фундаменте всей европейской культуры, то пройти мимо нее при рассмотрении таких начал, как нравственный закон и творчество, представляется совершенно немыслимым. В свою очередь, и место, которое они занимают в этой области человеческого духа, говорит о том, что сомневаться в действительно исключительном, фундаментальнейшем их значении для всей европейской культуры не приходится.

Начнем с творчества.

Строго говоря, до сих, вероятно, пор никто не знает, что это такое: самые изощренные методы научного исследования, самый совершенный инструментарий всех дисциплин, изучающих человека – все это отступает перед сокрытой здесь тайной. А между тем трудно найти более важный, более насущный вопрос, нежели этот – вопрос о природе творчества. Причем насущный не только для науки – для всей человеческой культуры в целом. Это видно уже хотя бы из того, что без исключения вся цивилизация, все созданные человеком материальные и духовные ценности есть не что иное, как прямой продукт его творческой деятельности. Поэтому знать природу той сокрытой доныне силы, которая и возвела грандиозное и величественное здание человеческой культуры, было бы совсем не лишним. Но, повторюсь, сегодня никто не может претендовать на обладание таким знанием. Больше того, применительно к человеческому разуму сама задача постижения этой тайны в явной форме была, как кажется, впервые сформулирована только Кантом. Ведь его знаменитый вопрос: «Как возможны априорные синтетические суждения?“ – это и есть вопрос о том, как получить что-то новое там, где исходный материал познания не дает на него решительно никаких указаний и не содержит в себе ни единой его крупицы.

Долгое время творчество вообще рассматривалось как особый дар богов, которым удостаиваются лишь избранные ими, ибо творение всего сущего – это только прерогатива бессмертных, просто иногда (под их контролем) оно может вершиться руками человека. Христианство наследует именно такой взгляд на вещи и мало что меняет в нем.

Словом, необходимо обратиться к той области человеческого духа, куда творчество входит составной частью категориального ядра. (Правда, и здесь, в сфере веры, тайна творчества отнюдь не раскрывается, более того, постулируется, что она вообще неразрешима. Но, честно говоря, совсем не механизм творческого процесса должен занимать нас в затронутом контексте.)

Давно замечено, что становление идеи Бога неотделимо от потребности человеческого духа…

Воспитывавшиеся в духе «воинствующего атеизма“, мы еще со школьной скамьи как-то привыкли считать, что религиозный взгляд на окружающую действительность возникает там, где имеет место осознание человеком своей слабости, своей ничтожности в сравнении с безмерностью мира и всемогуществом сил природы. Иными словами, в таком понимании оснований, лежащих в истоках религиозного мировоззрения, проводится утверждение чуть ли не полной капитуляции человека перед противостоящим ему миром. Но ведь это же совсем не так, ибо в противном случае идея Бога обнаруживала бы себя тем влиятельней, чем примитивней было бы сознание пращура. Действительное же положение вещей прямо противоположно такому утверждению.

Уже давно стало едва ли не общим местом, едва ли не азбучным положением то, что рожденные античностью мифы – это отнюдь не только продукт художественно-поэтического творчества наших далеких предков. Все это также и форма осмысления окружающей человека действительности. Мифологическое творчество предстает как одна из первых форм объяснения мира и его устройства, если угодно, – как одна из первых форм познавательной деятельности. Впрочем, для того, чтобы в полной мере осознать это, необходимо отрешиться от более чем тремя столетиями воспитывавшегося в человеке нового времени представления о том, что подлинное познание возможно только и только там, где имеют место элементы строго рационально организованного системного мышления, элементы науки.

Да, восходящее к вершинам подлинного искусства, мифотворчество древних – это совсем не научно-познавательный процесс. Но ведь совсем и не обязательно, чтобы познание замыкалось лишь в каких-то рациональных формах, носило лишь строго научный характер. Сама наука, кстати сказать, в близком к современному понимании этого слова начала складываться только в позднем средневековье. Человек же живет в этом мире многие тысячелетия, и все эти тысячелетия он вполне успешно ориентировался в нем. Не имея ни малейшего представления ни о рациональных формах организации мысли, ни о науке, ни о ее методах, он все-таки сумел завоевать землю. И важно понять, что проходивший все это время процесс развития интегрального человеческого духа был отнюдь не постепенным накоплением первоначально микроскопических фрагментов научных представлений о мире, которые, как представляется, начинали появляться уже на самых ранних этапах развития цивилизации. Ничего ошибочней такого взгляда на вещи нет. Несколько тысяч лет человеческое сознание развивалось в совершенно иных формах и в своем восхождении к современному состоянию проходило много качественно различных этапов. Научное сознание – это состояние, к которому человек приходит сравнительно поздно, но ведь и оно – не завершающий этап развития земного духа. Кто может утверждать, что вся его история на этом заканчивается? Ведь вовсе не исключено, что и в будущем мы можем ожидать каких-то новых, революционных, перемен в его сфере. Что же тогда говорить о прошлом?

Познание действительности не чуждо и животному, любопытство многих из них, например, простой домашней кошки, вошло даже в пословицы. Но ведь любопытство – это и есть познание. Одной из простейших его форм является подражание, которое, кстати, в русском языке называется обезьянничаньем.

Итак, нравственный закон не может быть понят как прямое указание на конкретный образ действий в какой-то конкретной ситуации. От Новозаветного: «весь закон в одном слове заключается: «люби ближнего твоего, как самого себя“ до Канта и Достоевского нравственный закон представал (и предстает) как предельно абстрактное начало, каждый раз требующее от каждого человека самостоятельного осмысления существа всех его повелений. Другими словами, в сфере нравственности человек оказывается как бы обреченным на постоянное творчество, и не «буква“ какой-либо нормы, но творческий порыв тоскующей по совершенству души, говоря словами Павла, «дал нам способность быть служителями Нового Завета, не буквы, но духа; потому что буква убивает, а дух животворит“.

Определение творчества как единственного способа реализации повелений нравственного закона порождает новые вопросы. Ведь это только сегодня, на закате ХХ века, творчество обнаруживает себя как некоторое всепроникающее начало, проявляющееся во всех без исключения сферах человеческого бытия: в науке, технике, искусстве, политике, военном деле и так далее, и так далее. И во всех этих сферах, не исключая военную, оно оказывается принципиально неотделимым (во всяком случае теоретически) от человеческой нравственности. Но и на закате ХХ столетия творчество озаряет далеко не каждое наше действие; и сегодня рутина повседневности захлестывает даже поэтов. Если же оглянуться в прошлое, то развернутая ретроспектива предстанет как последовательное сужение его сферы, причем тем большее, чем ближе к истокам современной цивилизации проникает наш умственный взор. Но все это должно означать, что последовательно сужается и сфера действия нравственного начала в нас. Так ли? Можно ли согласиться с тем, что в исторической ретроспективе нравственность постепенно обращается в нуль?

Бытует мнение, что этика Пятикнижия, развиваясь чисто линейным путем, постепенно перерастает в этику Нового Завета. Существование каких-то (и даже очень больших) различий между ними, разумеется, признается, но все эти различия нередко относятся к разряду количественных, то есть таких, которые могут сформироваться чисто эволюционным путем, за счет постепенных микроскопических изменений, рекомбинаций чего-то уже существовавшего в самом истоке. Ясно, что такой взгляд на вещи предполагает существование нравственного начала и в самых глубинных слоях человеческой истории. Иначе говоря, означает реальное существование нравственности – пусть и в эмбриональном виде – уже на том самом рубеже, где теряется всякое отличие животного от человека.

Но есть основания подвергнуть такой взгляд сомнению.

Действительно, этика Ветхого Завета носит ярко выраженный родовой характер. Это мораль рода, готового противопоставить свои собственные интересы интересам как любого другого социума, так и всего человеческого общества в целом. «Казни египетские“, которые во благо Израиля обрушивает на фараоново царство Моисей, – одно из ярчайших проявлений именно такой морали. Мораль рода не видит решительно ничего предосудительного в том, чтобы попрать все и вся ради себя. Вот, древняя клинопись ассирийских царей: «34 сильных города, а также небольшие города, которым и числа нет, я осадил, захватил, опустошил, разрушил, сровнял с землей, предал огню. Дымом от пожаров, как страшным ураганом, покрыл я свод широкого неба“. Или вот: «Я засыпал вражеских воинов дождем стрел, превратив их тела в решето… Я перерезал им глотки, как баранам. Как нить, перерезал я их драгоценную жизнь. Как бурный поток, разлившийся от дождей в пору созревания, так текла по широкой земле их кровь, пролитая мной. Горячие кони моей упряжки шли в потоке их крови, как по реке. Колеса моей боевой колесницы, давящей все злое и плохое, купались в их крови и испражнениях. Трупы их воинов, как трава, завалили поле. Срезав, как огурцы, их детородные члены, в ничто превратил я их детородную силу. Руки им я отрезал“.