Насколько Второв помнил, у Падре все всегда блестело. Лысый череп его сверкал, румяные щеки сияли, золотая оправа очков горела, улыбка искрилась, глаза светились, подбородки лоснились. Голова Падре напоминала хрустальный земной шар, выставляемый перед праздником для обозрения в детском универмаге. Она царственно покоилась на мощных плечах циркового силача.

"Эк его разнесло, голубчика! — обычно сочувственно думал Второв при встречах с шефом. — И сколько ж в него всадила природа костей, мяса, сухожилий, сала, кожи! Этого всего, пожалуй, на двух бы хватило".

По мнению сотрудников, шеф внешне походил на бегемота, а внутренне на тигра. Он врывался на заседания со стремительностью вепря, а уж хитер был, как дьявол (здесь зоологическая стройность сравнений нарушалась, так как звери слишком просты для людей).

На собраниях и конференциях он выглядел монументально, величественно, точно священнослужитель, откуда, вероятно, и пошло прозвище «Падре». В обычной жизни его знали как лукавого, хитрого, изворотливого человека.

— Наш Падре, конечно, фрукт, — говорили про него сотрудники. — Но таким, наверное, и надо быть, — добавляли они.

— Вы разговаривали со многими умными людьми и видели наши институты, но узнали ли вы хоть немного нашу жизнь? — спросил высокий, тщательно причесанный мужчина. Его пробор напоминал демаркационную линию, которую ни один волос не смел переступить, не прекратив существования.

— Мне показывали ваш город, — ответил блондин. Он ослепительно улыбнулся. У него были превосходные зубы.

"У этого русского улыбка американца", — подумал высокий.

— Вам показывали официальное лицо города, но… видели ли вы город так, как его видят миллионы других?

Блондин снова рассмеялся. Рассмеялся и тряхнул головой. Соломенная копна рассыпалась.

На горизонте в двух-трех милях от берега возвышался корабль. Ярко светило солнце, но море волновалось. Свежий ветер срывал с пенистых волн мельчайшую водяную пыль. За кормой катера в мыльном шлейфе Второв различал нечеткие очертания радуги. Их порядком укачало, пока они добрались до судна. Катерок был маленький, слабосильный, то и дело клевал носом, и пассажиры повторяли его движения. Кроуфорд внешне держался молодцом, и Второв тоже старался не подать виду, насколько плохо себя чувствует.

Борт корабля показался ему стеной небоскреба. Черные буквы на носу судна сообщали, что Второв прибыл на «Арлтон». Качка на «Арлтоне» не чувствовалась. Корабль сидел в воде неподвижный, ослепительно белый, словно айсберг, только что отколовшийся от антарктических льдов.

На палубе их встретил помощник капитана, очень сдержанный и высокий человек, с густыми бровями. Поздоровавшись и сказав несколько ничего не значащих фраз, он отошел. Подходили еще какие-то люди, кто в морской форме, кто в белом халате, поздравляли с прибытием на «Арлтон», говорили банальности и отходили. Второв заметил, что никто не вступал в длинный разговор с Кроуфордом. Джон тоже, видимо, не испытывал особой радости от общения с населением «Арлтона». Он стоял, уцепившись за рукав Второва, словно тот мог исчезнуть в этот торжественный момент.

Второв провожал глазами катер, медленно погружавшийся в полосу прибрежного тумана.

Он чувствовал себя не очень уверенно. Хотя он и предупредил главу делегации, сказав, что его пригласили посетить лабораторию Кроуфорда, но все же забеспокоился, когда понял, что ехать надо очень далеко. Сомнения начались с того момента, когда Кроуфорд предложил ему пересесть с авто в самолет. "Час полета, — сказал он, — лучше четырех часов на машине". Соображение было вполне резонное, и, только поднявшись в воздух, Второв подумал, что не стоило соглашаться. Но, с другой стороны, поскольку он дал общее согласие посмотреть лабораторию, препирательства сейчас были бы неуместны. Второв раскаивался, но молчал. Упрямо молчал до той минуты, пока не увидел отделявшее его от берега водное пространство. Оно показалось ему огромным. За бортом «Арлтона» неторопливо пробегали белогривые бурунчики.

У меня теперь есть отдельная квартира в новом районе Москвы. Не бог весть что, конечно: одна комната, и потолки рукой достанешь, а передняя такая — не то что развернуться, чихнуть негде, а впрочем, неважно. Главное — отдельная.

Мне нравится моя квартира. Ее некрашеный свежевыструганный паркет возвращает мне детство. Мальчишкой я любил смотреть, как в городской лесопильне из визжащей дисковой пилы ползут подрагивающие почти живые доски. Я гляжу на пол, в моих ноздрях гуляет запах древесной стружки и сосновой смолы, ноги мои топчут податливый шерстяной ковер из опилок, укрывающий задворье лесопилки, а мой висок щекочет гусиное перо, превратившее меня в последнего из могикан… Сливочная нежность паркета смущает меня. Я боюсь ступать по нему. Мне хочется резать его ножом и мазать на хлеб. Я делаю отчаянную попытку сохранить девственную чистоту пола и покрываю его твердым прозрачным лаком.

Неудача. На теплое тело дерева ложится холодный металлический блеск. Пол отодвигается от меня, становится чужим, равнодушным. Ранее различимые, всегда улыбающиеся паркетины сливаются в безликую толпу деревяшек. Я торопливо накрываю паркет ковром. Я надеюсь, что он согреется и станет прежним.

У меня забавные обои. Они шалят. Их игра со мной начинается всякий раз, как я ложусь на тахту. На стене напротив я вижу штрихи и пятна, которые двигаются, плывут, падают. Солнечные лучи в светло-зеленой глубине моря ломаются и дробятся, встречаясь с водорослями и рыбами. Моего лица касаются хвостатые извержения придонного ила, похожие на протуберанцы. Мир раскачивается, веки слипаются. Я засыпаю, но перед забытьем успеваю еще увидеть появление русалок. После я никогда не могу вспомнить, какие они. Я знаю только, что русалки появляются за секунду до начала сна.

Я не хочу спать, я сержусь и переворачиваюсь на другой бок, лицом к ближней стене. Моментально в меня выстреливают из многоствольного ружья сотни золотистых пулек. Ударяясь о невидимую преграду, они, подобно ракетам фейерверка, разбрызгиваются снопом бронзовых искр. Оказывается, наждачный материал моих обоев покрыт незаметной издали мельчайшей золотой россыпью.

Второв отложил листки бумаги в сторону, посмотрел в лицо доктору. Тот улыбался, не разжимая губ. Он протянул Второву галстук:

— Вы так торопились познакомиться с реакцией «Нельсона», что позабыли надеть эту существенную деталь мужского туалета.

— Это чудовищно! — сказал Второв.

— Возможно, но ведь все правда, не так ли?

Второв покачал головой и сказал:

На работе он думал о письме, пытаясь угадать, что она пишет ему, и смутно надеясь на что-то, о чем не хотелось признаваться даже самому себе. Конечно, он знал, что и на этот раз она телеграфным стилем расскажет ему о куче дел, о каких-то необыкновенных и очень романтичных людях, о далеких городах, электростанциях, тайге или приемах на "очень высоком уровне". Наверное, и в этом письме она, как всегда, обругает главреда и похвастается, что кому-то здорово натянула нос.

Хорошо, что у него отдельный кабинет и только Опарин и Морган могут видеть бездельничающего человека, сосредоточенно разглядывающего пустой потолок. Но и они не замечают его. Они тоже глядят куда-то в затуманенную даль. Второв переводит взгляд с портретов на стеллажи со всевозможными справочниками, на вычерченные тушью аминокислотные цепочки, на вытяжной шкаф и аналитические весы в углу. Все это настолько знакомо и привычно, что вряд ли фиксируется мозгом.

Второв вздрагивает. Ему кажется, что обитая черным дерматином дверь начинает надвигаться на него. Он мгновенно возвращается к действительности и кричит:

— Я же просил никого ко мне не пускать! Я занят. Вы понимаете? Занят!

— Вас просит к себе Алексей Кузьмич, — доносится из-за чуть приоткрытой двери. — Простите, пожалуйста…

Все повторялось. Повторялся вчерашний день. И летний воздух так же был пронизан множеством запахов: бензина, разогретого асфальта, тополей. Как и вчера. Второв направился в кабинет директора, где катил серо-голубые волны необъятный нейлоновый ковер. Все повторялось. Только память каждый день накручивалась на новый валик. И Второв думал сегодня не о письме. Он вспоминал голос. Ее голос. Он проклинал себя за то, что не поехал. Не спал почти всю ночь. Мучился и размышлял. Вдруг она уедет? Обидится? Обозлится? Не захочет больше видеть его… Но не мог же он, в самом деле, по первому зову, по небрежному, едва заметному движению пальца вновь ползти к ее ногам. Есть же у него, наконец, мужское самолюбие! Есть ли? А может… Да если и есть, нужно ли оно здесь, в этом случае, когда приехала она? Она!.. Ну и что? Приехала себе и приехала. Он-то тут при чем? Ведь жил же он без нее столько! И не так уж плохо жил…

Второв толкнул дверь с самым решительным видом. Он должен отказаться от совместительства. Он категорически возражает, просто не может, физически не может, черт побери, руководить двумя лабораториями! Пусть назначат заведующим лабораторией Недельского, он один из лучших учеников Кузовкина, Или ту же Риту Самойловну. Не бог весть что, но все же… А он не может…

— Дорогой Александр Григорьевич, у вас прекрасный вид! Свежий воздух явно идет вам на пользу. — Алексей Кузьмич вспорхнул над столом и приветливо затрепетал крылышками.

"Погоди ж ты, старый лицемер!" — подумал Второв и упрямо сжал губы.

— Не знаю, как вид, а вот сейчас наш институтский врач предлагал бюллетень.

Корпус «В» рухнул под утро. Это случилось в тихий предрассветный час, когда улица крепко спала и на асфальте лежали влажные ночные тени. Где-то высоко вверху начинал розоветь синий воздух. Но теплый свет еще не достиг верхних этажей. Десятиэтажное здание главного корпуса Института новейшей бионики, выстроенное совсем недавно, слепо глядело на пустынную улицу. За ним, в глубине двора, под липами, ютились маленькие трехэтажные домики, отведенные для специальных исследований.

В ночь катастрофы в корпусе «В» дежурил старый вахтер. Он крепко спал в вестибюле на широкой дубовой скамейке, подложив под голову телогрейку. Спать, конечно, не полагалось, но начальство было далеко, и старик отводил душу. Он сладко похрапывал, приоткрыв рот. Под самое утро сладостные видения были нарушены странным шумом. Где-то плескалось море, катились большие медлительные валы, и галька, подхваченная волной, с хрустом терлась о песок. Вначале это было как сон, но затем шум стал неприлично громким для сна. Мере исчезло, пропали волны. Вместо них в уши вахтера проникло шипение и свист, словно в храм науки ворвались буйные ветры ревущих сороковых широт. Испуганный старик вскочил со своего неуютного ложа.

Сначала, как это всегда бывает, он ничего не мог сообразить. Первое, что его поразило, было странное движение на полу. Паркет вестибюля гнулся и корчился, словно в припадке буйной эпилепсии. Несколько половиц выскочило, обнажив засмоленное подполье. Стены вестибюля ходили ходуном и выгибались. Казалось, вот-вот помещение рухнет. Вахтер стрелой вылетел во двор.

— Ах, мать моя, кажись, светопреставление! — шептал он, путая это давно предсказанное отцами церкви событие с обыденным землетрясением.

Проковыляв несколько метров, он пугливо обернулся и с ужасом уставился на корпус. Удивительное зрелище возникло перед его маленькими голубыми глазками, подернутыми красной сеткой лопнувших капилляров.

Утром Вероника протянула ему несколько исписанных листков бумаги. Второв стал читать:

"Рассказ о седом псе.

Это единственное воспоминание о нем, которое мне захотелось занести на бумагу. Были и другие, оставившие более сильное и яркое впечатление, но моему сердцу дорого именно это. Может, потому, что все произошло до катастрофы? Не знаю, но, когда я думаю о Дигляре (так потом прозвали седого пса), у меня вновь возникает ощущение тревоги и ожидание несчастья, такое же, как и тогда, перед взрывом. Это неприятное, тяжкое чувство делает воспоминание ярким и достоверным, хотя мне сейчас грех жаловаться на плохую память.

Догорал пронзительный мартовский вечер. Бывают такие тревожные и утомительные вечера в самом начале весны, когда небо становится многоцветным и ярким. Дул сырой морозный ветер, и мы порядком замерзли. Он ужасно упрям. Сколько я его ни убеждала, ни за что не хотел садиться в машину.

Он проводит меня пешком, ничего ему не сделается, или я его совсем стариком считаю?