Аким Бублик четко засек, что Шурочка вертится перед зеркалом уже полчаса и будет вертеться еще столько же — проверено. Аким отметил еще, что жена стала вроде бы меньше ростом и намного шире во всех частях тела. Он хотел сказать ей: ты, мол, напоминаешь камбалу. Хотел сказать, но сдержался — из дипломатических соображений. Почему-то вспомнилось, как в детстве мать попрекала его утром перед школой: «Собираешься, язви тя, как вор на ярманку!». «Надо будет спросить у матери, — подумал Аким, закуривая длинную сигарету. — Почему вор и почему на ярмарку? Вору, наверное, совсем просто собраться».

Шурочка в зеркале видела мужа, догадывалась, конечно, о том, как ему тошно, но и знала: сегодня он все стерпит. Она уже не впервые заметила: тугие когда-то щеки Акима опадают книзу и лицо его, особо когда носит сердитое выражение, напоминает морду соседского боксера по кличке Анчар, которого водят на цепи, издающей кандальный звон; кобель, взбираясь по лестнице, сопит с такой громкостью и надсадой, будто таскает на себе рояль. Шурочка вздохнула, и могучие ее груди качнулись, будто церковные колокола. Она собиралась было загоревать о невозвратности былого («года идут!»), однако предвкушение светского вечера впереди не дало грусти разбежаться. Шурочка еще раз внимательно оглядела мужа через зеркало и нашла, что он вполне ничего.

— Газету свежую принесли, видел?

— Ты шевелись!

Шурочка не ответила, потому что, округлив рот, с выражением мучительным и сладким, мазала губы помадой.

В прихожей Быковых Шурочка, не успев снять пальто, облобызалась с Натальей Кирилловной, которая качнулась к гостье без подготовки и с азартом. На плече хозяйки висело кухонное полотенце, в левой руке она держала тарелку, разрисованную маками. Обе женщины стонали, терлись щеками и запаленно дышали. Наталья Кирилловна, небольшого роста блондинка, постриженная «под мальчика», смеялась, будто ее щекотали. Шурочка же тяжело топталась и била хозяйку меж лопаток ладонью. Аким сел в кресло и закурил — он положительно не представлял себе, что делать и как быть, поскольку здесь всегда смотрели сквозь него, как сквозь стекло, и замечали лишь тогда, когда он стоял на дороге или занимал за столом чужое место. В таких случаях его вежливо просили спятиться малость в сторонку или же передвинуться дальше — влево или вправо.

— Потрясающую новость принесла, Наталь Кирилловна! — зачастила Шурочка. — Ты про Мосолова слышала, про доктора наук?

— Нет, лапочка, а что такое?

— Весь город об этом говорит.

— А что такое?

— Славно ты тогда попарился, брат! — сказал опять егерь. — Молодец-удалец. — И, поворотясь к Зорину, добавил с некоторой даже гордостью: — Он в овраг свалился, а когда мы его вытащили, веришь-нет, у него под мышкой березовый веник натурально был.

— Не ври, Василий! — оборвал егеря управляющий Быков уже с настоящим неудовольствием. — Всякий может попасть в смешное положение. Я вот про тебя многое могу рассказать нелицеприятного, но я же молчу — из уважения к тебе. И тебя прошу моего гостя уважать — смущаешь же человека.

Егерь покашлял в горсть, блестя цыганскими глазами, и тряхнул головой: на нет, мол, и суда нет, замнем для ясности.

Аким Бублик ерзал в кресле, прятал очи долу и сердился на жену Шурочку, поскольку в ее глупой голове родилась выдумка насчет веника. Правда, она шепнула на ухо мужу, что, когда его привели и положили на медвежью шкуру в доме егеря, у него меж ягодиц этак трогательно торчала березовая веточка, превращенная после недоброй молвой чуть ли не в березовую рощу.

…Наконец позвали к столу.

Аким Никифорович Бублик функционировал в современном темпе, то есть бежал марафон не оглядываясь, и не маячила перед ним финишная прямая, где требуется поднажать, не пересекала его путь красная ленточка, которую рвут на радость трибун выпяченной грудью. Бублик пустился в дорогу без перспективы когда-нибудь все-таки прибежать на место. Все мы так бежим нынче, однако у многих есть впереди Малая Цель, Большая Цель и Всякие Другие Цели, также находится время для передыха, у моего героя его нет, он просто когда-нибудь на отпущенной ему судьбой версте пропашет носом землю и не встанет, но смерть эта не всколыхнет мир. Профсоюзный активист, отряженный на похороны в порядке очередности, скажет по бумажке, что сегодня мы провожаем в небытие скромного труженика, бескорыстно отдавшего свои силы гражданскому строительству. Профсоюзный активист несколько возвысит Бублика публично, но то будет святая ложь, потому как о мертвых не говорят плохо. Профсоюзный активист будет вспоминать мимоходом, как однажды снабженец Аким Никифорович Бублик вместо солидола занарядил из Баку вагон конопляного масла и случай тот вошел в историю треста навечно. Однако с кем не бывает, все мы, понимаешь, ошибаемся, но надо отдать должное покойному, разбитной был мужик, битум в Омске он доставал оперативно, в достаточном количестве и не существовало для него слово «невозможно». Накладные на заводе металлоконструкций он тоже вырывал из-под носа других заказчиков с ловкостью необыкновенной. И по другим позициям он часто бывал на коне. Соберется однажды руководство и думает: что делать? План горит, цемента нет, краски нет, обоев нет, половой рейки нет. Кто выбьет дефицит, кому по силам задача? И тут называют Бублика, даже управляющий Феофан Иванович Быков в таких ситуациях без натуги вспоминал фамилию Акима Никифоровича и благоговейно жал снабженцу руку и только что крестом не осенял, направляя в командировку. Говаривал притом управляющий:

— На вас — вся надежда!

Аким Никифорович перед тем, как пуститься в путь, объезжал на машине заветные точки: холодильник, мясокомбинат, торговые базы и набивал спортивную сумку товарами самого тонкого свойства. Покупал он икру, преимущественно черную, коньяк, осыпанный звездами, именитый, губную помаду, краску для ресниц, шоколадные наборы и прочая, и прочая. На казенные, конечно, деньги покупал со щедростью и размахом, потом, подобно десантнику, вооруженному до зубов, засылался на чужие территории. Не на полные сто процентов выполнял Аким Никифорович наказы светлого своего руководства, но из прорыва трест свой, как правило, вырывал, ему хитрыми способами выписывалась денежная премия в виде компенсации за хлопоты и расходы, хвалили его, по голове гладили, и подвиг до поры забывался, карьера стопорилась.

Профсоюзный активист вспомнит перед разверзнутой могилой про эту несправедливость (имеется в виду карьера) и, чего доброго, всплакнет достаточно скромно, но достаточно трогательно, жалея притом больше себя, чем покойного, и таким образом сделает все, что в таких случаях полагается человеку, гражданину и представителю общественности. Трест, конечно, на некролог выделит деньги — на восемь строк черным петитом — и подпись будет под некрологом: «группа товарищей». Помянутая группа даст слово навсегда сохранить в сердцах светлую память об Акиме Никифоровиче, но памяти той хватит лишь до послекладбищенского застолья. Поговорят люди за столом после выпитого о том, что у покойного двое сыновей-лоботрясов и бойкая жена Шурочка («еще ничего себе!»), отец есть («достойнейший человек), мать («вроде живая еще?»); жил, мол, человек, потом возьми да и помри. Все там будем, Господи!

Однако Аким Никифорович — уж будьте спокойны! — не собирается почить, он всех нас оставит с носом. Вырос он, взлелеянный мамой, толстенький, на службе не надрывается, питается неплохо, врачам показывается регулярно и, несмотря на тридцатипятилетний возраст, имеет все тридцать два зуба во рту, что по нынешним временам — редкость. Так что, дорогой читатель, впереди у нас веселая история про то, как снабженец Бублик доставал арабскую стенку с музыкой на мотив старинкой русской песни «Не брани меня, родная». Собственно, автор мог бы изложить здесь несколько историй. Про то, например, как наш герой мечтал о «Волге», но купил «Запорожец» красного цвета, похожий на детскую калошу, как доставал в дом чешскую хрустальную люстру, огромную, будто глыба льда, потому что люстра была театральной, как строил гараж, а позже и дачу, но, может быть, мы и вернемся к этим вехам в биографии нашего героя, но, думаем, хватит с лихвой и этой повести, если она напишется: необъятного, известно, не объять.

Сперва упал непрыткий дождичек, потом выглянуло солнце, озолотив мокрый асфальт, кое-где еще прикрытый снегом. Снег был грязный, источенный теплом, с ледяными кромками, которые блестели, будто остро наточенные ножи. Из-подо льда сочилась вода и собиралась ручьями, с шумом падающими в сточные колодцы. Шум этот казался музыкой. Кое-где на карнизах висели сосулины, длинные и тонкие, с них размеренно скатывались капли, отбивая дробь на жестяных трубах.

Вечерело. На улицах было много праздного народа, глядевшего на мир с благостной рассеянностью. Прохожие, задевая друг друга плечами, оборачивались с улыбкой и не извинялись, потому как весной преобладает в нас хорошее настроение.

Аким Никифорович Бублик часто останавливался и глядел вслед женщинам, одетым в плащи или легкое пальто. После затяжной зимы увидеть женщину, одетую почти по-летнему, всегда как-то внове и приятно. А тут сперва навстречу, потом, миновав Акима Никифоровича, прошла, можно сказать, газель — длинноногая, с крутыми бедрами, она проплыла мимо, обдав теплым запахом духов, с ее круглой головки, причесанной плотно, свисала гривка на манер конского хвоста и подпрыгивала в такт шагам. Бублик застыл возле чугунной решетки на краю тротуара, растворив рот. Стоял он так замороченно до тех пор, пока его не оттеснил молодой наглец с рулоном ватмана под мышкой. Рулон он направил прямо в нос Бублику, будто ствол ружья, притом подмигнул и оскалился, потряхивая головой, напоминающей небольшой тюк раздерганной пакли.

— Не по тебе товар, дядечка, а?

Аким Никифорович не успел ничего подходящего найти для ответа и, несколько смущенный, заскочил с ходу в молочный магазин, купил сырок в серебряной обертке, потом с видом угнетенного заботами мужа заторопился домой, размышляя о разном. «Все-таки весна есть весна. Она как-то бодрит». Вспомнилась вдруг свадьба. Он женился на Шурочке так же вот по весне, в апреле. Звенела капель, были мокрые тротуары, поддувал ветер, пахнувший снежной тайгой и пихтами. Аким был тогда молодым, учился на втором курсе института. Мать, помнится, подарила среди прочего к свадьбе немецкий свитер с оленями, толстый и теплый, как печка. В этом свитере он и сфотографирован был с женой у двери кафе «Аист», где родня и знакомые пропивали жениха и кричали «горько!» Губы Шурочки были нежны и мягки, как цвет вербы. Под конец веселья какой-то двоюродный дядя запел протодьяковским басом частушки нехорошего содержания и выходкой своей несколько смутил общество, но охальника дюжие ребята вытолкали под дождь проанализировать свой грешок. Вернулся он вполне смирный, мокрый и, утеревшись краем скатерти, начал, выказывая историческую эрудицию, рассуждать о морских сражениях с турками. Единственный инцидент был за всю свадьбу, да и тот замяли бдительные акимовские друзья. Хорошо погуляли, приятно. Правда, Аким рассчитывал, да и намекалось ему про то неоднократно, что, может быть, отец подарит молодым автомобиль «Москвич», который стоил тогда совсем дёшево, но манна с неба не свалилась — был лишь выделен денежный пай (половину наскребли Шурочкины родители, люди небогатые) на кооперативную квартиру (однокомнатную) и все. Никифор Данилович Бублик, отец, сыну на этот раз решил не потакать. На том и стоял непоколебимо.